Анри Барбюс - Огонь
- Задохся?
- Да, со злости: он понял, что случилось, - а именно, что по его офицерской, дворянской заднице саданул простым сапогом, подбитым гвоздями, простой солдат. Он завыл, как баба, и забился, как припадочный.
- Я не злой, - говорит Блер. - У меня дети, и мне жалко резать дома даже свинью знакомую, но этакого гада я б охотно пырнул штыком - у-ух! прямо в пузо!
- Я тоже!
- Да еще не забудьте, - говорит Пепен, - что у них серебряные каски и пистолеты, за которые всегда можно выручить сотню монет, и призматические бинокли, которым цены нет. Эх, беда! Сколько я упустил удобных случаев в начале войны! В ту пору я был балдой. Так мне и надо! Но будьте благонадежны, уж я добуду серебряную каску. Слушай, накажи меня бог, когда-нибудь добуду. Я хочу не только шкуру, но и добро Вильгельмова золотопогонника. Будьте благонадежны: я сумею это раздобыть до конца войны!
- А ты думаешь, война кончится? - спрашивает кто-то.
- А то нет? - отвечает другой.
* * *
Вдруг справа от нас поднимается шум; появляется толпа людей; темные фигуры перемешаны с цветными.
- В чем дело?
Бике идет на разведку; скоро он возвращается, указывает большим пальцем через плечо на пеструю толпу и говорит:
- Эй, ребята, поглядите! Публика!
- Публика?
- Ну да. Господа. "Шпаки" со штабными.
- Штатские! Только бы продержались!
Это сакраментальная фраза. Она вызывает смех, хотя ее слышали уже сотни раз; справедливо или нет, солдат придает ей другой смысл и считает ее насмешкой над своей жизнью, полной лишений и опасностей.
Подходят две важные особы, две важные особы в пальто, с тростью в руке; и третий в охотничьем костюме, в шляпе с перышком; в руке у него полевой бинокль.
За штатскими идут, указывая им дорогу, два офицера в светло-голубых мундирах, на которых блестят рыжие или черные лакированные портупеи.
На рукаве у капитана сверкает шелковая повязка с вышитыми золотыми молниями; он предлагает посетителям взобраться на ступеньку для стрельбы у старой бойницы, чтобы поглядеть. Господин в дорожном костюме влезает, опираясь на зонтик.
- Видел? - спрашивает Барк. - Ни дать ни взять, начальник станции, разрядился и показывает вагон первого класса на Северном вокзале богатому охотнику в день открытия охоты: "Пожалуйте, садитесь, господин помещик!" Знаешь, когда господа из высшего общества, одетые с иголочки, щеголяют ремнями и побрякушками, и валяют дурака, и пускают пыль в глаза своим снаряжением... Охотники на мелкого зверя!
Три-четыре солдата, у которых обмундирование было не в порядке, исчезают под землей. Остальные не двигаются, застывают; даже их трубки потухли; слышатся только обрывки беседы офицеров и гостей.
- Это окопные туристы, - вполголоса говорит Барк и громче прибавляет: - Им говорят: "Пожалуйте сюда, медам и месье!"
- Заткнись! - шепчет Фарфаде, опасаясь, как бы горластый Барк не привлек внимание этих важных господ.
Кое-кто из них поворачивает голову в нашу сторону. От этой кучки отделяется какой-то господин в мягкой шляпе и развевающемся галстуке. У него седая бородка; он похож на художника. За ним идет другой - очкастый, чернобородый, в белом галстуке, в черном пальто и черном котелке.
- А-а-а! Вот они, наши "пуалю"! - восклицает первый. - Это настоящие "пуалю"!
Он подходит к нам робко, как к диким зверям в зоологическом саду, и подает руку ближайшему солдату, но довольно неловко, как протягивают кусок хлеба слону.
- Э-э-э, да они пьют кофе, - замечает он.
- У нас говорят "сок", - поправляет человек-сорока.
- Вкусно, друзья мои?
Солдат тоже оробел от этой странной экзотической встречи; он что-то бормочет, хихикает и краснеет, а господин в штатском отвечает: "Э-э-э!"
Он кивает головой и пятится назад.
- Очень хорошо, очень хорошо, друзья мои! Вы - молодцы!
Среди серых штатских костюмов яркие военные мундиры расцветают, словно герани и гортензии на темной клумбе. И вот гости удаляются в обратном направлении. Слышно, как офицер говорит: "Господа журналисты, нам еще многое предстоит осмотреть!"
Когда блестящее общество исчезает из виду, мы переглядываемся. Солдаты, скрывшиеся в норах, постепенно вылезают на поверхность земли. Люди приходят в себя и пожимают плечами.
- Это - газетные писаки, - говорит Тирет.
- Газетные писаки?
- Ну да, те самые птицы, что высиживают газеты. Ты что, не понимаешь, голова садовая? Чтобы писать в газетах, нужны парнишки.
- Значит, это они морочат нам голову? - спрашивает Мартро.
Барк делает вид, что держит под носом газету, и намеренно фальцетом начинает декламировать:
- "Кронпринц рехнулся, после того, как его убили в начале войны, а пока у него всевозможные болезни. Вильгельм умрет сегодня вечером и сызнова умрет завтра. У немцев нет больше снарядов; они лопают дерево; по самым точным вычислениям, они смогут продержаться только до конца этой недели. Мы с ними справимся, как только захотим, не снимая ружья с плеча. Если мы и подождем еще несколько дней, то только потому, что нам неохота отказаться от окопной жизни; ведь в окопах так хорошо: там есть вода, газ, душ на всех этажах! Единственное неудобство - зимой там жарковато... Ну, а эти австрийцы уже давно не держатся: только притворяются..." Так пишут уже пятнадцать месяцев, и редактор говорит своим писакам: "Эй, ребята, ну-ка, поднажмите! Постарайтесь состряпать это в два счета и размазать на четыре белые страницы: их надо загадить!"
- Правильно! - говорит Фуйяд.
- Ты что смеешься, капрал? Разве это неправда?
- Кое-что правда, но вы, ребятки, загибаете, и если бы пришлось отказаться от газет, вы бы первые заскулили. Небось, когда приносят газеты, вы все кричите: "Мне! Мне!"
- А что тебе до всего этого? - восклицает Блер. - Ты вот ругаешь газеты, а ты поступай, как я: не думай о них!
- Да, да, надоело! Переверни страницу, ослиная морда!
Беседа прервана, внимание отвлекается. Четверо солдат составляют партию в "манилыо"; они будут играть, пока не стемнеет. Вольпат старается поймать листик папиросной бумаги, который улетел у него из рук и кружится и порхает на ветру, над стеной траншеи, как мотылек.
Кокон и Тирет вспоминают казарму. От военной службы в их душе осталось неизгладимое впечатление, это неистощимый источник всегда готовых, неувядаемых воспоминаний; лет десять, пятнадцать, двадцать солдаты черпают из него темы для разговоров... Они воюют уже полтора года, а все еще говорят о казарме.
Я слышу часть разговора и угадываю остальное. Ведь эти старые служаки повторяют одни и те же анекдоты: рассказчик когда-то метким и смелым словом заткнул глотку злонамеренному начальнику. Он говорил решительно, громко, резко. До меня доносятся обрывки этого рассказа:
- ...Ты думаешь, я испугался, когда Неней мне это отмочил? Ничуть не бывало, старина. Все ребята притихли, а я один громко сказал: "Господин унтер, говорю, может быть, это так и есть, но..." (Следует фраза, которой я не расслышал.) Да, да, знаешь, я так и брякнул. Он и бровью не повел. "Ладно, ладно", - говорит, и смылся, и с тех пор он всегда был шелковый.
- У меня то же самое вышло с Додором, знаешь, унтером тринадцатого полка, когда кончался срок моей службы. Вот был скотина! Теперь он сторож в Пантеоне. Он меня страшное дело как терпеть не мог! Так вот...
И каждый выкладывает свой запас исторических слов. Все они как на подбор, каждый говорит: "Я не такой, как другие!"
* * *
- Почта!
Подходит рослый широкоплечий парень с толстыми икрами, одетый тщательно и щеголевато, как жандарм.
Он дурно настроен. Получен новый приказ, и теперь каждый день приходится носить почту в штаб полка. Он возмущается этим распоряжением, как будто оно направлено исключительно против него.
Но, не переставая возмущаться, он мимоходом, по привычке, болтает то с одним, то с другим солдатом и созывает капралов, чтобы передать им почту. Несмотря на свое недовольство, он делится всеми имеющимися у него новостями. Развязывая пачку писем, он распределяет запас устных известий.
Прежде всего он сообщает, что в новом приказе черным по белому написано: "Запрещается носить на шинели капюшон".
- Слышишь? - спрашивает у Тирлуара Тирет. - Придется тебе выбросить твой шикарный капюшон.
- Черта с два! Это меня не касается. Этот номер не пройдет! - отвечает владелец капюшона: дело идет не только об удобстве, задето и самолюбие.
- Это приказ командующего армией!
- Тогда пусть главнокомандующий запретит дождь. Знать ничего не желаю. И слышать не хочу.
Вообще приказами, даже не такими необычными, как этот, солдаты возмущаются... прежде чем их выполнить.
- Еще приказано, - прибавляет почтарь, - стричь бороду. И патлы. Под машинку, наголо!..
- Типун тебе на язык! - говорит Барк: приказ непосредственно угрожает его хохолку. - Не на такого напал! Этому не бывать! Накось, выкуси!
- А мне-то что! Подчиняйся или нет, мне на это наплевать.
