Анатолий Байбородин - Озёрное чудо
— Ты чего, дед, бродишь?! — правнук досадливо оглядел старика. — Иди домой. Залазь на печку и лежи…
Старик, видимо, не расслышав о чем речь, улыбнулся правнуку и стал подсыпать землицы в берестяной чумашок[114], где у него лежали неведомо когда накопанные дождевые черви. Он ковырял землю крюковатым пальцем, щепотками трусил ее в чумашок.
— Деда, как здоровьице-то? — зная про старикову глухоту, почти проревела Тоська, но дед все равно непонимающе уставился на нее.
— Как здоровье, говорю? — добавила Тоська голоса.
— Как у быка, — пробурчал Кольша, сердитый на старика за то, что некстати явился. — Еще нас переживет… Женить его хотели… Тут одна старуха сваталась, — правнук намекнул на бабку Шлычиху, — а дед говорит: дескать, женилка ишо не подросла.
— Ой, Коля, кого-то болташь своим языком поганым!..
— Дак оно, милая моя, какое теперичи здоровье-то?! — не слыша или не слушая правнука, дед Хап светло и ласково улыбнулся Тоське. — Одне одонья[115] остались от здоровьица-то. Чужой век зажил… Но да ничо, слава Богу, живем, хлеб жуем, а ино и по-саливам.
— А говорили, приболел.
— Кого ты с им разводишь тары-бары?! — фыркнул правнук. — У его же не все дома, к соседям ушли. Нашла с кем оладьи разводить.
Он, полеживая за Тоськиной спиной, диву давался: последний год старик совсем из ума выбился, чудить начал, а тут вроде и заговорил по-человечьи, ожил. По избе-то с ботажком[116] шаркал, а тут, на тебе, на берег приперся.
— Ты как это из дома-то вылез? — усевшись возле Тоськи, спросил Кольша прадеда. — Я еще давеча хотел узнать.
— Да уж сподобился… с Божьей помочью.
— И куда ты, старый хрыч, лыжи навострил? — подозрительно глянув на чумашок с наживой, потом на уды, стоящее возле батика, заинтересовался правнук. — Уж не на рыбалку ли наладился?
— А? — дед склонился, подвернув ухо к правнуку.
— На рыбалку, говорю, собрался? — крикнул Кольша.
— Да надоть маненько. Спробую, Кольша, поужу. Може, глядишь, и талан[117] будет.
— Талан… — передразнил правнук. — Ты чего, совсем умом-то ворохнулся. Вали, вали домой и не смеши… — тут он опустил ма-тюжку, но прибавил: — а то она и так смешная. Тоже мне, рыбак выискался.
— О-ой, я, Миколай, столь на своем веку переудил, тебе век не переудить. Сроду без добычи не ворачивался, заздря уды не мочил. Може, и теперичи Бог даст.
— Иди домой, не придуривай. Ожил, что ли?
— Ожил, паря… Да я близенько тут, под берегом. Мористо не буду заплывать. Маненько поужу и назадь.
— Назадь… — опять передразнил его правнук и, повернувшись к Тоське, удивленно покачал головой. — Ну-у, дела-делишки… А я, когда купались-то, гляжу: дед выполз — ничего себе, думаю… Ты вот что, старый: сказано тебе, дуй-ка лучше домой, лезь на свою печку и не дури, не смеши народ. Помрешь в лодке, отвечай потом за тебя.
— Нич-о, поперед смерти не помре. Бог не захочет, и прыщ не соскочит. Да я недалёко, под берегом, на твоих глазах.
— 0-о-ой, — парень устало мотнул замороченной головой, — как ребенок… Да ить зря же скататься — октябрь уж, поди. Вода, поди, холодная. Забыл, что ли?.. Рыба давно уж вглыбь ушла, с месяц как на удочку не тянет. Будто не знашь… А ишо и рыбак прозываться. Я вон сети зря мочил: десять концов поставил — едва на жареху поймал. А ты на удочку хошь. Маленько-то соображай.
Дед Хап на Колыыины слова лишь улыбнулся в снежную изжелта бороду, хитровато мигнул Тоське, почесасал затылок, сдвинув на глаза сплющенную фуражку, и прищуристо вгляделся в озеро.
— Ну-у, чо уж Бог даст, то и даст. Нет, дак хошь на воде посижу, душу отведу. А ты чем зубы-то попусту мыть, подсоби-ка лучше батик спихнуть. Одному-то мне не одолеть. А то пока шель-шевель, глядишь, уже и стемнет. День-то теперичи короткий, с воробьиный скок… Но давай, подсоби.
Дед Хап спустился к батику и стал укладывать на дно удочки, ведерко, чумашок с червями.
— Зря ты, Колька, отпускаешь деда, — подумала вслух Тоська. — Загинет еще.
— Вот и поговори с ним. Силком его упереть домой, что ли?!. А-а-а… — махнул рукой правнук. — Бог с ним, пускай едет. Раз душа просит, пускай потешит ее. Все же рыбак был…
— Ну, ты кого там телишься?! — позвал старик. — Помогай. А то прокопошимся, тут и Спиря подскочит, — дед Хап помянул своего внука Спиридона, Кольшиного отца: дескать, ежли тот увидит, дак, чего доброго, еще и не пустит на рыбалку.
