Бела Иллеш - Тисса горит
— Самое верное дело — это падучая, — убеждал нас старый длинноусый ратник, трижды уже побывавший на фронте и, видимо, не проявлявший склонности попасть туда в четвертый раз.
Он самым подробным образом объяснил нам, как симулировать припадок.
— А по мне, так лучше чесотка, — заявил молодой солдат из Будапешта. — Заболеть надо за двое суток до отправки на фронт. С этой болезнью ни за что на фронт не пошлют.
— Ты их, братец, не слушай, — сказал мне Александр Асталош. — Заболеть — это, понятно, не худо, но бежать куда вернее.
— Двое сыновей у меня: на фронте, — рассказывал нам длинноусый ратник, — а третьего — Иваном звали, как и меня, — убили в Сербии.
— У нас сельский староста только тем солдаткам пособие выдает, которые спят с ним.
— Неужто он и со старухами спит?
— Те на него работают — огород копают, кукурузу чистят, пух собирают, — кто что может…
Два месяца провел я в Будапеште и за все это время ни разу не побывал в самом городе. Казармы расположены были на самой окраине — напротив находилась так называемая «Народная роща». Плац для учения помещался далеко за городом. Все, что мне пришлось видеть, не считая карцера и казарменного двора, это была дорога, ведшая на учебный плац.
По прошествии двух месяцев меня, вместе с прочими арестантами, назначили в маршевую роту. Когда нам выдавали обмундирование, мы, при виде подбитых гвоздями сапог, поняли, что нас отправляют на итальянский фронт. Накануне отправки трое из нас заболели, а в день отъезда и длинноусый ратник из Средней Венгрии стал биться в припадке падучей.
Рано утром нас выстроили во дворе. На всех были новенькие зеленые гимнастерки и на фуражках — ленты национальных цветов. Заиграл оркестр, поручик скомандовал: «на молитву!» Полковой священник прочел текст присяги, который мы должны были повторять за ним. Затем поручик произнес прочувствованную речь, где говорилось об отечестве, старом короле, любви венгерцев к свободе и их преданности королю.
У стоявшего рядом со мной Александра Асталоша слезы ручьем лились из глаз.
— Рота, марш!
Снова заиграл оркестр. Впереди несли знамя, украшенное лентами. Во главе роты и позади маршировали жандармы. Женщины с плачем провожали нас.
Тут я впервые увидел будапештские улицы.
На вокзале долго ждать не пришлось — посадка началась тут же. Нас, восемнадцать арестантов, погрузили в товарный вагон и заперли двери снаружи на висячий замок.
— Вот и удирай теперь, как хочешь!
— Больно умен ты, чтобы меня учить! — огрызнулся Асталош.
— Дверей, небось, не проломишь?
— Очень надо! Не двери ломать будем, а пол. Ночью все будем на свободе. А пока что надо малость соснуть.
Поезд тронулся, и мы улеглись на соломе, разостланной на полу. Я спал недолго: меня разбудил холод. В полдень двери открыли и нам принесли обед. Перед дверьми стояли жандармы с винтовками. Потом опять заперли двери снаружи, и поезд двинулся дальше.
— Ну, ребята, теперь не зевай. Принимайся за работу!
Асталош принялся тщательно исследовать пол вагона.
— Плевое дело! Этакое гнилье и ногтями расковырять можно.
Асталош показал, как браться за дело, и мы, не щадя сил, принялись работать своими тесаками. Не прошло и часа, как мы проломили широкое отверстие, сквозь которое видны были быстро вращавшиеся колеса.
— Ну, слава богу. Дальше ломать нечего, — заявил Асталош. — Нам ведь еще до вечера здесь торчать. Делать, братцы, надо так: на остановках будем из винтовок палить в стенки. Эта сволочь к нам подходить побоится, и на каждой станции мы будем уходить по-двое, по-трое.
При отправке из Будапешта нас тщательно обыскали и отобрали у нас патроны. Теперь мы извлекали все патроны, какие только удалось припрятать.
На первой же станции, где наш поезд вечером остановился, мы принялись за свою забаву: выстрелили несколько раз в стенку вагона, а затем начали орать, словно нас резали. Затем мы прислушались — снаружи все было тихо. Двое наших неслышно выползли под вагон.
— Счастливого пути, братцы!
Была уже ночь, когда мы с Асталошем последними выбрались из вагона. Ощутив под ногами железнодорожное полотно, мы прилегли между рельсами и стали ждать, когда поезд тронется.
Когда поезд ушел, мы осторожно подняли головы и огляделись — мы были одни.
— Куда теперь?
— Куда глаза глядят.
