Уильям Теккерей - Записки Барри Линдона, эсквайра, писанные им самим
Но такова женская хитрость: хоть я и был начеку, миледи, по всей вероятности, от меня бы сбежала, кабы я не заручился союзницей, такой же прыткой, как она сама; если хотите устеречь женщину, приставьте к ней стражем такую же хитрющую особу ее пола по пословице: "Вору легче укараулить вора". Казалось бы, при таком надзоре, когда все ее письма просматривались и все знакомства строжайше проверялись лично мной, леди Линдон, живя в ирландской глуши, вдали от родных, была лишена возможности сноситься с тайными союзниками или же предавать огласке свои так называемые "обиды и бесчестия". А между тем это не помешало ей довольно долго вести переписку у меня под носом и, как будет видно из дальнейшего, самым деятельным образом готовиться к побегу.
Леди Линдон до страсти любила наряды, и так как я никогда не возражал против подобных ее прихотей и не жалел на них денег (среди моих долгов наберется на многие тысячи фунтов векселей модисткам и портнихам), то в Дублин и из Дублина постоянно пересылались картонки с платьями, чепцами, рюшами и фалбалой, что ей только ни взбредет в голову. В ответ на многочисленные распоряжения заказчицы прибывали с картонками письма мастериц; все это проходило через мои руки, не возбуждая ни малейших подозрений, - по крайней мере, до поры до времени. А между тем в этих письмах заключалась вся ее секретная корреспонденция: с помощью такого простого средства, как симпатические чернила, миледи уснащала их самыми нелепыми обвинениями по моему адресу, - но как уже сказано, я поздно хватился.
Однако проницательная миссис Барри заметила, что каждый раз, как леди Линдон садилась писать портнихе, ей требовался лимон, чтобы смешать себе, как она говорила, прохладительное питье; узнав об этом, я, конечно, задумался и, едва мне в руки попало такое письмо, поднес его к огню; тут-то мне и открылся ее злодейский замысел. Приведу для образца одно из коварных посланий этой злополучной женщины. В ее письмах портнихе, написанных размашистым почерком, с большими пробелами между строк, перечислялись все статьи туалета, какие требовались миледи, с подробным указанием фасона, материи и т. д. Таким образом она исписывала целые страницы, вынося каждый заказ на красную строку, выгадывая побольше места, чтобы перечислить все мои тиранства и свои жестокие обиды. Ибо между строками она вела свой "тюремный дневник": какой-нибудь романист тех дней нажил бы состояние, попадись ему в руки список подобного пасквиля; он не замедлил бы издать его под названием "Прекрасная узница, или Изверг муж" или же под каким-нибудь другим забористым и нелепым заглавием. Вот что гласил дневник:
"Понедельник. Вчера меня заставили ехать в церковь. Моя ужасная, омерзительно вульгарная ведьма-свекровь в желтом атласе с красными бантами расселась в коляске на нервом месте; мистер Л. сопровождал нас верхом на лошади, за которую он так и не заплатил капитану Хердлстоуну. Негодный притворщик повел меня к скамье, держа в руке шляпу и сияя улыбкой, а когда после обедни я села в коляску, он поцеловал мне руку и погладил мою итальянскую борзую - чтобы произвести впечатление на нескольких случайных зевак. Вечером он заставил меня спуститься вниз и напоить чаем его милых гостей, из которых три четверти, с ним включительно, вдребезги перепились. Когда пастор дошел до седьмой бутылки и, по своему обыкновению, впал в бесчувствие, они вымазали ему лицо сажей и привязали к его серой кобыле задом наперед. Ведьма весь вечер читала "Долг человеческий", пока не пришло время ложиться, а тогда проводила меня в мои покои, заперла дверь на ключ и отправилась ухаживать за своим ужасным сыном, которого она обожает за его гнусные пороки, по-видимому, так же, как Стикоракс обожала Калибана".
Надобно было видеть, как разъярилась матушка, когда я ей прочел эти строки! Я всегда ценил добрую шутку (описанная проделка с пастором действительно имела место), а потому доводил до сведения миссис Барри все адресованные ей комплименты. Она фигурировала в этой милой переписке под именем "дракона в юбке", иногда же прозывалась "ирландской ведьмой". Что до меня, то обо мне говорилось, как о "моем тюремщике", или "моем тиране", или как о "темном духе, овладевшем моим существом" и т. д. - то есть в терминах, скорее лестных, характеризующих меня как сильную, хоть и малопривлекательную личность. А вот и еще выдержка из того же "Дневника узницы", из коей видно, что хоть миледи и прикидывалась, будто ее нисколько не интересуют мои дела, однако же сохраняла чисто женскую проницательность и ревновала, как всякая баба.
