Отто Вальтер - Немой. Фотограф Турель
«Эксперимент?»
Я хотел попробовать двенадцать раз снять лицо на один и тот же кадр, наложить друг на друга двенадцать изображений (лицо-то все время одно — и вместе с тем каждый раз другое) — и я попытался ей это объяснить. Пока я говорил, она вновь поднялась со скамейки. Двенадцать раз? Нет, на это у нее нет времени, ей нужно на вокзал, сказала она. Когда я объяснил ей, что она свободна, что двенадцать снимков на один кадр уже сделаны, ее лицо слегка порозовело. «Двенадцать раз? — Она смеялась. — Ну, хотела бы я посмотреть, что получится! Нет, я этого не понимаю. Двенадцать снимков на один кадр, и все разные, и все-таки одинаковые, — нет, вы смеетесь надо мной!».
Но ей и правда пора было идти. А я снова взялся за работу, затянул шторы и в возбуждении, какого я не испытывал со времени моих первых фотографических экспериментов, склонился над лоханью с проявителем, впивая в себя знакомый запах щелочи и буры, и стал наблюдать, как на бумаге появляются очертания лица, как они становятся все отчетливее: передо мной вырисовывалось ее лицо, печальное, смеющееся, удивленное, обескураженное, напряженное, радостное, испуганное, жадное, задумчивое, веселое, серьезное, неукротимое. Я вытащил фотографию из раствора, быстро переложил ее в закрепитель, и когда наконец прошли необходимые восемь минут, я повернул выключатель и осветил снимок.
Теперь прошло много времени, и я смотрю на все это другими глазами. Мне нетрудно открыто и честно признать: эксперимент не удался. Лицо на фотографии было не таким, какое я ожидал увидеть. Это был, безусловно, интересный снимок, но чего-то ему не хватало, может быть, протяженности во времени — оно было слишком сиюминутно, если можно так выразиться; на снимке присутствовали двенадцать возможных выражений ее лица, но не было здесь сорока четырех или четырехсот сорока других возможностей; я понял, что таким путем, видимо, нельзя передать лицо. Я переоценил не столько свои возможности, сколько возможности фотографии, — конечно, Альберт, мне следовало бы знать это заранее. Но, как обычно в таких случаях, я стал богаче опытом, а это, как ты сам понимаешь, никогда не может повредить — по-моему, вполне логично.
«И с тех пор ты забросил это свое дурацкое занятие?»
«Пожалуй, действительно, фотография мне немного поднадоела. Мне стало казаться, что она представляет людей или вещи слишком однозначными, слишком законченными, если угодно, но черт с ней, оставим это».
«А ты бы еще раз попробовал, — сказал Альберт. Он всегда потешался, когда я хотел завязать серьезный разговор. — В твоей специальности есть нынче виртуозы, они давно решили твои проблемы. Возможности у фотографии есть. Дело в твоих собственных возможностях. Но все-таки я вижу, ты действительно работал, этого у тебя не отнимешь. Так что давай продолжай в том же духе».
Вот что примерно сказал Альберт. Если я до сих пор не использовал возможности сделать новый эксперимент, то это связано исключительно с отсутствием объективных условий. Я приехал сюда, чтобы немного отдохнуть. И чтобы пролить свет на некоторые факты и дать отпор слухам, с помощью которых определенные круги пытаются меня опорочить. Я сумею пресечь эти слухи, в случае необходимости — в письменной форме. Мне нечего скрывать, я не имею ничего общего с теми небылицами, которые распускают по поводу моей работы. Эти фотографические эксперименты служили исключительно моим, так сказать, научным целям. Утверждение, что я использовал их как предлог для того, чтобы заманить женщину, а именно вышеупомянутую натурщицу, в свои грязные сети, — это выражение моих врагов, и оно одно уже изобличает их позицию, — так вот, это утверждение выстроено на пустом месте. К этому я еще вернусь.
