Андре Ремакль - Время жить
Соседки и подруги завидуют мне: у нас машина, холодильник, уютная квартирка -- хотя за нее предстоит еще целых двадцать лет выплачивать ссуду в банк, да и машина еще не выплачена. Я кокетничаю, словно молодуха, -- на это прозрачно намекала Жанна, -- срамлюсь перед людьми, разъезжаю в машине с учителем, а ведь он со мной просто вежлив, да и я смотрю на него скорее как на товарища Жан-Жака, чем как на мужчину.
-- У тебя не жизнь, а макари [Макари -- в XIX веке владелец ресторана, расположенного на Лазурном побережье. Ресторан славился своей кухней, в особенности рыбной похлебкой. Выражение "Это Макари" вошло в обиход и стало равнозначным выражению "лучше некуда". (Прим. авт.)], -- иногда говорит мне мама. -- Что ни захочешь, все есть. Ах! Нынешним рабочим не на что жаловаться. Разве такая жизнь была у твоего бедного отца. День работает, день безработный. Когда ты родилась, у нас не было ни гроша. К счастью, в тридцать шестом нам немного полегчало, ну а потом война, я овдовела, когда тебе было пять лет. Поганая жизнь.
-- Думаешь, нам легко?
-- Сейчас да. Первые годы твоего замужества, не спорю, было трудновато, но в последнее время Луи неплохо зарабатывает для каменщика, ты живешь как барыня.
После таких разговоров станешь ли рассказывать ей о своем одиночестве, о своих тревогах; а от Луи чуть не каждый вечер несет анисовкой: быть может, он является домой поздно не только из-за работы. Мама лишь плечами пожмет и примется выкладывать рассуждения, подслушанные в бакалейном или мясном магазине:
-- Знаешь, мужчине нужна разрядка, в особенности если он вкалывает так, как твой.
Пока мы жили стесненно, Луи просил у меня денег на курево, на пиво, выпить с приятелями. Теперь не просит. Должно быть, оставляет себе заначку от субботней и воскресной халтуры.
Станешь ли рассказывать, что после рождения Ива отношения наши стали совсем прохладными, а сегодня и вовсе пошатнулись.
Такова жизнь. У меня есть занятие -- ребятишки, и развлечение есть -телевизор.
Боже ты мой, телевизор! Уже девятый час, а Жан-Жак так мечтал увидеть "Афалию".
Я читала про нее в хрестоматии Жан-Жака. Наверное, по телевизору это красиво.
Она бежит. "Теперь они не успеют поужинать, да и Луи в кои-то веки мог бы посмотреть спектакль.
Мари застает дома полный кавардак. На диване, отталкивая бабушку, дрыгает ногами Симона, Жан-Жак ревет в углу. Телевизор не включен. Луи в бешенстве.
-- Сегодня никто смотреть телевизор не будет. Все за стол, а потом марш в постель.
Он грозно идет к ней:
-- Пришла-таки! Откуда заявилась?
У него вид судьи, и этот важный вид вызывает у Мари новый приступ злобы. Мятая от лежанья рубашка плохо заправлена в висящие мешком брюки. Как он обрюзг, разжирел, каким стал хамом и самодуром!
-- Ходила подышать воздухом, пока ты отсыпался.
-- Где ты была?
-- Гуляла.
-- Больше двух часов? А я тебя ждал-ждал.
-- Уж прямо!
Значит, он ничего не понял. Он спал и теперь бесится -- ему хочется, чтобы она была под рукой, когда бы ему ни приспичило.
-- Мам, а мам, -- хнычет Жан-Жак, -- папа не разрешает нам смотреть телевизор.
-- Почему?
-- Потому что так я решил. У нас, как в сумасшедшем доме! Каждый делает, что в голову взбредет. Мадам где-то бродит. Дети командуют. Сразу видно, что я редко бываю дома.
Пожав плечами, Мари включает телевизор. Луи тянется выключить его.
-- Оставь, Луи. Учитель Жан-Жака рекомендовал посмотреть эту пьесу. Ее проходят в лицее.
-- Ерунда. Сегодня вечером все лягут спать пораньше.
-- Нет. Ты зря уперся. Ведь детьми занимаюсь я, я хожу к учителям, я забочусь о них, тебя ведь никогда нет дома.
-- Уж не для собственного ли я удовольствия день-деньской штукатурю? А это не так-то просто!
-- Но и не для моего же удовольствия ты каждый вечер шляешься по барам.
-- Это я шляюсь по барам!
-- Ладно, замнем для ясности... ты затеваешь ссору, чтобы оправдаться...
-- А в чем мне, собственно, оправдываться?
-- Прикажешь объяснить при детях?
Он самодовольно смеется, он ничуть не смутился -- подходит к Мари, надув грудь, как голубь, красующийся перед голубкой, и обнимает ее за талию.
-- Вот видишь, у меня есть причины отправить всех спать: надо наверстать упущенное.
-- Отстань!
Мари вырывается. Пропасть между ними увеличивается. Тупость мужчин просто поразительна, более того -- безнадежна! Видать, он по старинке считает, что женщина предмет, отданный ему на потребу, что ее дело -ублажать его по первому же призыву. Он думает, что брак ничуть не изменился со времен средневековья, когда прекрасная дама терпеливо ждала, пока ее господин и повелитель вернется с войны или из крестовых походов!
