Коллектив авторов - Сцены частной и общественной жизни животных
Все как раз укладывались спать
P.S. Хотя начальное образование в Жирафии еще не введено и, пожалуй, не будет введено никогда, ибо в наших пустынях никто этим не озаботится, буквы, из коих составлено мое письмо, сами собой сделаются понятны твоему взору и твоей мысли. Они начертаны под мою диктовку одним из Людей, который разумеет язык Животных гораздо лучше, чем свой собственный, что, впрочем, похвала небольшая; Человек этот мне приятель, и однажды я представлю его на твой снисходительный суд. Я достаточно хорошо изучила этого беднягу и осмеливаюсь утверждать, что он сделался Человеком лишь оттого, что не имел выбора, и, будь на то его воля, охотно пожертвовал бы теми правами, какими обладает сей глупый род, дабы оказаться в шкуре любого другого Животного, большого или маленького – не важно, лишь бы оно было порядочным.
ЖирафаС подлинным вернопереводчик Шарль НодьеИСТОРИЯ БЕЛОГО ДРОЗДА[710]
Как лестно, но как тяжело быть на этой земле Дроздом исключительным! Я вовсе не сказочная птица, меня описал г-н де Бюффон[711]. Но увы, я птица чрезвычайно редкая и мало кому удается меня увидеть. Дал бы мне бог оказаться совсем невиданным!
Соседкой моей оказалась старая Голубка, иссохшая, точно ржавый флюгер
Это были Вертишейки
– Черт подери! – сказала одна из них. – Если ты сумеешь это сделать, я тебе подарю белого Дрозда
Батюшка и матушка мои были добрые создания, уже много лет жившие в глубине старого сада в квартале Маре[712]. Они составляли образцовую чету. В то время как матушка, устроившись под густым кустом, три раза в год исправно несла яйца и высиживала их в полудреме с истинно патриархальным тщанием, батюшка, несмотря на свой преклонный возраст еще весьма опрятный и резвый, с утра до вечера был занят поисками корма и приносил ей прекрасных Червяков, которых деликатно держал за кончик хвоста, чтобы не отбить у жены аппетита, а ночью, если погода была хорошая, непременно, к радости всех соседей, пел ей песню. Никогда ни единая ссора, ни единое облачко не омрачали совершенного согласия этой супружеской пары.
Не успел я появиться на свет, как, впервые в жизни, батюшка начал выказывать признаки дурного расположения духа. Хотя в то время цвет моих перьев еще можно было счесть серым, родитель мой не узнавал, глядя на меня, ни окраски, ни осанки своего многочисленного потомства.
– Ну и неряха, – говорил он порой, косо посматривая на меня, – должно быть, он залезает во все мусорные кучи и во все лужи, недаром же он всегда такой грязный и такой уродец.
– Что вы, что вы, друг мой, – отвечала матушка, по обыкновению уютно устроившись в старой миске, которая служила ей гнездом, – неужели вы не видите, что все дело в возрасте? Разве вы в его годы не были большим шалопаем? Дайте нашему Дроздочку подрасти и сами увидите, какой это будет красавец; лучший из всех, кого я высидела.
Хотя матушка и защищала меня, она вовсе не заблуждалась на мой счет; она видела, как растет мое злосчастное оперение, и считала его чудовищным; но она поступала, как все матери: ведь если ребенок в чем-то обделен природой, мать испытывает к нему особую привязанность, как будто чувствует свою вину или пытается заранее отвести от него удары судьбы.
Когда настала пора моей первой линьки, отец впал в глубокую задумчивость и принялся внимательно меня разглядывать. Пока перья мои выпадали, он обходился со мной довольно ласково и даже угощал Червяками, видя, как я, почти совсем голый, дрожу от холода в углу гнезда; но затем мои бедные окоченевшие крылышки начали вновь покрываться пухом, и каждое белое перо приводило его в такую ярость, что я боялся, как бы он не ощипал меня раз и навсегда. Увы! передо мной не было зеркала; я не постигал причины родительского гнева и удивлялся тому, что лучший из отцов обходится со мной так жестоко.
Однажды луч солнца и новые перья переполнили мое сердце невольной радостью, и, порхая над одной из аллей, я, себе на горе, начал петь. При первом же услышанном им звуке батюшка взвился в воздух.
– Что я слышу! – завопил он. – Разве так свищет Дрозд? разве так свищу я? разве это называется свистать?
И с самым грозным видом ринувшись вниз, к матушке, спросил:
– Несчастная, чье яйцо ты снесла?
При этих словах матушка в гневе бросилась вон из миски и при этом повредила себе лапку; она хотела заговорить, но рыдания душили ее, и она без чувств упала на землю. Я видел, что она вот-вот испустит дух; вне себя от ужаса, дрожа от страха, я бросился к ногам батюшки.
– О мой родитель! – сказал я ему, – если я свищу фальшиво и если я плохо одет, не карайте за это матушку! Разве она виновата в том, что природа отказала мне в голосе, подобном вашему? Разве она виновата в том, что у меня нет вашего прекрасного желтого клюва и вашего прекрасного черного фрака, благодаря которым вы напоминаете церковного старосту, поглощающего омлет? Если небеса сотворили меня чудовищем и кто-то должен за это поплатиться, пускай, по крайней мере, вина падет на меня одного!
– Дело не в этом, – отвечал батюшка. – Я хочу знать, откуда ты взял эту нелепую манеру свистать? кто тебя научил свистать вот так, против всех правил и обычаев?
– Увы, батюшка, – отвечал я смиренно, – я свистал как мог, от радости, что погода такая хорошая, а еще, пожалуй, оттого, что съел слишком много Мух.
– В нашей семье так не свищут, – возразил батюшка вне себя от ярости. – Из века в век мы свищем так, как свистали наши отцы, и да будет тебе известно, что, когда ночью я завожу свою песню, пожилой господин во втором этаже и гризетка в мансарде отворяют окна, чтобы меня послушать. Разве мало мне отвратительного цвета твоих дурацких перьев, которые делают тебя похожим на обсыпанного мукой ярмарочного паяца? Когда бы я не был самым мирным из Дроздов, я уже давно ощипал бы тебя догола, как ощипывают цыпленка перед тем, как насадить на вертел.
– Ах так! – воскликнул я, возмущенный несправедливостью своего родителя. – В таком случае, сударь, за мной дело не станет! я избавлю вас от своего присутствия, вам не придется больше видеть мой несчастный белый хвост, за который вы меня дергаете с утра до вечера! Я покину вас, сударь, я спасусь бегством; у вас довольно детей, могущих стать утешением вашей старости, ведь матушка несет яйца трижды в год; я буду влачить свое горькое существование вдали от вас и, быть может, – прибавил я, глотая слезы, – быть может, отыщу в соседнем огороде или в водосточном желобе парочку Земляных Червей или нескольких Пауков для поддержания моей злосчастной жизни.
– Как хочешь, – отвечал батюшка, нимало не растроганный моей речью, – лишь бы я тебя больше не видел! Ты мне не сын; ты не Дрозд.
– А кто же я в таком случае, скажите на милость?
– Понятия не имею, но только не Дрозд.
Произнеся эти безжалостные слова, отец медленно удалился. Матушка тихонько поднялась и, прихрамывая, отправилась оплакивать свою судьбу в родной миске. А я, в смятении и печали, взлетел, как мог, и направился, как и было сказано, к водосточному желобу соседнего дома.
IIЖестокосердый отец заставил меня провести несколько дней в этом унизительном положении. Нравом он был горяч, но имел доброе сердце, и по взглядам, которые он украдкой бросал в мою сторону, я понимал, что он готов простить меня и позвать домой, матушка же беспрестанно поднимала на меня глаза, полные нежности, а порой даже отваживалась подзывать меня коротким жалобным криком; однако мое чудовищное белое оперение внушало им обоим невольный страх и отвращение, с которыми они ничего не могли поделать.
– Я не Дрозд! – твердил я себе, и в самом деле, чистя перышки по утрам и глядя на свое отражение в воде, скопившейся в желобе, я очень ясно видел, как мало у меня общего с моими родичами. – О Небо! – молил я. – Открой же мне, кто я такой!
Однажды ночью шел проливной дождь; обессилев от голода и горя, я уже готов был заснуть, когда заметил рядом с собой Пернатого невообразимо мокрого, бледного и тощего. Насколько я мог разглядеть сквозь струи дождя, он был почти того же цвета, что и я; перьев у него было так мало, что едва хватило бы прикрыть Воробушка, а между тем он был крупнее меня. На первый взгляд он показался мне пернатым убогим и неимущим; однако несмотря на потоки воды, заливавшие его почти совсем лысую голову, он держался горделиво и тем пленил меня. Я низко поклонился ему с должной скромностью, а он в ответ ударил меня клювом так сильно, что чуть не сбросил с крыши. Видя, что я чешу в затылке и отступаю с сокрушенным видом, не отвечая ему на его языке, он спросил меня голосом столь же хриплым, сколь плешив был его череп:
