Бела Иллеш - Тисса горит
В короткое время мы с Данилом Пойтеком очень сдружились. Он рассказал мне, что еще до войны он много бродяжил по всей Европе. Когда я вновь упомянул о бегстве, он мне шепнул:
— Если ты действительно задумал бежать, то обожди, пока доедем до русского фронта. Там сбежим и переберемся через фронт.
Когда под вечер нас под охраной жандармов выпустили, наконец, из вагона, к поезду уже был прицеплен паровоз. Вскоре нас загнали обратно в вагоны.
Пойтек успел разведать, что наш поезд поведут штрейкбрехеры-железнодорожники.
— Наше счастье, — заметил он, — что наш вагон так далек от паровоза.
Поезд очень медленно тронулся вперед: казалось, будто паровоз ощупью прокладывает себе дорогу. Пойтек взобрался к окошечку и стал смотреть в него. Я собирался последовать его примеру, но не ушел еще перешагнуть через лежавших вповалку на полу солдат, как внезапно последовал страшный толчок, вагон закачало из стороны в сторону, раздался оглушительный треск, наш вагон откинуло назад — и затем поезд мгновенно остановился. Длившееся не более секунды безмолвие сменилось неистовыми воплями, ревом, стонами — словно сотни людей гибли где-то поблизости. Мы не понимали, что произошло, и не могли узнать, так как были заперты в своем вагоне. Мы тоже принялись вопить и призывать на помощь. Ружейными прикладами мы стали разбивать стенки вагона.
— Откройте!.. Откройте!.. Помогите!..
Не прошло и четверти часа, как стенка была проломана. Толкаясь и сбивая друг друга, мы выскочили наружу. По всему полотну с криками и проклятьями метались, неистово размахивая руками, солдаты и по-венгерски, по-немецки, по-польски и по-русски сообщали друг другу о происшедшем.
Паровоз и два передних вагона были объяты пламенем и, словно факелом, ярко освещали окрестность. Паровоз встал на дыбы, охватив передними колесами врезавшийся в него встречный паровоз. Бастующие пустили навстречу нашему поезду паровоз без машиниста.
Три дня спустя забастовку подавили — и мы могли отправиться дальше. Через Ивангород и Брест-Литовск везли нас по оккупированному Царству польскому к Молодечно, где находился пункт для обмена военнопленными.
Наша рота была размещена в трех вагонах, но народу оставалось теперь так мало, что на ночь удавалось устраиваться с удобством.
Начиная с Ивангорода, все было в руках немцев. Все содержалось в порядке и чистоте. В Галиции наш поезд плелся черепашьим шагом, теперь же он несся, как птица. Много видеть нам и здесь не удалось: дверь попрежнему была на запоре. Единственное, что мне запомнилось из событий той поездки, — это случай, как два немецких солдата в кровь избили прикладами старую еврейку, умолявшую их продать ей остатки их рациона. Это происходило уже возле самого Молодечно.
В Молодечно нам предстояло сменить роту австрийского стрелкового полка. К этому времени в нашей роте не оставалось и половины ее состава, австрийцев же было и того меньше. Направо от моста, в обширном бараке была размещена немецкая охрана, а нас поместили в таком же бараке слева от моста.
По другую сторону моста стоял русский часовой. Все русские солдаты ходили оборванные: на них были потрепанные гимнастерки и старые фуражки. Но на фуражках красовалась красная звезда.
Большевики…
На следующий день мы передали русским привезенных нами военнопленных.
К нам с другого берета явился русский красноармеец, приземистый и сутулый, и разговаривал по-немецки с австрийским поручиком. Русские военнопленные по-двое стали переходить мост. Красноармеец громко считал их.
Один из красноармейцев на руках перенес калеку, который не мог сам передвигаться. Когда русские военнопленные все до одного перешли мост, длинной цепью потянулись австрийские и венгерские военнопленные. Перед бараком заиграл оркестр, и санитарный поезд, украшенный цветочными гирляндами и флагами, подошел к самому мосту.
— Построиться!
Прибывшие построились за нашим бараком. В первом ряду стояли офицеры, во втором — солдаты. Пестрей одежды я в жизни не видывал: на одном были красные гусарские рейтузы, германский зеленый мундир и русские сапоги с голенищами; другой щеголял в русской военной форме и германской каске; третий был в крестьянской одежде с большой поярковой шляпой на голове.
Дряхлый австрийский генерал прошамкал по-немецки что-то вроде приветствия. Затем выступил наш поручик.
— Большевики, два шага вперед! — громко скомандовал он сперва по-немецки, потом по-венгерски. Затем, обращаясь к офицерам, он добавил уже несколько тише: — Потрудитесь указать тех, кого вы подозреваете в сочувствии большевикам.
