Уильям Теккерей - Записки Барри Линдона, эсквайра, писанные им самим
Поскольку это чистосердечная моя исповедь, а я никакой не лицемер и ханжа, должен признаться, что я пытался отразить происки моих врагов при помощи ловкого маневра, строго говоря, не совсем правомерного. Все теперь зависело от того, есть ли у меня наследник. Я понимал, что стоит леди Линдон, которая не могла похвалиться здоровьем, умереть, и я на другой же день окажусь нищим; все мои затраты и жертвы на содержание имения, как денежные, так и прочие, пойдут прахом; все долги останутся на мне, и враги мои восторжествуют, а это для человека, столь щепетильного в вопросах чести, было бы поистине "незаживающей раной", - как сказал некий поэт.
Не скрою, мне очень хотелось обойти этих мерзавцев, а так как без наследника майората я был связан по рукам и ногам, то и решил изыскать такого. Имелся ли у меня в наличии кровный сын и наследник, хотя бы и с поперечной чертой в левой стороне герба, здесь роли не играет. Но тут я наткнулся на подлые махинации моих врагов: не успел я посвятить в свой план леди Линдон, которую так вымуштровал, что она была - или казалась мне послушнейшей женой, тем более что все ее письма от нее и к ней я тщательно просматривал и допускал к ней, по причине ее нездоровья, только проверенных лиц, а все же проклятые Типтофы пронюхали о моем плане и тотчас же опротестовали его не только письмом, но и в бесстыжих печатных афишках, ошельмовав меня всенародно, как "поставщика подложных детей". Разумеется, я отверг это обвинение - ничего другого мне не оставалось - и предложил любому из Типтофов встретиться со мной на поле чести, рассчитывая доказать, что он лгун и негодяй, как оно и было на самом деле, хотя, может быть, и не в данном случае. Но они предпочли ответить мне через адвоката и отклонили вызов, который каждый честный человек счел бы долгом принять. Итак, мои надежды обзавестись наследником пошли прахом: забавно, что леди Линдон (хоть я, как уже сказано, ни в грош не ставил ее протесты) воспротивилась моему плану с энергией, какую трудно было ожидать при ее слабом характере; она видите ли, по моей вине уже совершила тяжкий грех и скорее умрет, нежели согласится взять на душу и другой. Мне, конечно, ничего бы не стоило привести ее милость в чувство, но о моем проекте было слишком широко известно, и пришлось от него отказаться. Теперь, даже если бы у нас народился десяток детей в самом честном законе, и то все кричали бы, что они подставные.
Заложить ежегодную ренту леди Линдон не было никакой возможности, я, можно сказать, использовал ее пожизненный доход. В то время в Лондоне было еще мало страховых обществ - не то что нынче, когда они так расплодились. Все дела вели страховые агенты, а уж им обстоятельства моей жены были известны как нельзя лучше. Когда я захотел получить деньги под ее страховку, эти негодяи имели дерзость заявить, что при том обращении, какое она от меня терпит, жизнь ее не стоит и годовой премии, точно я - из всех людей на свете - был заинтересован ее извести! Другое дело, если б жив был мой дорогой мальчик, им с матерью ничего не стоило бы закрепить за мной часть своего неотчуждаемого имущества, и мои дела бы поправились. Теперь же они были из рук вон плохи. Все мои спекуляции провалились. Мои собственные имения, купленные в долг, не приносили ренты, к тому же приходилось выплачивать заимодавцам огромный процент. Мои доходы, хоть и очень большие, были заложены и перезаложены, не говоря уже о том, сколько я задолжал кровососам адвокатам. Я чувствовал, что сеть вокруг меня затягивается и что выпутаться нет ни малейшей возможности.
В довершение всех бед, спустя два года после смерти нашего бедного мальчика супруга моя, чьи несносные причуды и своенравные выходки я терпел двенадцать лет, пожелала со мной расстаться и в самом деле предприняла ряд попыток избавиться, как она выражалась, от моего тиранства.
Матушка, единственный человек, сохранивший мне верность среди всех злоключений (уж кто-кто, а она судила обо мне справедливо, усматривая в своем бедном сыне жертву людского коварства, а также собственного его великодушия и легковерия), - матушка, говорю я, первой проникла в эти темные происки, душой которых, как всегда, оказались все те же интриганы и хитрюги Типтофы.
Несмотря на свой неукротимый нрав и некоторые странности, миссис Барри оказалась незаменимым подспорьем в доме, где все давно пришло бы в упадок и разорение, если бы не ее умение вести хозяйство и поддерживать достойный порядок в жизни моего многочисленного семейства. Что до самой леди Линдон, то она, бедняжка, была чересчур знатной дамой, чтобы интересоваться хозяйством; вечно она сидела взаперти со своим врачом или своими душеспасительными книгами и нам показывалась не иначе, как по моей настоятельной просьбе, причем не было случая, чтобы они с матушкой тут же не поцапались.
