Белькампо - Избранное
Скоро я впал в совершеннейший восторг и в словах дал излиться охватившему меня чувству, чем она, по-моему, от души забавлялась. Наслаждаясь созерцанием ее, я не забывал и про еду, и слова исходили из моего сердца, как исходит пеной переполненная кружка пива. Игра в брата и сестру закончилась, и в ее глазах я прочел, что она воспринимает меня как забавного зверька.
После обеда, за кофе у печки, беседа вновь стала более серьезной, я рассказывал ей о Голландии, о родной деревне, о моей юности, и это была не праздная болтовня, а горячая, сбивчивая исповедь. Волнуясь, я выложил ей всю свою историю, отчасти надеясь, что в ответ и она раскроет мне свою душу.
Она слушала, откинув голову назад. Говорил я сбивчиво, иногда употреблял совершенно несусветные выражения, тогда она улыбалась, но ничто из моего рассказа не ускользнуло от ее внимания.
Внезапно я осекся. Нечаянно глянув в сторону, я увидел, что к окну медленно и неуклюже, точно саламандра, опять ползет какой-то тип. Ну и дурак же я, что не подумал об этом! — пронеслось в мозгу. Были бы на окнах занавески! Теперь она все вспомнит, и прощай удивительная атмосфера!
Тут я спохватился, но поздно, я не сумел как следует скрыть охватившее меня чувство, она заметила мое смятение, обернулась и увидела в окне белую физиономию.
Ее реакция оказалась совсем иной, чем я мог предположить.
— Ах, Морис! — вскричала она, вскочив на ноги и просияв, как человек, умученный тоской в нуднейшем обществе и вдруг наткнувшийся на доброго знакомого. В ту же секунду забыв обо мне, она схватила свою шубу, с криком «Морис!» выбежала на улицу, и они оба исчезли в густеющей книзу тьме. Некоторое время до меня еще доносился ее заливчатый смех, потом и его не стало слышно за поворотом.
На следующий день я сменил квартиру и никогда больше не видел Хмельной Спуск.
Затаенное
Перевод Н. Ивановой.
ЧЕГО МЫ ХОТИМ?Размышляя об одном старом рассказе, я мчался по автостраде со скоростью сто двадцать километров в час. Небольшая выбоина на дороге оборвала мои раздумья. Пришлось выглянуть из машины и осмотреться.
Стояла осень. Меня окружали прозрачные оголенные деревья. Сморщенные, потемневшие листья отдали питавшему их стволу свою летнюю свежесть и теперь, готовые вот-вот сорваться, трепетали на последних нитях, соединявших их с деревом. В спокойном ясном небе висело пушистое, освещенное с одного бока облако.
Луга, превращенные с помощью кольев и колючей проволоки в тюрьму для скота, покуда жили, давая свой зеленый урожай, хотя и не столь уже обильный. У покосившейся рогатки паслась одинокая лошадь. Она больше глазела на траву, чем щипала ее. Чуть дальше виднелась полоска пашни со следами старых межей. При одном взгляде на нее становилось понятно, что этот клочок земли составлял главное богатство и предмет забот нескольких крестьянских семей и не однажды включался в опись их скудной недвижимости.
Вот что бросилось мне в глаза за какие-нибудь две секунды, а сколько еще подробностей я мог бы разглядеть, посмотри я внимательней. Крыши домов угадывались вдалеке, замки, окруженные плакучими ивами, птичьи гнезда…
И тут я подумал: способен ли я, писатель, за те же считанные секунды подарить читателям пейзаж, хотя бы отдаленно напоминающий богатство, увиденное мною в один миг? Не говоря уже о том, чтобы вдохнуть жизнь в эту картину.
Чего же мы хотим достичь своими книгами? Разве мы пишем для слепых? Или для увечных, не способных тронуться с места? Или, наконец, для трусов, подменяющих живую жизнь нашим книжным мирком? А может быть, для пустоголовых болванов, которые пользуются чужим умом, чтобы хоть как-то разобраться в окружающем мире?
Представьте себе купе скорого поезда и человека, углубившегося в книгу. Он читает сцену размолвки героев. А в соседнем купе как раз происходит такая размолвка, причиняющая боль обеим сторонам. Значит, он выбирает обходной путь, чтобы избежать своего рода короткого замыкания? Не участвовать в ссоре, а прочесть о ней?
С твердым намерением никогда больше не писать ни единой строчки я возвратился к раздумьям о старом рассказе.
ЛЕСОРУББыл он лесорубом, и, наверно, как раз поэтому на лице его разрешено было произрастать всему, что только может вырасти. Брови, усы, борода, бакенбарды взапуски колосились на нем. Глаза прятались в колючих зарослях. Когда он открывал рот, словам приходилось прорываться сквозь густую чащу.