Из первого ряда выступил высокий офицер в форме австрийского стрелкового полка и назвал нашему ротному фамилии четырех солдат, после чего обернулся и указал их.
Поручик скомандовал им отойти в сторону.
Приземистый рыжеусый офицер назвал еще двоих. Наш конвой увел всех шестерых.
Вслед за тем обмененных военнопленных посадили в санитарный поезд. Когда все были размещены, поручик распорядился запереть вагонные двери и сам, в сопровождении фельдфебеля и четырех солдат, обошел весь поезд, тщательно осматривая пожитки военнопленных. В числе обыскивавших находился и мой товарищ Пойтек. Было уже далеко за полночь, когда Пойтек возвратился, наконец, в барак. Наши тюфяки лежали рядом. Полагая, что я сплю, Пойтек улегся, стараясь не шуметь.
— Что слышно? — окликнул я его.
— Ничего, — ответил он и затем, наклонившись, шепнул мне на ухо: — Я выкрал коммунистические газеты. Завтра утром сумеешь их прочесть.
— Да ведь я по-русски не понимаю.
— В Москве издается коммунистическая газета на венгерском языке.
Утром он протянул мне свернутую газету.
— Живо прячь в карман да гляди, как бы кто не заметил.
Стоя на часах перед камерой шести арестованных солдат, подозреваемых в большевизме, я прочел эту газету. Это был экземпляр издававшейся в Москве газеты «Социальная революция».
Днем Пойтек попросил вернуть ему газету.
— Вечером уходит санитарный поезд, — сказал он, — а вместе с ним отправится и эта газета.
Каждые три-четыре дня прибывали партии военнопленных, и всякий раз Пойтек раздобывал по нескольку коммунистических газет на венгерском языке. Прочитав их, мы подкидывали их в санитарные поезда, отправлявшиеся в Венгрию, в расчете, что уж кто-нибудь их там да разыщет. Так продолжалось недель шесть.
Как-то вечером, когда мы улеглись, Пойтек спросил меня:
— Не собираешься перейти мост?
— Бежать?
— Перейти к большевикам.
— Я же не говорю по-русски!
— Научишься.
— Не знаю… Еще не думал.
— Я завтра или послезавтра пойду, — сказал Пойтек. — А теперь поспим…
Всю ночь я не мог уснуть, ворочаясь с боку на бок, и не мог прийти ни к какому заключению.
Наутро я сказал Пойтеку:
— Я остаюсь.
— Уговаривать тебя не стану, — ответил он, — но имей в виду, что здесь мы рано или поздно дорого поплатимся за чтение этих газет.
— Все же я останусь здесь, — заявил я.
На следующее утро снова происходил обмен военнопленными. Вечером Пойтек не вернулся, не явился он и на следующее утро.
Несколько дней спустя, перед посадкой в санитарный поезд прибывших в тот день военнопленных, ко мне подошел высокий белокурый унтер-офицер в очках.
— Я тут одного земляка ищу, — заявил он. — Звать его Петр Ковач. Не знаете такого?
— Я самый и есть.
— Вот тут кое-что для вас, — сказал он, передавая мне небольшой сверточек.
— А что тут? — спросил я.
Он не ответил, лишь пожал плечами и отошел.
Я развернул сверток — так оказалось с десяток тоненьких брошюр на венгерском языке. На обложке стояло: Бела Кун — «Чего хотят большевики?»
Я запрятал книжки в карман шинели. Я был в нерешительности, как с ними поступить: газету я еще мог прочесть так, чтобы это не бросалось в глаза, книга же была гораздо заметнее. Все же, когда вечером все улеглись спать, я притащил в барак все брошюры. Один экземпляр я спрятал в соломе своего тюфяка, остальные же рассовал по карманам.
— Чего там возишься? — огрызнулся сосед. — Спать мешаешь.
Я промычал что-то и притворился спящим.
На следующее утро я запрятал восемь экземпляров под скамьями отходящего санитарного поезда. Один экземпляр я вложил в конверт и послал жене Гайдоша.
Вечером я был в наряде. Когда в два часа ночи меня сменили, я по обыкновению сунул в тюфяк руку за книжкой. Каков же был мой ужас, когда книжки там не оказалось. Я искал повсюду, но тщетно — книжка исчезла. Кто-то ее забрал.
Наутро меня арестовали. Два дня спустя меня без всякого допроса отослали под конвоем в Венгрию.
В военной тюрьме в Мункаче я провел шесть недель. Ежедневно меня водили на допрос, пытаясь выведать у меня, кто из возвратившихся через Молодечно венгерских военнопленных является коммунистом. При этом называли разные фамилии и показывали фотографии. Мне не трудно было все отрицать, так как в действительности и фамилии были все незнакомые и по фотографиям я никого не узнавал.
