Оноре де'Бальзак - Сочинения
– Ведь ваш куафер еще не пришел, – заметил Рошефильд, узнав, почему она собирается уходить.
– Меня причешет Тереза, – отвечала она.
– Да куда же вы едете? Ведь не к г-же де Монкорне вы собираетесь забраться с восьми часов.
– Нет, – отвечала она, – но я хочу прослушать первый акт у итальянцев.
Болтливый судья в «Грубияне» Вольтера сойдет за немого по сравнению с праздными мужьями. Беатриса убежала, чтобы избежать дальнейших вопросов и не слышала слов мужа:
– В таком случае мы поедем вместе.
Он сказал это спроста, не имея никакого подозрения на счет своей жены, ведь она пользовалась такой свободой! Он старался ни в чем не стеснять ее, он считал это согласным с чувством собственного достоинства. К тому же поведение Беатрисы не давало никакой пищи для самой строгой критики. Маркиз собирался поехать в другое место, может быть, к своей любовнице. Он оделся еще до обеда, и ему оставалось надеть шляпу и перчатки, когда он услыхал стук кареты, поданной к подъезду. Он прошел к ней и нашел ее совсем готовой; она крайне удивилась при виде его.
– Куда вы? – спросила она.
– Разве я не сказал вам, что поеду с вами к итальянцам?
Маркизе удалось побороть в себе чувство неудовольствия, но щеки ее так покраснели сразу, точно она нарумянила их.
– Так поедем, – сказала она.
Рошефильд пошел за ней, не заметив, что голос ее дрогнул от волнения и от охватившего ее гнева.
– В Итальянскую оперу! – сказал муж.
– Нет! – воскликнула Беатриса, – к мадемуазель де Туш. Мне надо ей сказать несколько слов, – добавила она, когда дверцы захлопнулись.
Карета покатилась.
– Если хотите, – продолжала Беатриса, – я завезу вас сначала к итальянцам, а потом уже поеду к ней.
– Нет, зачем же, – возразил маркиз, – если вам надо только сказать ей несколько слов, то я подожду в карете; теперь только половина восьмого.
Если бы Беатриса сказала мужу: «Поезжайте к итальянцам и оставьте меня в покое!», то он спокойно повиновался бы. Как умная женщина, она побоялась возбудить в нем подозрение, чувствуя за собой вину, и покорилась участи. Когда она уехала из оперы ко мне, муж поехал с ней. Она вошла, вся красная от гнева и нетерпения. Подойдя во мне, она с самым спокойным видом сказала мне на ухо:
– Милая Фелиситэ, завтра вечером я еду с Конти в Италию. Попросите его сделать все нужные приготовления и быть здесь с каретой и паспортом.
Затем она уехала в сопровождении мужа. Всякая сильная страсть жаждет свободы. Беатриса целый год терзалась тем, что так редко и с такими затруднениями видалась с Женнаро, с которым считала себя связанной навсегда. Поэтому я ничему не удивлялась. Будь на ее месте я с моим характером, я поступила бы точно также. Она решилась на огласку, не будучи в состоянии вынести, что муж совершенно невольно вошел наперекор ее планам. Она предотвратила несчастье еще большим несчастьем. Конти был так счастлив, что привел меня в отчаянье: его тщеславие было польщено.
– Вот это называется быть любимым! – восклицал он среди взрывов восторга. – Много ли найдется женщин, готовых пожертвовать своей жизнью, состоянием, уважением общества!
– Да, она вас любит, – сказала я ему, – а вы ее не любите.
Он пришел в бешенство и сделал мне сцену: принялся ораторствовать, ссориться со мной; описывал свое чувство к ней и уверял, что он никогда не считал себя способным на такую сильную любовь. Я стояла на своем, но ссудила его деньгами на путешествие, застигнувшее его врасплох. Беатриса оставила Рошефильду письмо и на другой день вечером уехала в Италию. Там она оставалась два года, несколько раз писала мне самые очаровательные дружеские письма: бедное дитя привязалось ко мне, единственной женщине, которая поняла ее. Она уверяла, что обожает меня. Нуждаясь в деньгах, Женнаро написал оперу, не находя в Италии той материальной поддержки, какую видят композиторы в Париже. Вот письмо Беатрисы, вы сумеете понять его теперь, если только в ваши года можно браться судить о серьезных делах, – сказала она, протягивая ему письмо.