Мы обогнули станционное здание. Перед нами, погруженное в сон, лежало большое село. На небе не было туч, и луна ярко освещала дорогу.
— В село двинем?
— Нет, там наверняка жандармы. Проезжая дорога тоже для нас место неподходящее. Завернем-ка в первую попавшуюся избу.
Видя, что Асталош свое дело знает, я последовал за ним.
Он сильно постучался в окно большой избы. Внутри кто-то заворочался и засветил огонь.
— Кто тут? Что надо?
— Жандармы! Отворяй.
В избе кто-то выругался. Несколько минут спустя во двор вышел крестьянин с керосиновой лампой в руке.
— Военный постой где? — строго спросил Асталош.
— Постоя в нашем селе нет.
— А жандармы где?
— В двух часах ходьбы, в Алшодомбору.
— Чорт бы вас всех побрал! — крикнул Асталош. — Мы дезертиров ловим. Придется, значит, у тебя заночевать.
— У меня негде, — оказал крестьянин.
— Ну, стало быть, на твое место лягу. Расписку выдадим, что у тебя ночевали: сходишь в казначейство, там тебе уплатят.
— Ну, ладно уж, — проворчал крестьянин и отворил ворота.
Впустив нас, он пошел впереди, лампой освещая нам дорогу. Миновав кухню, мы вошли в горницу, где стояли две кровати, — на одной спали дети, с другой испуганно поднялась женщина.
— Не бойтесь, — успокоительно произнес Асталош.
— Жандармы, — сказал ей хозяин. — Утром уйдут.
Поставив винтовки в угол, мы уселись за стол.
— А не найдется ли у вас чего поесть?
— Трудновато.
— Мы расписку выдадим, казначейство уплатит.
— Ну, уж так и быть.
Хозяйка засуетилась, и вскоре на столе очутилась краюха ржаного хлеба и две кружки молока. Молоко было холодное, а хлеб сухой: мы поели, но не насытились.
— Давай еще чего-нибудь. Расписку выдадим.
— Откуда же? Время теперь военное… — стал отнекиваться крестьянин.
— Без тебя знаю. А почему ты, собственно, дома остался? — строго спросил его Асталош.
— Это я — то дома остался? — удивился хозяин. — Я не дома — я военнопленный, и почитай, что три года уже как здесь.
— А как же по-венгерски говоришь?
— Научился, чтоб жена не ругалась.
— Ребята есть?
— Двое. Отец старшего где-то в Сибири. Младшему всего шестой месяц пошел.
— Ладно. Ложись на кровати, а мы и на полу уляжемся.
Хозяйка отправилась за попонами, а муж ее натаскал нам соломы. На полу нам устроили постель.
— Расписку выдадим на все, — оказал Асталош.
Встав рано утром, мы умылись у колодца, и затем Асталош уселся писать расписку. Только что собрались мы пуститься дальше в дорогу, как в избу заявился нежданный гость. Крестьянин в синих штанах и высоких сапогах спрашивал, где тут жандармы.
— Меня звать Петров, Порфирий Иванович, — заявил он. — Принес малость закусить нашим героям.
В полотенце у него были большой кусок сала с красным перцем, колбаса, белый хлеб и бутылка водки.
— Отведайте, пожалуйста.
— Отказа не будет, — ответил Асталош. — За все это расписку выдадим.
— Не надо мне вашей расписки. Не ради денег даю. Душа радуется, когда охранители порядка приходят. Столько здесь шляется всяких дезертиров и бродяг, что порой за жизнь свою страшишься — того и гляди ограбят и зарежут.
— А вы разве не из военнопленных?
— Как же! Только у меня не как-нибудь, а целых двадцать гектаров удобной земли. Честно тружусь, да и жена помогает, хотя ей уже за пятьдесят. Есть у нас кое-какое добро — все сторожить надо. Только глаза отведи, мигом все растащат… Военнопленных надо бы отправить обратно по лагерям — эта сволочь больше наворует, чем наработает. А к тому же по всем дорогам дезертиры шляются, проходу от них нету. У нас бы их давным-давно всех перевешали…
Нашему хозяину этот разговор был, повидимому, не по душе: несколько раз уже порывался он прервать пришельца, но не решался, видя, что Асталош благосклонно слушает его. Мы жадно набросились на еду — давно уже нам на долю не выпадало этакое угощение. Асталош с набитым ртом только одобрительно кивал головой — говорить он не мог.
Пока мы насыщались, а Порфирий Иванович разглагольствовал об опасностях, угрожающих Венгрии, все село уже знало, что явились блюстители закона. К нам в избу один за другим потянулись крестьяне с жалобами.
— Сельский староста пособия задерживает…