"Среда. В этот день, два года назад, я лишилась моей последней надежды, последней радости в жизни - мой милый мальчик был взят у меня на небо. Соединился ли он там со своим обездоленным братом, который рос подле меня живым укором, не зная материнской ласки и заботы, и которого деспотизм ужасного чудовища обрек на изгнание, а возможно, и смерть? А что, если сын мой жив, как подсказывает мне любящее сердце? Чарльз Буллингдон! Приди на помощь несчастной матери, ныне кающейся в своих прегрешениях, в преступной холодности и тяжко расплачивающейся за свои заблуждения! Но, увы, его, конечно, нет на свете, безумие надеяться и ждать! И только вы, о мой кузен, - единственная моя опора, вы, кого я когда-то мечтала назвать еще более нежным именем, к вам взываю, дражайший Джордж Пойнингс! О, будь моим защитником, моим избавителем, ты, кого я всегда знала как безупречного рыцаря, освободи меня от уз жестокого тирана, спаси от него и от Стикоракс, презренной ирландской ведьмы, его матери!"
(Далее следуют стихи, каковые ее милость пекла, как блины: в них она сравнивает себя с Саброй из "Семи паладинов" и молит своего Джорджа спасти ее от дракона, сиречь миссис Барри. Опускаю их и перехожу к дальнейшему.)
"Даже бедного моего сыночка, погибшего в эту роковую годовщину, он, тиран, вершитель моей судьбы, учил презирать меня и ненавидеть. Ведь это вопреки мольбам и приказаниям матери бедный мальчик отправился в ту пагубную поездку. А на какие страдания, на какие унижения я с тех пор обречена! Я узница в собственных покоях! Я страшилась бы яда, когда бы у негодяя не был свой грязный расчет сохранить мне жизнь, ведь смерть моя обернется для него разорением. Но мне нельзя шагу ступить без презренной, гадкой, низкой тюремщицы, без этой ужасной ирландки, которая следует за мной по пятам. На ночь меня запирают в спальне, словно преступницу, и разрешают покидать эту тюрьму лишь по приказу моего господина (мне приказывают!), дабы я присутствовала на его оргиях с разудалыми собутыльниками и выслушивала его мерзкие речи, когда он впадает в гнусный бред опьянения! Он отбросил даже маску супружеской верности - он, который клялся, что я одна способна его покорить и привязать к себе, - не стесняется приводить своих любовниц. Мало того, требует чтоб я признала моим наследником его сына от другой женщины!
Но нет, ни за что я не подчинюсь такому произволу! Ты, ты один, Джордж, друг моей юности, унаследуешь достояние Линдонов. О, почему судьба не соединила меня с тобой вместо этого презренного человека, который держит меня под своей пятою, почему не даровала она счастья бедной Калисте!"
И так далее, и тому подобное, все в том же роде - страница за страницей, исписанные мелким убористым почерком. Так пусть же беспристрастный читатель скажет, не была ли составительница этих документов самым глупым и тщеславным существом на свете и не надо ли было ее держать под надзором? Я мог бы без счету цитировать ее дифирамбы лорду Джорджу Пойнингсу - старой пассии лгаледи, в коих та награждала его нежнейшими эпитетами и молила найти ей убежище от ее гонителей; но читателю было бы так же скучно их читать, как мне переписывать. Дело в том, что у несчастной леди была злополучная страсть к сочинительству, причем сама она и наполовину не верила тому, что писала. Она зачитывалась романами и тому подобной дрянью и воображала себя то одной, то другой идеальной героиней, ударялась то в пафос, то в чувствительность - а между тем я не знаю другой женщины с таким черствым и себялюбивым сердцем. Это не мешало ей бредить любовью; казалось, ее распирают пламенные чувства. У меня сохранилась элегия на смерть болонки, - пожалуй, наиболее искреннее и трогательное ее творение; строки нежного увещания, обращенного к любимой горничной Бетти, и другого - к экономке, по случаю очередной ссоры, а также к десятку приятельниц - каждую она называла своим лучшим другом и тут же забывала для нового увлечения. Что же до ее материнских чувств, то даже приведенный отрывок показывает, чего они стоили: уже то место, где она говорит о смерти младшего сына, выдает ое желание порисоваться и свести счеты со мной; старшего же она призывает восстать из могилы, так как он может быть ей полезен. Если я обращался с этой женщиной сурово, не допуская к ней ласкателей, сеявших между нами вражду, лишал ее свободы из опасения, как бы она не натворила бед, - кто скажет, что я был неправ? Если есть женщина, нуждающаяся в смирительной рубашке, то это леди Линдон; я знавал людей, которым вязали руки, брили голову и укладывали на солому, хоть они не наделали и половины тех глупостей, какие натворило это взбалмошное, тщеславное, самовлюбленное существо.
