Дмитрий Мамин-Сибиряк - Том 5. Сибирские рассказы.
— А кто зимой все уши нам прожужжал о красотах девственного леса, черт бы его побрал?! — наступал доктор, повышая голос.
— Пожалуйста, без компромиссов… — визгливо прибавила Дарья Гавриловна.
— Нам остается только заблудиться в этом проклятом болоте, — ворчал Фомин, обращаясь тоже к Костылеву.
— Господа, прежде всего необходимо выбраться из болота, — ответил Костылев, сохраняя спокойствие. — А там поговорим… Парфен, иди вперед… Господа, терпение…
Вся экспедиция как-то сразу получила самый жалкий вид. Пионеры заволочской цивилизации шагали с самым озлобленным видом, проклиная председателя. А дождь все продолжался. Часы показывали четыре. Костылев только теперь встревожился, именно когда Парфен оглянулся на него и почесал в затылке. Экспедиция заблудилась… Придется ночевать в лесу, все промокнут до нитки, запасов никаких. Одним словом, отлично… Приходилось идти по компасу наудалую. Через час Парфен вывел господ из болота, чему все обрадовались несказанно. По крайней мере, можно развести огонь и обсушиться.
Дорогой Костылев имел удовольствие слышать, как друзья без особенных церемоний прохаживались на его счет, называя, например, идиотом, сумасшедшим и т. д. Он скрепя сердце делал вид, что ничего не слышит, и утешал себя поговоркой, что истинные друзья познаются только в игре и в дороге.
Парфен быстро устроил под развесистой елью громадный костер, а около пего из мягких пихтовых ветвей ложе для барышни. Дарья Гавриловна повалилась па эту импровизированную постель и залилась настоящими слезами. Она и устала смертельно, и промокла, и хотела есть… Доктору пришлось ухаживать за ней, как за ребенком: он с трогательной заботливостью сушил над огнем все принадлежности ее костюма. Мужчины, конечно, ушли подальше и устроили себе другой костер. Здесь уже разыгралась настоящая драма.
— Это просто свинство! — решительно заявлял Люстиг, разместив кругом костра в живописном порядке подробности своего туалета. — Да, свинство…
— Это вы, кажется, по моему адресу? — заметил Костылев, начиная утрачивать хладнокровие.
— Если хотите, то по вашему…
— Вы… вы… вы…
Произошла очень бурная сцена, так что Фомину пришлось невольно принять на себя роль доброго гения.
— Господа, ради бога успокойтесь! Простая случайность… Я предупреждал, что мой барометр падает, Карл Карлович, а вы спорили и смеялись…
— Убирайтесь вы к черту с вашим барометром!..
— Позвольте, вы забываетесь, милостивый государь!.. Я… я… я…
Тут пришлось вступиться уже председателю, но враги накинулись на него — с необыкновенным азартом. Костылев начал даже потихоньку отступать, потому что самые разумные и убедительные слова потеряли теперь всякий смысл.
— Куда вы нас завели… а?..
— У вас в голове зайцы прыгают!..
На шум и крик прибежал доктор. Он был в одном жилете и без шапки.
— Господа, пожалуйста, успокойтесь!.. — убеждал он, делая самые трогательные жесты обеими руками. — У Дарьи Гавриловны лихорадка, может образоваться сыпной тиф, а вы тут поднимаете крик па целый лес… Дарья Гавриловна плачет… у нее истерика… Карл Карлыч, Аркадий Яковлевич, Григорий Семеныч!
— Убирайтесь вы к черту, то есть к вашей жене… да!..
Кто крикнул роковую фразу, осталось неизвестным, но доктор затрясся от бешенства и ни с того ни с сего бросился, подняв кулаки, к Костылеву. Что могло произойти среди этих промокших до костей героев, трудно сказать, но Парфен испугался и спрятался за кустом. Еще наотвечаешься за одуревших господ… Вон какая музыка пошла!..
Микола милосливый, Успленья матушка… — шептал он, закрывая со страха глаза.
Когда он открыл глаза, ему сразу сделалось все понятно. Сначала предупредительно зарычала Лыска и сделала несколько прыжков к лесной опушке, но сейчас же вернулась и, поджав хвост, спряталась за хозяина.
«Господи, уж не медведь ли?» — подумал Парфен.
Привычным охотничьим глазом он сразу заметил человека, прятавшегося за стволом сухарины, то есть высохшего па корню дерева. Собственно, он видел не самого человека, а только выставлявшуюся из-за дерева лысую, совсем как пасхальное яйцо, голую голову. Недаром Лыска, ходившая на медведя, так бробела и схоронилась за хозяйскую спину. В следующий момент Парфен, размахивая своей шапкой, уже бежал к продолжавшим галдеть господам и, задыхаясь на ходу, кричал:
— Барин… ваше благородие, Григорий Семеныч!.. Родимый мой!.. Ён пришел сам!..