В эту минуту вошел Клод Виньон. И Калист, и Фелиситэ, пораженные его неожиданным появлением, на минуту замолкли: она от удивления, он – от смутной тревоги. Огромный, высокий лоб этого молодого человека, уже лысого в тридцать семь лет, казалось, заволокли грозные тучи. Решительный, умный рот выражал холодную иронию. У Клода Виньона был очень внушительный вид, несмотря на рано увядшее лицо с багровым цветом кожи: прежде оно было редкой красоты. В возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет он несколько напоминал божественного Рафаэля, но с годами нос его, черта, которая всего легче меняется, заострился, лицо, благодаря неведомому внутреннему процессу, огрубело, контуры сделались слишком аляповаты, кожа приняла свинцовый оттенок, все лицо казалось сильно утомленным. Причина этого утомления была неизвестна – может быть, оно было плодом горького одиночества или злоупотребления умственным трудом. Он ежеминутно анализирует чужие мысли, без всякой цели и системы, и острие его критики все разрушает, никогда ничего не создавая. Поэтому и утомление его не усталость архитектора, а просто рабочего. Глаза, бледно-голубые, были когда-то очень блестящими, а теперь померкли от скрытого горя, потускнели от мрачной печали. Кутежи провели под глазами черные круги; виски потеряли свежесть; подбородок, очень изящной формы, стал двойным и потерял свое благородное очертание. Голос, довольно глухой от природы, стал еще слабее; хотя он и не пропал совсем и не стал хриплым, но представляет нечто среднее между одним и другим. Под бесстрастным выражением этого красивого лица, под пристальным взором скрывается его полная нерешительность и слабость характера, которую выдает умная и насмешливая улыбка. Слабость эта касается действий, а не ума; лоб его говорит об его энциклопедическом уме; о том же говорит все его лицо, детское и мужественное в одно и то же время. Странность его характера проявляется еще в одной подробности: он высокого роста, но уже немного согнулся, как все люди, живущие в области мышления. Такие большие, длинные люди никогда не отличаются ни энергией, ни творческой деятельностью. Карл Великий, Нарзес, Велизарий и Константин представляют резкие исключения из этого правила. Клод Виньон вообще очень загадочная личность. Во-первых, он и прост, и хитер одновременно. Хотя он, точно куртизанка, способен предаваться всяким излишествам, но способность мыслить никогда не покидает его. Люди с таким направлением умственного развития, при всем своем таланте критически разбирать искусство, науку, литературу, политику, не способны заботиться об условиях своей жизни. Клод вечно погружен в царство мысли и относится к своей внешности с беспечностью Диогена. Довольствуясь тем, что он все постигает, он презрительно относится к материальным вещам; но едва только он собирается создать что-нибудь, как его начинает обуревать сомнение, он, не замечая красот, видит одни препятствия и только раздумывает, как бы приступить к делу, так что в результате не двинет пальцем. Он своего рода турок; его ум находится в полудремоте от вечных мечтаний; критика – его опиум; гарем уже написанных другими книг внушил ему отвращение к собственному творчеству. Будучи совершенно равнодушен как к важным, так и к ничтожным вещам, он, благодаря весу мозга, неминуемо должен предаться разгулу, чтоб хотя бы на несколько мгновений отрешиться от рокового тяготения своего всемогущего анализа. Он слишком поглощен внутренним, умственным миром, поэтому понятно, что Камиль Мопен так стремилась вернуть его на прямую дорогу. Эта задача имела свою прелесть. Клод Виньон считал себя политиком, таким же великим, каким он был, как писатель. Но этот маленький Маккиавели в душе смеялся над честолюбцами: зная свои силы, он инстинктивно строил свое будущее, соображаясь со своими способностями; он сознает свою мощь, замечает препятствия, видит глупость выскочек, иногда пугается, иногда испытывает чувство отвращения, и, ни за что не принимаясь, спокойно следит за течением времени. Как и Степан Лусто, фельетонист, как и Натан, знаменитый драматический писатель, как и Блонде, тоже журналист, он вышел из буржуазной среды, подобно большинству наших великих писателей.
– Как вы прошли? – спросила мадемуазель де Туш, краснея от удовольствия и неожиданности.
– Через дверь, – сухо отвечал Клод Виньон.
– Но, – воскликнула она, пожимая плечами, – я отлично знаю, что вы не из тех людей, которые входят через окно.
– Такой способ вхождения своего рода почетный орден для любимой женщины.
– Довольно, – сказала Фелиситэ.
– Я вам мешаю? – спросил Клод Виньон.
– Мосье, – наивно заметил Калист, – это письмо…
– Оставайтесь с ним, я ни о чем не спрашиваю; в наш возраст пора понимать такие вещи, – насмешливо прервал он Калиста.
– Но, мосье… – негодующе воскликнул Калист.
