Элизабет Хауэр - Фарфоровое лето
— Ты вполне можешь смотреть на вещи оптимистично, — сказала она. — Здесь наверняка не замешан другой мужчина.
— А, собственно, почему бы и нет? — раздался голос Юлиуса Лётца из глубины кресла. — Вы все время пытаетесь не видеть очевидного.
— Не думал, что этот Руди Чапек… — начал неуверенно Феликс Хейниш.
— Не Руди Чапек, — сказал Юлиус, — а кое-кто другой, кого вы знаете.
— Ты же не хочешь сказать, что она с внуком Клары, этим Бенедиктом?.. — напустилась на своего брата Элла Хейниш. — Это невозможно.
— Да, — ответил Юлиус Лётц, — именно это я и хочу сказать. Конрад, ведь так?
— Да, так, — сказал Конрад. Он рассматривал книги своего тестя, стоя к остальным спиной.
— Мы должны вмешаться, — сказала Элла Хейниш.
— Да, — подтвердил ее сын, — и как можно быстрее. Где-нибудь они да отыщутся.
— Боже мой, — прошептала Елена, — как же мы это сделаем?
— Мы не будем вмешиваться, — жестко сказал Юлиус Лётц.
— Мы не будем вмешиваться, — повторил Конрад.
Они посмотрели друг на друга. Впервые с тех пор, как они познакомились, оба придерживались одного мнения.
— А если она не вернется? — спросила Элла Хейниш.
— Это ее жизнь, — сказал Юлиус Лётц.
— Это, правда, и моя жизнь, — добавил Конрад. И пожал плечами.
— В конечном счете, — задумчиво заметил Феликс Хейниш, — то, что мы старались замалчивать судьбу Клары, не имело никакого смысла, никто от этого не выиграл.
— Мне это уже давно стало ясно, — сказал Юлиус Лётц. — Конрад, можно тебя на пару слов?
— Ты помнишь, — начал Юлиус, — что некоторое время тому назад я упомянул о письме, которое получил осенью 1945 года. Трогательное и важное письмо. Оно пришло от Артура Гольдмана. С лета 1933 года я ничего больше не слышал о господине Гольдмане. Не знаю, почему он через столько лет — ведь за это время так много всего произошло — вспомнил именно обо мне. Он писал о смерти Клары — о том, что она умерла, он узнал окольными путями во время войны, — рассказывал о своей жизни в Палестине, которая после многих испытаний обрела наконец смысл и определилась, говорил о своем желании приехать в Вену, когда-нибудь позже, когда это легче будет осуществить. Но только в качестве гостя, у него нет намерения вернуться. «Все, — писал он, — будет иначе, чем в моих воспоминаниях, я и сам уже больше не тот, что раньше». «Уходя, уходишь навсегда», — цитировал он австрийского поэта и спрашивал: «Вы еще помните наш разговор в Каунсберге, когда я не хотел замечать, какая опасность грозит не только мне, нам всем? Мы выжили. Но очень многих мы ищем и уже не находим».
Юлиусу Лётцу достаточно было лишь прижать руку к своему пиджаку, чтобы сразу же почувствовать письмо во внутреннем кармане, письмо, которое ему не нужно было читать: с тех пор, как он нашел его снова, Юлиус знал его наизусть.
— Артур, — иного от него и невозможно было ждать, — осведомлялся и о дочери Клары, — продолжал Юлиус, — в ее интересах он отдал распоряжение, которое, возможно, и сейчас не утратило своего значения. Еще перед аншлюсом, писал Артур Гольдман, он с ведома своего партнера Виктора Вассарея перевел все имущественные ценности за границу, чтобы защитить их от конфискации немцами. В свое время они будут принадлежать наследникам Клары. Доктор Вильд поставлен об этом в известность.
— Упоминание о докторе Вильде было для меня тогда, — продолжал Юлиус Лётц, — достаточной гарантией, что все будет в полном порядке. Когда ты стал юридическим консультантом опекуна Бенедикта, я решил, что следует выяснить эту историю. Ведь желание Артура Гольдмана побывать на родине не осуществилось. Я слышал, что Бенедикту почти ничего не остается от его наследства. Поэтому я и прошу тебя рассказать мне, что ты выяснил.
Конрад ответил не сразу. Казалось, он боролся с собой, скрестив руки на груди, опустив голову, он мерил комнату шагами.
— Хорошо, — сказал он спустя некоторое время, — правда, рассказать об этом, значит, поступиться своими принципами, но все же я выполню твою просьбу. Я мог рассчитывать, что моя жена доверяет мне, но получилось иначе. Я не рассчитываю, что мне доверяет ваша семья, поэтому я и хочу проинформировать ее о положении дел у Бенедикта.
Ты не должен забывать, дорогой дедушка Юлиус, что тот доктор Вильд, которого господин Гольдман проинформировал о своих трансакциях, был отцом известного всем нам доктора Вильда. Полученная им информация была для того времени чрезвычайно актуальной. Поэтому вышеупомянутое дело под кодовым обозначением хранилось, тщательно оберегаемое, в его архиве. Я не знаю, какие инструкции он получил от господина Гольдмана. Должно быть, указания заняться решением этого вопроса позже, когда откроются границы и снова станут возможными международные денежные операции. Господин Вильд неожиданно умер. До передачи конторы его сыну был назначен управляющий. Когда наш доктор Вильд стал преемником своего отца, об этом тайном деле не знал больше ни один человек.
Юлиус Лётц слушал Конрада со все возрастающим интересом.
— А дальше? — спросил он. — Что сделал ты?
— Когда ты упомянул о письме, я сразу же пошел к доктору Вильду, после долгих размышлений и продолжительных поисков мы нашли дело от 1938 года. Конечно, тогда трудно было даже представить себе, какую выгоду можно еще извлечь из этих бумаг. Мы сообщили обо всем опекуну Бенедикта. Потом я со всеми имевшимися в распоряжении документами отправился в Швейцарию.
— Кристина рассказывала об этом, — сказал Юлиус Лётц.
— Швейцарские банки, — продолжал Конрад, — известны во всем мире своей солидностью и строгими правилами. Акции, которые господин Гольдман купил в 1938 году и отдал туда на хранение, были по отдельности приведены в деле. Все документы, подтверждавшие права Бенедикта на наследство, были в порядке. Мне предложили подождать. Началась проверка и изучение документов. Одна подпись не была заверена нотариально. Я еще раз поехал в Цюрих с необходимым документом. Были открыты депозиты. И тут сказалась ирония судьбы. Фирмы, акции которых приобрел господин Гольдман, в ходе войны разорились. Разрушены, закрыты, больше не существуют. Бенедикту Лётцу нечего было ждать от этого наследства, совершенно нечего. Так это было. Я ничего не утаил от Бенедикта Лётца, хотя он и друг моей жены. Даю тебе честное слово, если бы акции были еще действительны, господин Лётц получил бы все, что ему причитается. Надеюсь, ты удовлетворен. Прошу тебя рассказать о том, что ты слышал, другим членам семьи.
Конрад Гойценбах вышел из комнаты. Юлиус Лётц не сразу последовал за ним. Он чувствовал, что нужно было бы поговорить с Кристиной. Позже.
Дни шли за днями. С тех пор как Агнес рассказала нам о Кларе, с тех пор как мы убедили ее, что не считаем виноватой в смерти Клары, она стала вести себя более свободно, открыто. В отношении ко мне она тоже потеплела, и все же между нами не было прежней близости.
У забора цветущая бузина роняла нежные белые лепестки на ярко зеленеющий газон. Все вокруг нас дышало летом, теплом и радостью, все росло и зрело, будущее пока не грозило увяданием. Бенедикт любил проводить утренние часы на одеяле в саду, читая, записывая что-то, чаще всего в моем обществе. Я знала, что он читает, но когда я интересовалась его заметками, он ничего толком не объяснял.
— Просто мысли, — говорил он, — для себя.
Не всегда он был готов к разговору. Я приспосабливалась к нему иначе, чем к Конраду, не забывая и о своих личных желаниях.
Мне было ясно: самым важным для Бенедикта в рассказе Агнес было то, что Польдо Грабер оказался отцом дочери Клары Барбары. Я предполагала, что он не знал об этом, и в один прекрасный день он подтвердил мою догадку.
— Я всегда ломал голову над тем, почему она странствовала с этим Польдо Грабером, это не давало мне покоя, — сказал он неожиданно и оторвался от книги. — Мне и присниться не могло, что все объясняется так просто. Я еще раз говорил об этом с Агнес, теперь для меня почти не существует белых пятен в биографии моей матери.
— Тебе стало от этого легче? — спросила я осторожно.
— И да, и нет, — ответил Бенедикт. — Я услышал столько неожиданного. Прежде всего этот Польдо, которым следовало бы заняться.
— Для чего? — воскликнула я испуганно.
— Да, ты права, для чего? Но то, что он сообщил своей дочери, когда она достигла совершеннолетия, о ее происхождении, я считаю правильным. Почему человек должен всю свою жизнь существовать во лжи? Теперь я наконец знаю, почему она изменила свою фамилию. Она не была Вассарей.
— Что случилось с мужем Клары? Агнес тебе и об этом рассказала?
— Он не вернулся, — равнодушно ответил Бенедикт. — Он тяжело заболел и умер в концентрационном лагере.
Образ Виктора Вассарея не прояснился после рассказа Агнес, я знала лишь, что Клара не была с ним счастлива. И все же его судьба казалась мне трагичной, и я сказала об этом Бенедикту.