— Кто ён?
— А который, значит, все время нам глаза отводил и в болото всех загнал… «старый шайтан»… ён самый… Эвон за деревом прячется!.. Ах, ты, господи, грех-то какой вышел!.. А я на барышню судачил, потому как неподобное дело женскому полу бродить по лесу без дороги… Я его сейчас предоставлю, старого колдуна!..
Никто ничего не понимал. Но появление «старого шайтана» сразу прекратило начинавшийся бой врукопашную, именно, когда доктор бросился с кулаками на Костылева.
IV«Старый шантан» продолжал стоять на старом месте. Это был невысокий, сгорбленный старик, одетый в лохмотья и даже не в лохмотья, а во что-то такое, чего разобрать было нельзя Вернее сказать, этот костюм состоял из всевозможных заплат, причем куски материи мешались с вытертыми, изношенными кусками собачьего и оленьего меха. Он был без шапки и босой. Старое лицо тоже точно было составлено из отдельных кусков тонкой и сухой старческой кожи, а глубокие морщины показывали места бесчисленных швов. Узкие темные глазки, как у хищного зверька, совсем прятались под напухшими красными веками. На этом лице из кожаной мозаики волосы топорщились какой-то бурой шсрстыо, как лишайники на очень старых деревьях. Голова была совершенно голая, и только за ушами осталось по коротенькой прядке волос — остатки кос, какие носят вогулы.
Рядом со стариком стояла пестрая, черная, с ярко-желтыми пятнами, собака, точно застывшая в своей неподвижной позе. Она вся была зрение и слух. Это был великолепный экземпляр породистой вогульской лайки, которой в лесу не было цены. Доказательством ее благородного происхождения были желтые круглые пятна на бровях, что знатоками-охотниками особенно ценится. Широкая грудь, тонкие ноги, задранный на спину кольцом пушистый хвост, острая морда и большие, необыкновенно живые глаза довершали картину редкого типа. К этому еще нужно добавить необыкновенную чистоту и особенный блеск густой шерсти, какой встречается только у лесных животных и уже теряется у домашних собак, вкусивших запретного плода цивилизации — собачьих конур, дворов и комнат.
«Старый шайтан» долго и внимательно смотрел, что делается у докторского костра, а потом как-то по-заячьи присел на корточки и удушливо захохотал. Именно в этот момент его и накрыл Парфен.
— Ты это чему обрадовался, старый шайтан?
— Депка смешной!.. Ух, какой смешной депка!..
Дарья Гавриловна перед костром сушила распущенные волосы и, действительно, имела оригинальный вид, потому что осталась в одних зеленых рейтузах. Зеленая блуза, беспомощно опустив пустые рукава, висела на колышке перед огнем.
— Ах, ты, старый шайтан!.. Это наша барышня… — объяснил Парфен, благочестиво отворачиваясь от соблазнительного зрелиша.
— Депка… — упрямо повторял «старый шайтан» и опять хохотал, широко раскрывая свой беззубый рот. — Ух, какой смешной депка!..
Собаки сначала поворчали друг на друга и проделали все церемонии первого собачьего знакомства, особенно когда вогул сделал приятное открытие, что Лыска — дама. Впрочем, за излишне торопливые любезности он получил от Парфена удар ногой в бок, а Лыска пребольно рванула его зубами за ухо. Парфен обратил особенное внимание на берестяной заплечник[35], болтавшийся на спине «старого шайтана», и без церемонии открыл его.
— Эге, да тут и уха будет господам и косач на жаркое… Давленый кйсач-то?
— Давленый…
— Этакий ты черт-Иваныч… Ну, да ничего, не говори только господам, а самим им не догадаться, что ты силками ду-, шишь птицу.
— Стреляная скоро портится….
Появление «старого шайтана» произвело известную сенсацию. Всем вдруг сделалось стыдно. Ведь еще немного, и могла произойти настоящая свалка. И все это происходило на глазах постороннего человека, Парфена, который вернется домой и будет всем рассказывать, как дрались в лесу образованные господа. Вообще очень хорошо… Теперь, чтобы затушевать собственное смущение, все с особенным вниманием отнеслись к «старому шайтану».
— Ты, братец… да… гм… Ты здесь живешь? — совершенно глупо спрашивал Люстиг.
— Везде живу… — отвечал старик, улыбаясь своей беззубой детской улыбкой.
— У тебя дом есть где-нибудь?..
— Какой у него дом, Карла Карлыч, — объяснил Парфен. — Летом-то по лесу шляется… Наладит себе шалашик из еловой коры и спит в нем, а зимой околачивается около добрых людей. В избы-то его не пущают, ну, так он по баням живет.
