Отто Вальтер - Немой. Фотограф Турель
Но это не значит, что меня не трогали заботы здешних жителей. Я могу со спокойной совестью утверждать, что все они доверяли мне, а кое с кем я даже подружился. Я пользовался всеобщим уважением и популярностью — только клеветники и могут отрицать это. Я уж не говорю о симпатии со стороны особ женского пола, которых я — с большим или меньшим успехом — старался держать от себя на расстоянии. Конечно, и у меня были определенные связи, если можно так выразиться, я даже поддерживал серьезные отношения с одной из моих знакомых, но все это никак не сопряжено с вопросом, который мы сейчас обсуждаем, так что в данный момент я не буду на этом останавливаться.
Вот они опять повылезали. Глаза — бусинки, четыре, пять пар, узко поставленные глазки, совсем как у Альберта, уменьшенные до куничьего масштаба. Ох, и не люблю же я их! Вы слышите? Я вас не люблю. Я что, неясно выразился? Или, может, мне начать кричать? По крайней мере, я буду громче говорить, кажется, на вас это все же действует. Ну-ка, прячьтесь, что ли, вот так-то лучше, убирайтесь-ка, ну! Привыкли тут к моему бормотанью. Только высуньтесь еще раз, уж я вам тут такое устрою, что вы не обрадуетесь! А Роза, будь она неладна, еще говорила, что куницы милые зверюшки. Я вспоминаю, как она это говорила, а кстати, тогда я вовсе и не их испугался. Это когда она опять заперла меня в подвале, — но мне, видимо, нужно пояснить, о чем идет речь, или я уже говорил об этом? Я имею в виду вот что: мы жили тогда в верхней части города, на Бастианплац, в старом доме у каменной стены, и в наш подвал вела лестница со сбитыми ступенями, внизу была сводчатая подвальная дверь, здесь было холодно, пахло яблоками и уксусом, и когда загорался свет, виден был сводчатый коридор со стенами из больших, ослизлых камней. А пол в коридоре и подвале был выложен каменными плитами, мы называли этот подвал винным погребом, почему — я никак не мог уразуметь; ведь бутылки с вином хранились в другом подвале, как зайдешь — налево, на потемневшем деревянном пастиле. Пол здесь был земляной, и я сейчас еще — стоит мне закрыть глаза — чувствую резкий запах от кринок со свиным салом, от куниц и от бочонков с уксусом. И тогда тоже — стоило мне услышать, как Роза говорит бабушке: «Давайте запрем его там сегодня вечером», как в голове у меня начинали вертеться все эти куницы, и потаскухи, и детоубийцы, в нос ударял запах подвала, я слышал перестук за стеной, и вот уже я опять сижу в этом подвале и начинаю говорить. А однажды я подождал, пока Роза закроет подвальную дверь, пройдет через винный погреб и поднимется по ступеням; услышав стук захлопнувшейся двери, я встал. Сквозь окошки над боковой стеной проникал серый свет. Уже много дней шел дождь, в темноте беспрерывно стучали по жести тяжелые капли, может быть, они бились об одну из консервных банок, в которых Роза, как она говорила, храпит отрезанные языки лгунишек. Земляной пол был скользким и сдавленно попискивал под ногами. Мои руки уперлись в мокрую, ослизлую каменную кладку. Я долго стоял неподвижно, потом наклонился вперед и приложил ухо к стене. Я услышал перестук. Они стучали. Их стало больше. Их уже, наверное, сотня, а может быть, и тысяча, этот перестук и тяжелое биение сердца у меня в груди слились в один сплошной гул. Не помню, сколько времени я простоял там, помню только, как я медленно, пятясь маленькими шажками, отступал от стены, пока не уперся спиной в дверь. У меня першило в горле, но я не решался дать волю кашлю, и вдруг в этом гуле я распознал мое собственное прерывистое дыхание, а потом еще я услыхал, как позвякивают винные бутылки, и я вдруг понял, почему я отступил сюда: я стоял и ждал, что внешняя стена начнет крошиться под ударами неведомого существа, соединившего в себе всех этих самоубийц, насильников, потаскух и детоубийц. Сперва упадут небольшие обломки, потом посыплются камни, все крупнее и крупнее, вот уже целые глыбы, в зияющие проломы хлынет вода и грязь. Я закрыл глаза.
Помню, потом я стоял, прижавшись лицом к двери, и кричал, и барабанил в дверь кулаками. «Откройте, — кричал я, — Роза!» — и так до тех пор, пока много позже, вечером, не открылась дверь наверху.
«Глупый! — сказала Роза еще с лестницы. — Чего ты разорался, они же не кусаются! Это ведь милые зверюшки. Такой крик поднял!»
Вот как было дело. Но я хотел рассказать о том времени, когда я жил здесь, на Триполисштрассе, только вот куницы не дают мне сосредоточиться, они на меня плохо действуют; ну так вот, как я уже говорил, оказывается, Юли Яхеба нет больше в живых. Какая жалость, такой умный был человек, и сильный, в нем чувствовалась личность, пожалуй, его можно назвать яркой индивидуальностью. Жаль, что я не приехал сюда раньше. Вернись я несколькими днями раньше, я бы еще успел, по крайней мере, с ним повидаться.
Не то чтобы я близко его знал. Но случалось, что в мою бытность здесь я встречался в его пивном павильоне с моими знакомыми и два или три раза он играл с нами в карты. И как мы ни различны с ним по характеру, я всегда считал его порядочным человеком. Да, это был очень порядочный, милый человек, яркая индивидуальность, и, честно говоря, я сожалею о том, что не успел с ним повидаться. Жуткая история! Я об этом что-то такое случайно слышал, но что поделаешь, такова жизнь. И сейчас уже нечего искать правых и виноватых. Господи, упокой его душу. Меня крайне удивляет, что некоторые круги не делают еще более настойчивых попыток поставить мое имя в связь с этой историей, с целью повредить моей репутации. Ведь это для них такой удобный повод позлословить. Ну, думаю, это еще впереди. Я их знаю и полагаю, они меня тоже за это время немножко узнали. Не исключено, что они пока просто не решаются подступиться ко мне. Ну что ж, пусть нападают. Пожалуйста, нападайте. Скрывать мне нечего. Наоборот, пусть нападают открыто, и тогда я наконец во весь голос выскажу им всю правду в глаза. Мне нечего их бояться. Я даже могу себе позволить честно и открыто признать свои ошибки. А кто из нас не ошибался? На все надо смотреть с более общей точки зрения. Это выражение Альберта. Я никогда не забуду, как он однажды сказал: «И чего ты трепыхаешься? На всех на нас тяготеет первородный грех». Так прямо и сказал. Должен признать, что в тот вечер мы были крепко поддавши, и я помню, что при этих словах его на меня напал приступ смеха. Теперь это мне не кажется таким уж смешным, во всяком случае, мне думается, нам нужно находить в себе мужество признавать свои ошибки. Например, Альберт. Вот, кстати, и покаюсь. А что, почему я должен об этом молчать? Я не побоюсь открыто признать, что здесь я солгал. Альберт, если мне позволено будет так выразиться, Альберт — это моя фантазия, да-да, это так, чистейшая фантазия, розыгрыш. «Солгал» — это конечно сильно сказано, да, Альберт — это розыгрыш. Прошу по этому поводу прощения, просто мне понравилось это имя, и, кроме того, сознаюсь, я немного тяготился своим одиночеством, я не хотел признаться в нем перед общественностью, если так можно выразиться, ведь должен же человек с кем-то общаться, верно? Но это между прочим, это дело в общем не стоит выеденного яйца. Во всяком случае, одно должно быть ясно: я отвечаю за свои слова, и там, где я под влиянием минуты был не совсем честен, — я ведь в конце концов принадлежу к так называемым артистическим натурам, — я это открыто признаю. Но тем большей честности требую я от своих противников! Я ее требую. Я имею на это право! Я выступлю против них со всей резкостью. Я достаточно натерпелся, теперь я требую публичной реабилитации. Заверяю вас, я не побоюсь. Я встану, возьму свои вещи, выйду и встречусь с ними лицом к лицу. Вот он я. От открытым забралом. Честное слово, я это сделаю. Я обрушу на них праведный гнев. А почему бы и нет?
Разве у меня нет друзей? Что, если я созову их всех, всех, кто знал меня тогда? Мои свидетели. Они придут. Их будет двадцать, пятьдесят, в сто голосов заявят они о своей солидарности со мной, этот хор будет моим голосом и моим оружием против лжи, слухов и клеветы со стороны тех кругов, которые решили меня погубить. Да. Да, я выступлю, я восстановлю мое доброе имя, воистину я…
«…Но если мой жених, Мак… нет, он же написал мне: „на троицу я вернусь“, и описал, как он съездил, и про этот дом, как его там обставляют, про новое ателье, фотоателье, такой энергичный человек» — это она мне, в темноте, но ведь никого нет, а я укрыл ее курткой по подбородок, и тут она опять в меня вцепилась и тяжело дышит, а ночь такая холодная, а у меня дрожь по спине, ночь такая холодная, но уже забрезжило утро, и все машины во тьме стоят не шелохнутся, так смирно стоят на кладбище, только пыль на крышах, на крыльях, только пыль, и в щель — рассвет, — дверца ведь плотно не закрывается, и я хотел вылезти, но она говорит: «Нет, ты останься, поговори еще немножко, ну поговори…» И трудно дышит, все чаще, чаще. «Господи, и не вздумай хныкать, успокойся, — говорит она мне, — вот дурачок», — и опять лежит тихо, а я уж и сам даже устал…
