Геннадий Гор - Факультет чудаков
— Уведите его, — слабо проговорил граф, не пробуя и не желая спросить больного или хотя бы всезнающего инвалида, что тому нужно, зачем он явился к графу. Аудиенция была окончена.
— Прикажете наказать его, ваше сиятельство? — с великой готовностью спросил инвалид.
Граф затопал ногами.
— Уведите его! Уведите его!
ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ ГЛАВА
Борода Шихина утеряла свой превосходный цвет: она поседела. В остальном Шихин не переменился ничуть. Базиль постарался увидеться с ним тотчас же после краха. Он откровенно рассказал купцу все, как было. Огорчение его было слишком велико, чтобы думать в эти минуты о соблюдении осторожности в разговоре с купцом. Да и к чему теперь было скрывать?
Базиль сказал под конец:
— Я давно уже не сержусь на вас, Архип Евсеевич. Вы безжалостно со мной поступили, но вы были по-своему правы. Да и не о старом я пришел поминать. Вы — умный человек, Архип Евсеевич, я пришел к вам за советом. Я ведь иной нынче, я не прежний.
— Пора, Василий Иванович. Чай, ведь тебе за тридцать? Что же ты бороду не растишь? Молодишься, или Павел Сергеевич не велит?
— С бородой надо богатым быть. Это не шутка, а правда, Архип Евсеевич. Надо богатым быть, вроде вас.
— Верно, правда, — подтвердил Шихин. — Я-то богат. Богат, хоть и вором не был. Мое богатство честное.
— Ваше богатство честное, — подтвердил Базиль.
— Откуда ж оно взялось? — спросил Шихин.
Базиль молчал. Шихин сказал наставительно:
— Оттуда, что людей не жалел. Помнишь, я тебе говорил: ради дела работай, а людей не жалей. А уж в нашем деле и вовсе жалеть нельзя. Во Владимирской губернии у Покрова говорят: нет выгоднее торговли плотниками. А я скажу: нет выгоднее торговли каменотесцами. Прикажи только — горы ворочают. Для кого там каменные горы, а для меня — золотые, выходит.
— Это так, — согласился Базиль (они пока удивительно спокойно и согласно беседовали). — А вот мне вы все же неладно советовали… Ради дела, говорили, работай и ни о чем не заботься… Ради дела, ведь это значит — ради вас, для вас, золотые вам горы ворочай. Как раз то же, что и от каменотесцев требовалось.
Шихин захохотал.
— Ай да, Василий Иванович! Поумнел! Извини меня, Василий Иванович, но ты поумнел! Прямо скажу, поумнел! До всего дошел. Ну так вот, слушай. Ты пришел ко мне, как к умному купчине, совета спросить, и я тебе отвечаю. Не ко времени ты поумнел, Василий Иванович, умному-то тебе будет труднее жить. Раньше легче жил, когда увлеченный был. Жил все равно как в ангельском чине. А теперь поумнел, сразу почет и деньги для самого потребовались, не хочешь больше для купца загребать, а не худо бы, говоришь, для себя. Ох, зря! Василий Иванович, прямо скажу тебе: обстоятельства здесь для тебя невезучие, поезжай-ка ты подобру-поздорову к Павлу Сергеевичу господину Челищеву, постарайся ему угодить, тем, другим угодить, заслужи — и в довольстве весь век проживешь. Василий Иванович! А, Василий Иванович!
— Что?
— Что! Не слышишь? В довольстве да в холе, говорю, деревенской не хочешь жить?
— Прощайте! — резко сказал Базиль.
— На что рассердился? А говорил, что не сердишься. Поезжай, не упрямься, так лучше будет.
— Прощайте. Вы правы, наверное, как всегда, но я еще молод, и у меня есть самолюбие. Я возвращусь не раньше, чем Павел Сергеевич вытребует меня по этапу. А за это время, авось, что-нибудь выйдет. Как вы не понимаете, что мне сейчас лучше разбойничать, чем вернуться в деревню! Бодрый вы человек, а не понимаете, что я чувствую наступающую зрелость, а с ней — такой прилив сил, ищущих выхода… — Базиль уставился взглядом в шихинскую седеющую бороду, — такой прилив сил, что и вы, наверное, были бы непрочь перемениться со мной положением.
Шихин сощурился.
— Э-э-э, Василий Иванович! Я, брат, еще могу своей бородой тебя по рукам, по ногам окрутить! Ну, до свиданьица, что ли, препираться с тобой не хочу, да и сильно некогда!
Свиданьице наступило через три месяца. Исхудавший и побледневший, с расширенными бессонным упорством зрачками, Базиль в сентябре пришел к Шихину. Шихин встретил его с ухмылкой.
— Пришел денег просить на дорогу? Так и быть, дам на доброе дело. Говоришь, смирился?
— Я пришел к вам за тем, — сурово сказал Базиль, — чтобы сообщить вам, что я поступил на работу, и попросить вас…
— К кому на работу? — перебил Шихин.
