Джон Голсуорси - Цвет яблони
– Посмотрите на Фила… ему кажется, плохо… посмотрите…
Эшерст сразу увидел, что Филу действительно нехорошо. Он изо всех сил старался выбраться с глубокого места, ярдах в ста от берега. Вдруг он вскрикнул, взмахнул руками и пошел ко дну. Эшерст увидел, как Стелла бросилась к нему, и, крикнув: «Назад, Стелла, назад!» – сам кинулся к Холлидэю. Никогда он еще не плавал так быстро. Он подплыл к Холлидэю как раз в тот миг, когда юноша вторично всплыл на поверхность. Очевидно, его схватила судорога. Вытащить его было нетрудно, так как он совсем не сопротивлялся.
Стелла, остановившаяся от окрика Эшерста, помогла ему вытащить брата на песок и вместе с Фрэнком стала растирать его неподвижное тело. Младшие испуганно следили за ними. Скоро Холлидэй стал улыбаться и слабым голосом заявил, что считает это большим свинством со своей стороны. Если Фрэнк даст ему руку, он сможет дойти до скалы, где лежит его платье. Эшерст помог ему встать и взглянул в мокрое, заплаканное и раскрасневшееся лицо Стеллы, на котором не было и тени прежнего спокойствия. «Я назвал ее просто Стеллой, подумал Эшерст, – интересно, не рассердилась ли она?»
Когда они одевались, Холлидэй тихо сказал:
– А ведь ты спас мне жизнь, дружище!
– Чушь!
Одевшись, но еще не вполне успокоившись, все отправились в отель и сели пить чай. Холлидэй ушел в свою комнату полежать. Сабина вдруг перестала есть хлеб с вареньем и объявила:
– Послушайте, ведь вы настоящий герой!
– Ну, конечно! – подхватила Фрида.
Эшерст заметил, что Стелла опустила глаза. Он встал и смущенно отошел к окну. Он услышал, как Сабина горячо зашептала: «Знаете, давайте все заключим кровный союз. Где твой ножик, Фрида?» Краешком глаза Эшерст видел, как все три девочки торжественно укололи себе палец и выдавили по капле крови на бумажку. Он повернулся и пошел к двери. Но его моментально поймали.
– Вот упрямец! Не удирайте!
Две младшие повисли на его руках и потащили к столу. На клочке бумаги была кровью нацарапана какая-то фигурка и три имени: Стелла Холлидэй, Сабина Холлидэй и Фрида Холлидэй, – тоже выведенные кровью, лучами сходились к ней.
– Вот это вы, – объяснила Сабина, – нам надо еще поцеловать вас!
– О-обязательно, – серьезно подтвердила Фрида.
И прежде чем Эшерст успел опомниться, к его щеке прильнули мокрые волосы. Кто-то укусил его в нос, ущипнул в левую руку, маленькие зубки мягко захватили его щеку. Потом его выпустили, и Фрида крикнула:
– Ну, а теперь Стелла!
Эшерст, красный и растерянный, уставился через стол на красную и растерянную Стеллу. Сабина фыркнула.
– Ну, скорее, – крикнула Фрида, – а то вы нам портите все дело!
Странное смущение горячей волной охватило Эшерста, но он сказал почти спокойно:
– Замолчите, бесенята!
Сабина снова фыркнула.
– Ну, если не хотите целоваться, пусть она поцелует свою руку, а вы ее приложите к носу. Так тоже считается!
К удивлению Эшерста, девушка поцеловала свою руку и протянула ему. Он торжественно взял эту тонкую прохладную ладонь и приложил к щеке. Обе девочки захлопали в ладоши.
– Теперь мы обязаны всегда спасать вам жизнь! – объявила Фрида. Стелла, дай мне еще чашку чаю, только не такого слабого.
Все вернулись к чайному столу, а Эшерст свернул бумажку с подписями и спрятал в карман. Разговор перешел на корь и ее хорошие стороны – вволю апельсинов, меда и никаких уроков.
Эшерст молча слушал, обмениваясь со Стеллой дружескими взглядами. Ее лицо снова стало ясным, золотисто-розовым под легким загаром. Эшерсту было необычайно приятно, что эта прелестная семья так ласково приняла его в свою среду, и он с упоением любовался хорошенькими личиками девочек. После чая обе младшие начали возиться с гербарием, а он подошел к креслу у окна, где сидела Стелла, и, разговорившись с ней, стал рассматривать ее акварельные рисунки. Все казалось ему чудесным сном. Время остановилось, все было забыто, все, что, не касалось настоящего, потеряло свое значение. Завтра он вернется к Мигэн, и от этого чудесного сна останется только клочок бумаги, где кровью нацарапаны имена этих детей. Детей… но Стелла уже не ребенок, она одних лет с Мигэн!
В ее голосе, смущенном, сдержанном, отрывистом, проскальзывали дружеские нотки, и когда Эшерст умолкал, ей говорилось как-то легче. В ней было что-то целомудренно чистое и холодное – спящая красавица…
За обедом, к которому Холлидэй, наглотавшийся морской воды, не вышел. Сабина неожиданно объявила:
– А я буду называть вас просто Фрэнк.
– Фрэнк, Фрэнк, Фрэнк! – запела Фрида. Эшерст засмеялся и поклонился.
– Каждый раз, как Стелла назовет вас «мистер Эшерст», она заплатит штраф. Глупые церемонии!
Эшерст посмотрел на Стеллу. Ее лицо медленно стал заливать румянец. Сабина расхохоталась, а Фрида крикнула:
– Го-го! Смотрите на нее! Пожар! Пожар!