Луи топчется в трясине, в которую попал по своей вине. Да при этом еще весело подмигивает. Мари чувствует себя такой оскорбленной и униженной, как в тот день, когда к ней пристал на улице какой-то пошляк. Ее взгляд задерживается на округлом, натянувшем штаны брюшке Луи, и внезапно наплывом -- излюбленный' прием телевизионщиков -- перед ее взором возникает загорелая худощавая фигура учителя Жан-Жака.
-- Садитесь за стол. Поедим по-быстрому. Поужинаешь с нами, мама? -спрашивает Мари как нельзя естественней, хотя в горле у нее пересохло и она едва сдерживает слезы возмущения и досады.
-- Нет, я сыта. Пойду домой.
-- Посмотри с нами телевизор.
-- Пойду лучше домой. Не люблю вечером расхаживать одна.
-- Я подвезу тебя на машине
-- Опять уйдешь из дому, -- сухо обрывает Луи.
-- Да! А тебе-то что?
-- Но я же устал, и будет слишком поздно, чтобы...
-- Уже давно слишком поздно.
Мари зажгла газ под суповой кастрюлей. Став на цыпочки, достала тарелки из стенного шкафа над раковиной. Платье, задравшись, обнажило полноватые загорелые ноги выше колен.
-- Не смей носить это платье!
-- А что в нем плохого?
-- Оно чуть ли не до пупа.
-- Сейчас так модно, -- обрывает бабушка. -- Вы, мужчины, ничего в модах не смыслите. Платье чуть выше колен. Многие носят еще короче. И поверите, даже женщины моего возраста. Тебе его мадам Антельм сшила?
-- Нет, я купила его в Марселе в магазине готового платья.
-- Ты мне об этом не говорила, -- отчитывает ее Луи.
-- С каких это пор тебя волнуют мои платья? Вот это, например, я ношу уже больше полугода, и ты вдруг заявляешь, что оно чересчур короткое.
-- Ни разу не видел его на тебе.
Платье премиленькое. Оно подчеркивает талию и свободно в груди, большой квадратный вырез открывает плечи, руки.
-- Ну, будем мы есть или нет? -- требует Жан-Жак. -- Новости дня уже заканчиваются.
Жан-Жак заглатывает суп, не сводя глаз с экрана: на нем опять возникает Жаклин Юэ, на этот раз она объявляет:
-- По случаю визита во Францию его величества короля Норвегии Олафа центр гражданской информации показывает передачу Кристиана Барбье о Норвегии.
-- Вот хорошо, -- говорит Жан-Жак, первым доев суп.
Луи роняет кусок хлеба и, нагнувшись за ним, видит, что платье Мари задралось намного выше колен.
Мари идет за вторым. Луи выпрямляется. Ему стыдно, словно он подглядывал в замочную скважину. Те же чувства он испытывал, когда сидел перед занавеской душа. В нем бушует глухая злоба. Он готов выругаться.
Этот дом перестал быть его домом, эта женщина -- его женой. Он только гость, прохожий, чья жизнь протекает не здесь, а где-то по дороге со стройки на стройку.
-- Мама, -- спрашивает Жан-Жак, пока Мари раздает баранье рагу, -- это ты брала мою книжку?
-- Какую книжку?
-- "Афалию".
-- Да.
-- Ты прочла ее?
-- Да.
Раздражение Луи растет. Дети обращаются к Мари, задают ей вопросы, делятся с ней.
-- Сегодня учитель рассказывал нам об этой пьесе.
-- Что же он вам сказал?
Торопливо глотая непрожеванные куски мяса, Жан-Жак говорит, говорит. Он пересказывает объяснение учителя. Мари слушает внимательно, чуть ли не благоговейно. Бабушка с восхищением смотрит на внука.
"Они его балуют", -- думает Луи.
Ему все больше не по себе, он дома как неприкаянный. Беда в том, что не только жена стала ему чужой, -- он не понимает уже и сына, который произносит незнакомые, едва угадываемые по смыслу слова.
-- После "Эсфири"... Расин... для барышень из Сен-Сира... Афалия... Иодай... Абнер... Иезавель... Иоас, царь иудейский... Ему тоже было двенадцать лет.
-- Тебе только одиннадцать, -- перебивает бабушка.
-- И не говори с полным ртом, -- продолжает Луи. -- Помолчи. Дети за столом не разговаривают.
-- Дай ему досказать, -- говорит Мари.
-- Афалия -- дочь Иезавели, которую сожрали псы. Она хотела убить Иоаса сразу после рождения, но его спасли. Погоди, жену Иодая, первосвященника, звали... звали...
-- Иосавет.
-- Да, Иосавет. А ты и вправду читала пьесу. Я кончил есть.
-- Возьми апельсин.
-- Хорошо, мама.
Он встает, одной рукой забирает со стиральной машины книгу, второй берет апельсин.
-- Нам задали на понедельник выучить наизусть отрывок. Погоди, стих тысяча триста двадцать пятый, страница сорок девятая, говорит Иодай.