У миссис Барри, напротив, все в доме спорилось. Она следила, чтобы служанки трудились не покладая рук, да л лакеи не шатались без дела; присматривала и за винами в погребе, и за овсом и сеном на конюшне; наблюдала за солкой и копчением, за сбором картофеля и укладкой торфа, за убоем свиней и домашней птицей, за прачечной и пекарней, - словом, не упускала из виду ни одного уголка большого и сложного хозяйства. Кабы все ирландские матроны были так урядливы, ручаюсь, что во многих дворянских камельках и по сю пору весело пылал бы огонь там, где ныне все заросло паутиной да грязью, и во многих парках паслись бы тучные отары и стада, где сейчас один чертополох хозяйничает на приволье. Если что-либо могло защитить меня от людской подлости, да и (что греха таить) от беспечности, великодушия и безалаберности моей собственной натуры, то лишь редкое благоразумие этой достойной женщины. Никогда она не ложилась спать, покуда в доме все не затихало и не гасла последняя свеча; а это, как вы понимаете, было далеко не просто при моих привычках: ведь у меня что ни день собиралось человек двенадцать веселых забулдыг (в большинстве своем прожженных негодяев и ловких притворщиков, как потом выяснилось) для очередной выпивки, после которой редко кто, а тем более я, оставался трезв. Не раз, бывало, ночью, когда я и не сознавал ее забот, добрая душа сама стаскивала с меня сапоги и, присмотрев за тем, чтобы лакеи заботливо уложили меня в постель, последней оставляла мою спальню, унося с собой свечу; и она же первая спешила подать мне утром пиво. То время было не то что нынешнее, молокососы были не в чести. Джентльмен не считал для себя зазорным выпить полдюжины пива, а что до кофе и прочего пойла, я предоставлял все это леди Линдон, ее пастору и прочим старым бабам. Матушка гордилась тем, что я мог перепить любого пьяницу в округе и разве только на полпинты, по ее словам, не дотягивал до своего отца.
Не удивительно, что леди Линдон ее возненавидела. Да и какая женщина, с тех пор как существует род людской, любила и уважала свою свекровь? Я приказал матушке следить во все глаза за причудами ее милости, и уж одно это давало последней основание для ненависти. Мне, разумеется, дела не было до чувств миледи. Помощь и надзор миссис Барри я считал неоценимым благом: будь у меня двадцать платных сыщиков для наблюдения за миледи, я не мог бы на них положиться так, как на бескорыстное попечение и бдительность моей драгоценной родительницы. Она и спала со связкой ключей под подушкой, и ничто в доме от нее не укрывалось. Тенью следовала она за графиней и с раннего утра до поздней ночи умудрялась знать, чем она занята. Если миледи гуляла в саду, чей-нибудь зоркий глаз следил за калиткой, а если она выезжала, миссис Барри сопровождала ее, и парочка лакеев в моей ливрее скакала по бокам кареты, чтобы с ее милостью, боже сохрани, чего не стряслось. И хоть она капризничала, предпочитая безвыходно сидеть у себя и дуться на весь мир, я требовал, чтобы она вместе со мной каждое воскресенье отправлялась к обедне в карете цугом, а также посещала балы в сезон скачек, когда я знал, что путь свободен и что эти мерзавцы судебные приставы не подстерегают меня за углом. Этим я затыкал рот моим злопыхателям, которые утверждали, будто я посадил свою жену под замок. Зная ветреный нрав леди Линдон и видя ее безрассудную ненависть ко мне и к моим, которая теперь превышала столь же безрассудную в прошлом любовь, я, естественно, опасался, как бы она не улизнула. Вздумай миледи меня оставить, я на другой же день был бы разорен дотла. Это обстоятельство (известное и матушке) вынуждало нас следить за ней в четыре глаза; что же касается того, будто я держал ее милость на привязи, то это обвинение я с негодованием отвергаю. Каждый муж в известном смысле держит свою супругу на привязи: хорошие бы дела творились на свете, если б жены уходили из дому и возвращались домой когда вздумается! Присматривая за моей дражайшей половиной, я только пользовался законными правами мужа, который требует от жены повиновения и оберегает свою честь.
Но такова женская хитрость: хоть я и был начеку, миледи, по всей вероятности, от меня бы сбежала, кабы я не заручился союзницей, такой же прыткой, как она сама; если хотите устеречь женщину, приставьте к ней стражем такую же хитрющую особу ее пола по пословице: "Вору легче укараулить вора". Казалось бы, при таком надзоре, когда все ее письма просматривались и все знакомства строжайше проверялись лично мной, леди Линдон, живя в ирландской глуши, вдали от родных, была лишена возможности сноситься с тайными союзниками или же предавать огласке свои так называемые "обиды и бесчестия". А между тем это не помешало ей довольно долго вести переписку у меня под носом и, как будет видно из дальнейшего, самым деятельным образом готовиться к побегу.