Эшерст схватил обеими руками по пряди светлых волос.
– Послушайте, шалуньи! Оставьте Стеллу в покое, не то я вас свяжу друг с другом.
– Ух, – завизжала Фрида в восторге, – какой злюка!
А Сабина лукаво заметила:
– Вы-то зовете ее просто Стеллой!
– А разве нельзя? Имя чудесное!
– Пожалуйста! Мы вам позволяем.
Эшерст выпустил белокурые пряди. Стелла! Как она назовет его после этих шуток? Но она не обращалась к нему по имени, и позже, когда все собрались идти спать, он нарочно сказал:
– Спокойной ночи, Стелла!
– Спокойной ночи, мист… спокойной ночи, Фрэнк. Знаете, все-таки вы молодец…
– Ну, ерунда!
Ее рука внезапно крепче сжала его руку и тотчас же отпустила.
Эшерст неподвижно стоял в опустевшей столовой. Прошлой ночью под ожившей яблоней он прижимал к себе Мигэн, он целовал ее глаза и губы. И он вздохнул от нахлынувших воспоминаний. Этой ночью должна была начаться его жизнь с ней – с ней, которая только и мечтала быть с ним! А теперь пройдут еще сутки, даже больше, только оттого, что он забыл взглянуть на часы. Зачем он подружился с этими чистыми девочками как раз тогда, когда он собирается распроститься с чистой, невинной жизнью? «Но ведь я хочу жениться на ней, подумал он, – я обещал…»
Он взял Свечу, зажег ее и поднялся к себе в спальню. Когда он проходил мимо дверей смежной комнаты, где лежал Холлидэй, тот его окликнул:
– Это ты, дружище? Зайди ко мне на минутку. Холлидэй сидел в постели, курил трубку и читал.
– Посиди со мной!
Эшерст сел в кресло у открытого окна.
– Знаешь, – заговорил Фил, – я все думаю о том, что случилось. Говорят, что, когда человек тонет, перед ним сразу проносится вся жизнь. А со мной ничего этого не было. Видно, я еще не совсем тонул.
– А о чем ты думал?
Холлидэй на минутку смолк.
– Знаешь, – проговорил он очень спокойно, – я подумал об очень странной вещи: вспомнил одну девушку в Кембридже, с которой я бы мог… ну, ты понимаешь… И я обрадовался, что у меня по отношению к ней совесть чиста. Во всяком случае, дружище, тем, что я теперь вот здесь, я обязан тебе одному. Быть бы мне сейчас на дне. Ни постели, ни трубки – ничего бы не было… Послушай, как ты думаешь, что с нами делается после смерти?
– Угасаем, как гаснет пламя, – пробормотал Эшерст.
– Фу-у-у!
– Может быть, мы гаснем не сразу, померцаем и потухнем.
– Гм. Знаешь, это все ужасно мрачно… Кстати, надеюсь, мои сестрицы были милы с тобой?
– Необычайно милы!
Холлидэй положил трубку, закинул руки за голову и повернулся к окну.
– Да, они славные девчурки! – проговорил он.
Эшерст взглянул на улыбающееся лицо приятеля, освещенное слабым светом свечи, и вдруг вздрогнул. Да, Фил прав: он мог бы лежать там, на дне, и улыбка навеки покинула бы его ясное лицо. Его засосал бы морской песок… и ждал бы он воскресения из мертвых, – на девятый день, что ли, как говорится в писании. И улыбка Холлидэя показалась Эшерсту чудом, как будто в ней воочию виделось то, что отличает жизнь от смерти, – маленькое пламя, такое живое. Эшерст встал и мягко проговорил:
– Ну, тебе, по-моему, не мешает поспать. Потушить свечу?
Холлидэй схватил его руку.
– Послушай, старина, я не знаю, как это выразить, но, наверно, очень противно лежать мертвым! Покойной ночи, дружище!
Эшерст растроганно и взволнованно пожал ему руку и снова спустился вниз. Входная дверь была еще открыта, и он вышел на лужайку перед домом. Звезды ярко блестели на темной синеве неба, и в их неверном свете цветы сирени приобрели какой-то неописуемый, необычайный оттенок. Эшерст прижался лицом к душистой ветке, и перед его глазами встала Мигэн с крохотным коричневым щенком на руках. Он вспомнил слова Холлидэя: «Я подумал об одной девушке… ты понимаешь… и обрадовался, что у меня по отношению к ней совесть чиста». Эшерст отвел ветку сирени и стал ходить по лужайке, словно серая тень, которая обретала плоть, когда на нее падал свет фонарей. Снова он был с Мигэн у живой белизны распустившихся яблонь, у болтливого ручья, у синего, как сталь, затона, блестевшего при луне. Снова его охватило очарование ее поцелуев, ее обращенного к нему лица, на котором светилась горячая, преданная любовь, снова он чувствовал красоту и волнение той языческой ночи. Он остановился у сиреневого куста. Здесь ночь говорила не голосом ручья, а мощным гулом морского прибоя. Не было слышно птичьего щебета, уханья совы, крика козодоя, жужжания жуков. Где-то бренчал рояль, белые дома тяжелой громадой поднимались в темное небо, запах сирени наполнял воздух. В верхнем этаже отеля было освещено окно. На занавеске двигалась чья-то тень. И в чувствах Эшерста был такой сумбур, такая путаница, как будто любовь и весна, придавленные новыми переживаниями, пытались вновь найти дорогу к его сердцу и заглушались чем-то более острым и сильным. Эта девушка, которая назвала его Фрэнком и так порывисто пожала ему руку, – что бы сказала она, такая чистая и спокойная, о его дикой, беззаконной любви?