— К иностранцу, — уклончиво отвечал Базиль.
— К французу? — Шихин подразумевал Монферана.
— Нет, к англичанину.
— Ой, неужели к Берду? — Шихин как будто даже испугался.
— К Берду. К тому, что, помните, приезжал на остров.
— Знаю, милый, знаю такого.
Шихин сокрушенно качал головой, но Базиль делал вид, что не обращает внимания на его явное огорчение.
— Полагаю, — сказал Базиль, что у него я выдвинусь. Англичанин этот настолько свободомыслящий, что принимает на свой завод и беглых, лишь бы они хорошо работали. Должно быть, ему пришлось дать приличную взятку полиции, чтобы иметь возможность поступать так. Но не в этом дело. О, я уверен, что у него я выдвинусь! Он замечательный практик, он ценит людей.
— Васек, дурачок ты мой в тридцать два года, да. Ведь он тебя уморит, затем лишь и взял… Ничего-то не знаешь, не ведаешь ты… Секрета не знаешь, а секрет-то простой.
— Обождите, — строго остановил Базиль, — дайте мне досказать. Я пришел попросить вас не сообщать Павлу Сергеевичу о месте моей работы. Вы-то сами такой всезнайка, что и без меня бы все обо мне узнали. Но вам нынче нет корысти меня выдавать. Прошу вас! Между тем в это время я успею добиться, чего хочу. Несмотря на многие неудачи в поисках службы, я продолжаю чувствовать необыкновенный прилив сил и способностей. Не подумайте, что я поступаю к Берду с отчаяния, напротив, я знаю, за что бы я сейчас ни принялся, я во всем успею. Дайте мне честное слово, что вы не станете мне мешать. По рукам?
— Обожди теперь ты, — строго сказал Шихин, — дай спросить: к работе еще не приступал?
— Нет.
— В мастерской еще не был?
— Не был.
Шихин начал опять ухмыляться.
— В таком случае — по рукам! Даю слово, что умолчу и к этапу тебя не представлю. Потому что ты раньше: срока с завода сам убежишь без задних ног.
— Вы меня, должно быть, не знаете, — сказал Базиль. — Прощайте.
ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ ГЛАВА
На Гутуевском острове, приморской окраине Петербурга, ранним осенним утром, под дождиком, моросившим с вечера, стояли перед конторой вновь принятые рабочие. Их было более десятка, стояли они шеренгой, как приказал мистер Берд.
Сам мистер Берд производил опрос рабочих, чтобы узнать, кто к чему годен, кого можно приставить к самостоятельному и трудному делу, кого сдать в подручные.
— Кто из вас будет смышленый малый? — спросил мистер Берд.
Шеренга молчала, понурив головы. Только один человек, стоявший на левом фланге, пошевелился как бы в нерешительности.
— Кто смышленый малый, выйди вперед, — повторил англичанин.
Человек, на краю шеренги шагнул вперед. Англичанин уставился на него.
— Ты?
— Я.
— А почему ты смышленый малый?
— Я обучался в Париже.
— Дворянин?
— Дворовый.
— Чему же ты обучался в Париже — господские тарелки лизать?
— Я обучался архитектуре.
— Значит, не очень смышленый малый, если обучался архитектуре в Париже, а нынче пришел ко мне наниматься тереть мочалкой и нюхать ртуть!
Мистер Берд засмеялся, довольный своей колкостью. Базиль побледнел от обиды, хотя ничего не понял из его слов.
— Но, но! — сказал Берд, нахмурясь. — Если ты такой нежный, не к чему было приходить сюда. Пойдешь в подручные.
Мастерская представляла собой обширный и полутемный сарай, без пола, без потолка. Когда Базиль впервые вошел сюда, еще будучи полон обиды на Берда, в мастерской было тихо. Эта работа не походила ни на какую работу большого механического завода: здесь не ковали, не прокатывали, не плавили и не отливали, не резали, не сверлили и не обтачивали металл. Не было оглушающего грома молотов, ослепляющего сверканья вагранок, пронзительного визга напильников. Длилась какая-то тихая, малоподвижная работа, люди над чем-то склонялись в разных местах в полутьме сарая, и что-то поблескивало под их руками и ниже — у их ног и еще где-то сбоку. Сразу нельзя было понять, что это блестели разные вещи, блестели по-разному, и все отличительные особенности мастерской заключались в этих разных блесках.
Тлели не слишком раздутые угли особенных очагов, открытых сверху, широких и плоских, с двумя решетками, на одной из которых лежали угли; отсвечивали листы красной меди, очищенные кислотами, приготовленные к покрытию амальгамой; совсем тускло и жидко мерцала ртуть в каменных чашках, и, наконец, присутствовал как бы совершенно отличный от всех этих незатейливых технических блесков, единственный в мире, ни с чем несравненный блеск — сияние золота.