«Тетя Люси раньше часто бывала у нас в гостях, она называла моего отца Адри, и иногда он смеялся и называл ее сестричкой, и смеялся над ней: „Все еще не замужем, сестричка?“ — и клал ей руку на плечо, но с тех пор как он умер… — говорит она. — А прошлым летом, — говорит, — в июле она приехала, у дяди Юли в руках письмо, не такое письмо, как он из союза получал каждую неделю, — ему все предлагали вернуться в швейцарскую команду, каждую пятницу приходило письмо, и дядя Юли стоял у стены под фотографией гонок в Монце и спрашивал, не пришла ли почта…» А я говорю: «Ну да, я же знаю эти письма, ведь я сам каждый четверг отношу их на вокзал», — но она меня не слушает, лежит в темноте и говорит: «У него письмо из Прунтрута, так и написано, а подпись — Люси Ферро, и дядя Юли говорит: „В пятницу можешь встретить ее на вокзале“, — „Кого — ее?“ — а он говорит: „Твою тетку Люси, в пятницу, в шесть пятнадцать, на вокзале“, — и вот она вылезает из вагона со всем своим багажом и говорит: „Ах ты господи, это ведь Адрина дочка, как ты выросла, — и говорит мне: — Деточка… — и еще: — Да ты настоящая барышня!“ Она была в серой шляпе с вуалью, и с большим чемоданом, и с огромной корзиной величиной с детскую люльку, и она поцеловала меня в щеки и в лоб и говорит: „Настоящая молодая дама! — и осмотрела меня и говорит: — У тебя будет сын!“ — и рассмеялась и говорит: „Убери руки, я уж как-нибудь и сама донесу свои вещи, — и говорит: — Да перестань же ты!“ — и только небольшую часть пути разрешила мне нести, а сама уже стала вся красная и говорит: „У тебя будет сын, — и кивает: — А теперь давай мне корзину, ты думай о том, как сохранить свою красоту, еще натаскаешься тяжестей на своем веку, Бет“. Такая веселая тетка, и она пробыла у нас субботу и воскресенье, и когда она рассказывала о моем отце, она его называла Адри, а в глазах у нее были слезы: „Ах ты господи, как выросла, у тебя будет сын“, — сказала она, а у меня тогда даже еще не было жениха, а дядя Юли говорит ей: „Люси, ну хватит вам языком молоть, кумушки“, а я его и видела-то тогда всего два раза, и то больше смотрела на фотографии, я была у него внизу, и свет бил мне прямо в глаза, и он снял меня двенадцать раз на один и тот же кадр, вот и все…» — и потом она замолчала и только говорила мне: «Мак!» — и тяжело дышала все время. «У тебя не осталось воды?» — и тяжело дышала в темноте, и я поднял лейку, и она стала пить, и все пила, пила и опять начала стонать, и впилась мне в руку, и стонет, говорит мне: «Нет, Мак, нет, нет, перестань, нет!» — но ведь это же не я стонал, а я только сидел на этом камне, и говорю ей: «А если этот жених, — говорю, — или господин Яхеб придет, или фрау Кастель…» — «Нет, нет, Мак!» — и мне пришлось ей пообещать, никому ни слова, но я должен говорить, я ведь должен…
…и она попросила у меня платок, и все говорит, что жарко, а ведь на самом деле холод, и там, где щель, — ведь дверца не закрывается плотно, — ночь снова стала светлая, но жениха нет, а она долго молчала, и опять заговорила шепотом, и опять часто так дышит, и говорит: «Ты делаешь мне больно, слышишь, но нет, Мак, не ты, — и провела рукой по моей шее, — это не ты, и вот уже все прошло».
Тетя Люси сказала: «Надо будет, так люлька у нас найдется, только дай мне знать вовремя», — а у меня тогда еще и жениха-то не было, мы обе засмеялись, и я ей даже не написала, так все быстро произошло. «Ну и жара, — сказала она дяде Юли в воскресенье, — как у вас тут жарко и пыльно, — и жить не живешь, и помереть не помрешь!» — мы взяли Ару и пошли на Мезозойскую равнину и в Мезозойскую рощу, и пошли вниз по реке до того места, до излучины, где такая мошкара в июльскую жару. «Не так быстро, — сказала она, — я ведь старая, могла бы быть твоей бабушкой», а Ара стала гонять уток в камышах и нырков, она подняла брызги, лаяла в воде, сверху слышались крики, у Миланского камня купались. «Ну и жара!», — и тетя Люси сняла чулки и села на прибрежные камни и опустила ноги в воду, она завернула юбку на колени, а у меня под ногами был песок, и теплая галька, и водоросли. «Не заходи слишком далеко, — сказала она, — я не смогу тебя вытащить». У меня под ногами была галька, скользкая, а впереди полоса каменных блоков, тех, что от наводнения, вода о них плещется и шумит, и мне уже вот по сих пор, а она сидит на своем камне и болтает. «Я слишком старая, — говорит она, — жаль, мы не захватили бутылку пива», — а я подбираю юбку и слышу еще, как она говорит: «О господи!», — и нет больше гальки, только холодная вода и вода во рту, в волосах, в глазах, и водоросли вокруг меня, и улитки в волосах…
Она засмеялась в темноте; я ее понял, я думаю, это там, внизу, где я искал ленточных улиток, а она смеется: И я выбралась из воды, и кашляю, а напротив, на камнях, тетя Люси сидит, опустив ноги в воду. «Ах ты господи, вот дуреха, — говорит она, — и не стыдно тебе, испортила такую чудесную сатиновую блузку!» — а я пробираюсь по волнам к берегу, а юбка на волнах вокруг меня. «Ну ты как маленькая, иди сейчас же сюда, садись здесь на солнце, и не стыдно тебе, на кого ты похожа, и сними испорченную блузку, садись сюда, так можно до смерти перепугать человека, ты ведь уже не школьница, чахотку можно схватить в таком мокром платье, в твоем возрасте женщина уже должна беречься, а ты уже думаешь о своем собственном доме? Готовишь себе приданое? Ты уж эти шутки брось! Ах ты господи, когда я вспомню Адри, он тоже был такой непутевый», — и в ее глазах опять слезы, и Ааре течет у ее ног. А дома в зале было уже полно народу, а дядя Юли опять один управлялся. «Ей надо работать, а не разгуливать», и: «Ну и вид у тебя! Знаешь, Люси, я должен тебе сказать…», а ночью тетя Люси вошла и спросила: «Ты еще не спишь? Ты уже теперь взрослая девушка», — и целый час говорила, а я лежу в постели, и в полуоткрытом окне ее голова, и грохочут поезда в туннеле, и пахнет ночью, и ее голос: «Они ничто без нас, понимаешь, они без нас только половинка, и они всегда возвращаются к нам, они возвращаются, и только благодаря нам они существуют, — говорит она, — мы вынашиваем их, и рожаем, и кормим грудью, и воспитываем, и говорить они учатся от нас, и от нас рождаются, а когда они появляются на свет, мы дуреем от боли, еще у нас в животе они брыкаются своими маленькими ножками и выкарабкиваются на волю, и хоть пуповину перерезают, но она соединяет их с нами всю жизнь, и они уходят, но как бы далеко они ни ушли, они всегда в конце концов возвращаются, и можешь быть спокойна, как ни брыкайся, ничего не поможет. Подумай об этом, а теперь спи, дочка, и если тебе придется плохо, вспомни о своей тете Люси, если станет невмоготу, вспомни обо мне и давай готовь себе приданое», — сказала она мне, и я слышу, как она уходит, идет в одних чулках в темноте, и как она рукой нащупывает дверь и потом ее закрывает. «Давай готовь приданое», — сказала она мне; я этого не забыла, я подумала и о занавесках, и каждый вечер вышивала метки на простынях, красивую монограмму «БФ», — вышивала, пока у меня в глазах не начинало рябить, и еще столовое серебро — двенадцать ложек, двенадцать вилок и двенадцать ножей — очень дорогое, но я копила чаевые. Ведь у моего жениха такое ателье, не может же он взять меня без ничего, это каждому ясно.