— Ну, смотри, дед, я не отвечаю, — упредил правнук и, подойдя раскачистым шагом, легонько, одной рукой пихнул на воду сухой долбленый батик. — Но чтоб под берегом у меня сидел, понял? Рыбак, мать ее за ногу…
— Съезжу-ка я, паря, охотку собью, — отозвался дед, вставляя весла в уключины, половчее, поусадистее пристраиваясь на лавочке и дугу для упора нащупывая ногами, обутьми в ичиги[118], смазанные дегтем. — А ты послухай-ка сюды, ужотко чо я тебе скажу: хва, паря, казаковать, хва, а то и своя жизнь кобыле под хвост улетит, и деука испортится, за волю схватится. Ишь, кака брава, шепетка[119]. Парни, поди, табуном ходят.
— Пусть ходят, мне-то какое дело?! — холодновато усмехнулся парень.
— Уведут с-под носа, помянешь мои слова.
— О-о-ой, — Кольша снисходительно засмеялся, — да я свистну, косяк набежит.
— Во, во, досвистишься… Ты уж давай, паря, к одному краю пригребай: или не дури деуке голову, не сомущай, или уж закон Божий[120] примай, чтоб по-русски все, по-божецки.
— Ты чо-то, дед, нонче шибко разговорился.
— Не баламуть Тоську, не бери грех на душу, а на Покров мирком да ладком и свадебку сыграете. Ишь, чадородлива — глядишь — и рыбачка принесет, да Жданом и окрестите.
— Таких имен теперь не дают. Да и пошто в честь тебя-то?
— А чего, я жизнь, худо-бедно, ладом прожил. Може, и чадо ваше в меня пойдет.
— Ладно, дед, собрался на рыбалку, езжай, некогда мне с тобой рассусоливать, — правнук пихнул батик со всей мочи, и он заскользил по тихой, застоялой воде, с певучим журчанием обтекающей туповатый нос.
Когда старик уже опустил бархак, заменяющий якорь, и настроил уды, Никола, все так же прохлаждаясь с Тоськой на мураве под яром, сердито заворчал:
— Ну дед, ну Мазай, говорил же ему, под берегом сиди, так нет, вон как мористо увеслил. И откуда силы взялись…
— Здоровые были мужики, не чета ныненшним, — не пили, не курили.
— Но чо, Таисья, пойдем ко мне, — парень крепко обнял подругу и прошептал на ухо. — Дома никого.
— Еще не чище! — отпрянула Тоська. — С каких таких пирогов я к вам-то попрусь?! Кто я тебе?.. Заугольница?.. Ночная пристежка?..
— Да ладно, кончай приставляться.
— Хороший у вас дед, — с грустным вздохом сказала Тоська, поглядывая на чернеющий стариковский батик и, видимо, перебирая в памяти дедовы слова, сказанные про нее, вернее, про них с Кольшей. — И хорошо сказал… Бросишь ты меня, однако… Но ежли кинешь — утоплюсь, понял? Как в песне… — Тоська отчаянно пропела на всё озеро:
Если забудет, если разлюбит,
Если другую мил приголубит,
Я отомстить ему поклянуся,
В речке глубокой я утоплюся.
— Ладно, ладно, не реви!.. Пошто вы такие, девки: сразу брошусь, утоплюсь…
— А-а-а, теперь уж чо говорить, — дева невесело рассмеялась и, обхватив парня за шею, с неутолимой нежностью уставилась на него. — Снявши голову, по волосам не плачут… Ох, свалился же ты на мою голову, идол окаянный.
— Это еще кто на кого свалился, надо посмотреть, — улыбнулся Кольша.
— И за что я тебя полюбила, в толк не возьму. Ты-то меня хоть маленько любишь? — Тоська пытливо, с надеждой и сомнением всмотрелась в Кольшины рыбьи глаза. — Молчишь как рыба об лед. Да ладно, теперь уж все одно…
— А поехали-ка под Черемошник. Отдохнем, ягод поклюем.
— Какие ягоды?! Октябрь уж…
— Ползуниха… — парень засмеялся и потянул деву к лодке.
— Да не тащи ты меня волоком. Что я тебе, тёлка глупая. Сама сяду, — вырвалась Тоська и, дождавшись, когда парень спихнет лодку на воду, уселась на корме.
* * *День вызрел теплый, но не жаркий, и тихий-тихий, на редкость тихий. На отлете сентября и зачине октября все чаще и чаще задувал хиуз — по-зимнему пробирающий до костей северный ветер, — косматил постаревшее в осени, гудящее по ночам озеро. А тут на диво, на погляд все утихомирилось, притаилось в сизоватой дымке. Даже чайки, и те промеж себя судачили вполголоса — баюкали задремавшее озеро, со вздохами поминали отлелевшее к небу бабье лето — и летали уже без былой рыбацкой суеты — плавными, печальными кругами, и не орали ором, не гомонили, вырывая друг у друга пойманных чебачков, — насытились, видно, остепенились да, построжав, собирались с духом в дальний перелет. И всё загибали и загибали круги возле дедовой лодки, — похоже, он подбрасывал им загодя припасенный хлебушек, потому что отпотчевать рыбой не мог. Впрочем, христорадничали мелкие чайки и сеголет-ние чаята, нынешним летом вставшие на крыло; а матерые чайки, прозываемые бакланами, да и средние, посиживали вокруг лодки, точно старики и старухи на солнопечной завалинке, с печалью в слезливых и застойных глазах дивуясь молодой ненасытности и суетливости; иногда, очнувшись от старческой дремы, встрепенувшись крылами, властно вскрикивали, осаживали молодых, если те вдруг, плача и бранясь промеж себя, слишком настырно завивались над самой дедовой лодкой, — того смотри, из ведра потащат, если, конечно, там было чего тащить.
