Н Ляшко - Минучая смерть
— Ну, чего дорогу заступили?
Они обернулись к бородатому сердитому старику, уступили ему дорогу и, давясь смехом, протянули руки.
— Ой, какая у вас рука!
Федя в испуге отвел правую руку назад и покраснел:
— Какая?
— Большая, крепкая.
Саша занесла ногу на ступеньку, на другую и выше, выше. Федя не сводил с нее глаз, будто она могла упасть, и вытягивался. Когда ее рука коснулась двери, сердце его заныло, и рот раскрылся:
— А когда вы это…
Федя не узнал своего голоса - чужой, хриплый - и запнулся. Саша не расслышала его слов, но догадалась, что они значат, и вспыхнула:
— Когда сменяюсь? Да?
Федя шагнул к ней через две ступеньки и кивнул. Она слетела к нему в стуке каблуков, обмахнула его ветерком платья, дыханием, позвонила голосом и исчезла…
XI
Бурлящая под мостом мутная вода как бы вскинулась к перилам и остудила Федю. Он круто остановился. - «Надо Фоме оказать» — и пошел назад. Шел он деловито, без колебаний, а когда Фома закрыл за ним дверь и опросил:
— Ну, как? Ничего подозрительного не заметил? — растерялся и с трудом забормотал:
— Я к тебе это… ну, объяснить пришел… С этой девушкой вышло, видишь ли, у меня… ну, понимаешь? Давай другую квартиру искать, а то как бы не случилось чего.
К горлу клубком поднялась досада: «Зачем я говорю ему? Он расспрашивать станет». Федя показался самому себе жалким, смешным, провинившимся, но поправляться было уже поздно, — Фома все понял, осуждающе смотрел на него и качал головою:
— Вот не ожидал, вот не ожидал. И как это все произошло?
Федя глядел в пол и не отзывался. Фома подошел к нему ближе, по одному олову вытянул из него все, что надо, и отчеканил:
— В общем чепуха, но, признаюсь, для меня это дикая неожиданность. Тебе больше не следует видеться с этой девицей. Ясно?
Подождав ответа, Фома затревожился и подвел Федю к окну:
— Слушай, да ты, кажется, не согласен со мною? Да?
Ну, говори. Хочешь любовь совместить с делом. Да? Я не аскет, не монах, ты знаешь, но в данном случае я против этого. Где мы такую удобную квартиру найдем?
Феде почудилось, что выход еще есть, и он с жаром заговорил:
— За садом есть две квартиры, у мыловаренного, за цирком…
— Оставь ты это, — остановил его Фома, — и гляди в корень. Что произошло? Ты увидел красивую девушку, допускаю, что понравился ей, она вспыхнула, а ты за нею-пф!.. и готов! Уже любишь, мучаешься, терзаешься.
И так внезапно? Да не пойди ты со мной квартиру смотреть, ведь ничего этого не было бы. Случайность же, весенний бред, в крови скрипочки запиликали, а ты в это вкладываешь весь жар, подчиняешь этому дело…
Федя слушал и кивал: правда, все правда, возражать нельзя, нечего возражать, но Фома казался сухим, холодным. Его слова вызывали раздражение, а его рассудительность заполняла сердце чем-то близким к злобе. Это было так неожиданно, что Федя растерялся, замахал рукою:
— Ну, ладно, ладно, до свидания! — и пошел к двери.
Фома раздраженно схватил его за рукав, дернул и поднял палец:
— Слушай, я не мальчишка и вести себя со мною так не советую тебе. Я знаю, что говорю. Одно из двух: или ты останешься при своем, или даешь мне честное слово, что больше не пойдешь к этой девице. Ну?
— Да, даю, даю честное слово….Пусти…
На улицу Федя вышел в дрожи, с наморщенным лбом.
Фома прав: «Нельзя так, нельзя». Федя стыдил себя и удивлялся: «Как это вышло? Как оно вышло?»
На улицах слободки звучали гармоники, трактиры и пивные давились пьяным гулом, звоном посуды и музыкой. Начинало вечереть, а отец уже спал и, постанывая, держался за ногу, Федя тихо зажег лампу и сел за начатую книгу. Понятным был только первый десяток слов, — дальше буквы слились, строки побежали кверху, страницы стали серыми и морщинистыми, а в их мути мелькнула ударившаяся о дверь коса и блеснуло голубыми глазами. Как бы стирая их, Федя провел по книге рукою, но строки, мигнув, ушли в блеск светлых волос. Он сердито разделся и лег. Подгибал, вытягивал ноги, лохматил волосы, часто просыпался и рад был гудку. Деловито перенес из сеней к сараю умывальник, долго фыркал под ним, оглядел сад и, не дождавшись отца, пошел на работу.
Уверенность, что он сдержит слово, весь день была крепкой, а к вечеру начала шататься и слабеть. В груди ныло от разноголосицы, и он работал дольше всех. Цех уже опустел. Тогда он убрал инструменты, неторопливо сходил к электрической станции умыться и к дому шел пустой улицей.