Упругой походкой ступал он по лесному мху, и податливый зеленый ковер упруго пружинил при каждом шаге. Ему предстояло срубить дерево, едва ли не самое мощное и высокое в лесу. Жаль, что лесничий его пометил, но лесничий, что ни говори, начальник, а приказы начальства надлежит исполнять.
Он вышел лесом напрямик к дереву. Ему бы не составило труда отыскать здесь любое дерево: места были хорошо знакомы.
Подойдя к дереву, он положил лопату и топор, поднял глаза на лесного великана, сочувственным прощальным взглядом отдавая ему последние королевские почести. Затем взялся за лопату и принялся откапывать корни. Ничего особенного покуда не произошло, и обижаться дереву было не на что.
Но вот на дерево обрушился первый сокрушительный, как объявление войны, удар. От этого удара по могучему стволу, до самых тонких веточек, прокатилась дрожь.
За первым ударом последовал второй, третий. Дерево сопротивлялось лишь одним доступным ему способом: изматывая человека, выжимая из него соленый пот усталости. Будто нарочно, древесина делалась все прочнее, все тверже, однако напряженная воля человека победила. Послышался оглушительный треск. Дерево расставалось с жизнью под рокот земных недр, под негодующий говор леса. Теперь только боковые ветви поверженного богатыря еще вздымались ввысь, напоминая об утраченном величии. В небе по-прежнему сияло солнце, хотя для дерева это уже не имело значения.
Там, куда рухнуло дерево, корни его, еще прочно сидевшие, вспороли полоску земли. И представьте себе, в глубине открывшегося проема показалась не черная земля, а тускло поблескивающая поверхность. Предмет с такой поверхностью не мог быть создан природой, его припрятали под деревом людские руки.
Глаза дровосека под темными щетками бровей вспыхнули от возбуждения. Он напряг последние силы и после долгой и отчаянной борьбы извлек наружу окаменевший тяжелый горшок. Длинные цепкие пальцы легко сбросили крышку, еще скрепленную остатками сургуча и проржавевшей железной лентой…
Первый солнечный луч, скользнувший внутрь, жарко заблестел, отраженный золотом: горшок был доверху наполнен монетами.
Лесоруб боязливо взял одну из них. Это оказался английский нобль. Взял вторую — испанский дукат. Достал сразу три монеты, потом целую пригоршню. Потом зачерпнул две пригоршни и высыпал их за воротник рубашки. Монеты скользнули по голому телу и вылетели из брючин. Так он проделал несколько раз, словно обдавая себя сверкающим золотым душем. Теперь — покрепче затянуть ремень, и тело охватит тугой пояс из чистого золота. С наслаждением ощущая холодок металла, он принялся раскачиваться взад и вперед, а там и вовсе пустился в пляс, отбивая такт о золотой обруч, опоясывающий талию. Монеты, подпрыгивая, ударялись о его грудь. Их тихий звон напоминал звук бубна. В порыве неистовой радости он бросился на землю и начал подскакивать, как игрушечная лошадка, и при каждом движении тело омывал нескончаемый золотой поток, наконец он распластался по земле, с неизведанным дотоле наслаждением ощущая, как золотые струи снова и снова обдают его с ног до головы.
Но и этого ему показалось мало. Он накрепко стянул штанины у щиколоток и снова распустил пояс. Золото полилось вниз. Тяжело ступая в сапогах из золота, он прошелся в медленном церемонном танце. Потом вдруг встал на руки, окатив себя золотыми волнами в обратном направлении. Монеты ласкали его всей своей поверхностью, нежно щекотали краями, и от этого по всему телу бежали мурашки.
Каждая секунда блаженства открывала ему все новые радости. О, как сладко было каждой клеточкой чувствовать медленное скольжение монеты! Или упасть на золотое ложе, покрыть всего себя монетами, а потом, извиваясь, нагонять друг на друга и сталкивать между собой волны золота, катящиеся сверху, от плеч, и снизу, от коленей. Время от времени приходилось черпать новые пригоршни взамен выпадающих сквозь дыры в одежде монет.
Наконец тяжесть драгоценного груза утомила его. Лесоруб выбрал местечко, чтобы передохнуть. Он распустил завязки штанин и, прислонясь к стволу, погрузил руки в золотые холмики, набегающие у ног. Лишь теперь, натешив плоть, он отдался во власть страстей духовных.
Подумать только! Никогда больше ему не придется, обливаясь потом, корчевать лес. А на обед — мясо хоть каждый день. Безудержный смех разобрал его, и лишь смертельная усталость помешала ему еще раз вскочить, гримасничая, с сумасшедшими ужимками. Слезы покатились по заросшему лицу. Он притих. Уставившись в небесную высь, он обнял золотую гору и погрузился в мечты о нежданном богатстве, в мир фантазий и воздушных замков.