Отец был в саду. Федя сдвинул на. середину комнаты стулья, лег на них и, повторяя: «Не пойду, не пойду», — следил за стрелками будильника.
Вот семь часов, вот пять минут восьмого, вот десять, пятнадцать, двадцать минут, а итти надо двадцать пять минут, — значит, он к половине восьмого не успеет дойти, а еще надо переодеться, — не итти же вот так…
Федя косился на свою бурую блузу, на рыжие, в трещинах и порезах, сапоги, на выбившиеся из них, потерявшие цвет штанины, но видел угол неподалеку от больницы.
Там стоит Саша, глядит в сторону слободки, ждет его и волнуется. Он видел ее ожидающие глаза, слышал ее голос и вскочил:
«Пойду! Что в самом деле!»
С ног слетели сапоги, брюки, с плеч - блуза, рубаха.
«Скорее надо, может, не ушла еще». В руках замелькали мыло, кружка, ведро, полотенце, рубашка, а в груди колотилось сердце: ту-ту-ту-ту. Ноги-к воротам, по улице:
«Скорей, скорей». Вот речка… И вновь вода как бы хлынула через перила на голову: «А слово-то, слово? Эх, ты-ы…»
Федя сжался, положил на перила моста руки: «Типография ведь не пустяк какой-то» — и понуро пошел назад.
Старик уже вернулся из сада, глянул на него и встревожился:
— Что с тобою? Не жар ли? Дай-ка лоб. Те-те-те!
Скидай все и ложись…
Он натер Федю вонючей мазью, напоил малиновым отваром, укутал его и заходил на цыпочках. Федя дождался, когда он заснет, и открыл глаза. Как, в самом деле, это случилось? Он не думал об этом, не хотел, не ждал этого, верил, что книжки врут, будто бывает так, а оно вот, получай. Мерещились ступеньки, бегущая по ним Саша, ее лицо, в ушах звенело;
«Ой, какая у вас рука!»
Сон пришел только после полуночи, но длился, казалось, не больше минуты: скрипнула дверь, вбежала Саша и положила на его лоб руку:
«Что, болит?»
Он радостно приподнялся и перекосил лицо: на его лбу лежала рука отца.
— Что пугаешься? Прошло, кажется? Малина, брат, ягода знаменитая. Сейчас гудок будет, вставай чай пить.
А то, может, отдохнешь денек? Я скажу там, лежи…
— Что ты?! Я здоров.
Федя день за днем крепился, усмирял сердце, но однажды, сдав мелкие приспособления для типографии, пошел на слободку мимо дома Саши. Знал, что типография приступила к работе, но вывеска-«Чулочная мастерская, вязка, надвязка и прием заказов» — удивила его:
«Уже?»
Он быстро прошел по переулку и решил: «Если встречу — подойду, а не встречу — надо уезжать». Невольно, как в полусне, шел так же, как шел тогда с Сашей. Перед больницей остановился на том же месте, где стоял тогда.
Оглядел ступеньки, дверь, площадку, с которой глядела на него Саша, и вновь решил: «Пройдусь три раза до переулка, три раза сюда, встречу - так, не встречу - крышка». На ходу он заглянул в переулок, вернулся к больнице и опять и опять — не три — сто тридцать три раза подходил к переулку, к больнице, — до полуночи трудил ноги и ушел разбитым.
Утром в цехе его окликнул Смолин и, здороваясь, в пакле дал первый отпечатанный в чулочной листок:
— Ух, и здорово же! Молодцы!
Федя забрался в котел, развернул листок и, глотая четкие слова, радовался: вот, он добывал глазастые буковки, он поливал их маслом и зарывал в землю, его руками сделаны рамки, ручки станков, валик, ящики.
Листок выпрямил и подхлестнул его: пока не случилось ничего, надо сходить к Фоме, рассказать все, взять адреса, рассчитаться с завода, уехать - и конец. Он весь день готовился к этому и торжествовал: «Давно бы так, чем шляться и ахать».
Он решил по дороге к дому поговорить с отцом об отъезде, деловито вышел из цеха, у проходной будки дал себя обыскать, а за воротами протер глаза и обомлел: в стороне стояла Саша. Увидев его, она подалась к нему и, казалось, закричала глазами:
«Это ты?!»
— Ну, идем, идем, что ты? — тронул его отец, но он отстранился от него, шагнул к Саше и услышал:
— Вы разве здесь работаете?
— Здесь, — шепнул он.
— А я думала, в железнодорожных мастерских. Я сегодня ночью дежурила, ходила к знакомым на дачу и захотела посмотреть, как с завода выходят. Сколько тут людей, даже не верится…
Саша поймала рукав кофточки и стала дергать его. Ей трудно было скрыть неловкость, и Федя сказал:
— Идемте. Я тогда не вышел к вам: подумал, вы не разглядели меня. Я вон какой…
Он поднял бурые руки и глазами указал на себя. Это выпрямило и оживило Сашу:
