Эмманюэль Каррер - Зимний лагерь
«Ты музыку любишь?» — спросил Патрик.
Николя не нашелся, что ответить. Он никогда не задавал себе подобных вопросов. У него дома музыку никто не слушал, даже проигрывателя не было, а в школе все относились к урокам музыки как к мучению. Учитель, месье Риботтон, проводил музыкальные диктанты, то есть извлекал из пианино звуки, которые надо было записывать нотами в специальной тетради с нотными линейками. У Николя ничего не получалось. Ему больше нравилось под диктовку месье Риботтона писать краткие биографии великих композиторов: по крайней мере, это были слова, буквы — и он знал, как они пишутся. Месье Риботтон был очень маленького роста, с очень большой головой, и, несмотря на страшные приступы гнева — один раз он, согласно школьным легендам, разошелся до того, что швырнул табуреткой в голову одного ученика, — его считали довольно смешным. Чувствовалось, что другие преподаватели не очень-то уважают его, впрочем, в школе никто не относился к нему с особым почтением. Его сын, Максим Риботтон, такой же маленький и нескладный, как отец, учился в одном классе с Николя. Николя не испытывал симпатии к этому неискреннему, потному лентяю, мечтавшему стать в будущем инспектором полиции, однако не мог думать о нем без болезненного сочувствия. Как-то раз один мальчик, сидевший в первом ряду, протянул ноги на помост и нечаянно испачкал подошвами своих ботинок брюки месье Риботтона, который пришел от этого в ужасное бешенство. Но это не возбудило страха, не прибавило учителю уважения, а вызвало, скорее, презрительную жалость к нему. В горьком возмущении ноющим тоном он говорил, что ему надоело ходить в школу, где учителю пачкают брюки, которые он с таким трудом смог купить, что все дорожает, а он получает мизерную зарплату, что если родители ученика, испачкавшего ему брюки, имеют средства каждый день платить за химчистку, тем лучше для них, но у него таких средств нет. Голос его при этом дрожал, казалось, он вот-вот расплачется, и Николя тоже захотелось плакать из жалости к Максиму Риботтону, в сторону которого он даже не осмеливался взглянуть и который должен был терпеливо вынести эту сцену унижения своего отца перед учениками, во время которой тот с потрясающим бесстыдством выплескивал свою обиду на жизнь, так сильно его побившую. Поэтому, когда на перемене Максим Риботтон спокойным и даже шутливым тоном говорил о случившемся, уверяя, что, если его отец закусывает удила, беспокоиться не стоит, потому что он быстро отходит, Николя очень удивился. Он ожидал, что после этой сцены Максим Риботтон молча покинет класс и больше никогда не вернется в школу. А потом станет известно о том, что он заболел. Несколько детей по доброте душевной пойдут навестить его, и Николя представлял среди них себя, выбравшего из своих игрушек такой подарок, который не обидел бы Максима Риботтона. Он воображал себе его благодарный взгляд, измученное температурой осунувшееся лицо и похудевшее тело. Однако подарки и дружеские слова окажутся бесполезными — в один прекрасный день все в школе узнают о смерти Максима Риботтона; группа детей, имеющих доброе сердце, пойдет на его похороны, и, чтобы доказать, что у них действительно доброе сердце, они дадут обещание хорошо вести себя по отношению к его убитому горем отцу, месье Риботонну. Они не будут больше шуметь на его уроках, а к именам великих композиторов, которые он произносил с уважением, придумывать идиотские рифмы, вроде «Шуман — штурман» или «Адан — драбадан».
Кроме имен этих композиторов, Николя ничего не знал о музыке, но вместо того, чтобы сознаться в этом, решил уклончиво ответить, что, конечно, музыка ему нравится. Он уже с опасением ждал следующего вопроса, который тут же и был задан; «А какую музыку ты любишь?»
— Ну Шумана… — сказал он наугад.
Патрик с уважением и вместе с тем иронически хмыкнул и сказал, что такой музыки у него нет, а есть большей частью песни. Он попросил Николя помочь ему выбрать запись, а для этого взять на заднем сиденье маленький чемоданчик и зачитывать для него названия на кассетах. Николя так и сделал. Ему было трудно справляться с английскими словами, но когда он запинаясь осиливал первый слог, Патрик договаривал остальное и уже про третью кассету сказал, что эта подойдет. Он вставил ее в магнитофон, и с середины зазвучала песня. Голос был хриплый, насмешливый, струны гитары звенели резко, как удары хлыста. Это создавало ощущение силы и одновременно гибкости, напоминая прыжки хищного зверя. Когда подобную музыку передавали по телевизору, родители Николя недовольно убавляли звук. Если бы в обычной ситуации об этой музыке спросили мнение Николя, он сказал бы, что она ему не нравится, но в тот день его переполнял восторг. Сидя рядом с ним, Патрик отбивал ладонью лежавшей на руле руки ритм и время от времени подпевал певцу, вторя ему на высокой ноте. Машина ехала в абсолютной гармонии с музыкой: ускоряла движение, когда та была быстрой, плавно поворачивала, когда та замедлялась; все вибрировало в такт музыке — шины, льнувшие к шоссе, изгибы дороги, переключение скоростей и особенно тело Патрика, который, ведя машину, мягко покачивался с улыбкой на губах, с глазами, сощуренными от пронизывавших ветровое стекло солнечных лучей. Николя никогда не слышал ничего, лучше этой песни, все его существо слилось с нею, ему хотелось, чтобы это длилось всю его жизнь — ехать на переднем сиденье машины и слушать такую музыку, а позднее стать похожим на Патрика: так же хорошо водить машину и чувствовать себя так же свободно и независимо.
11
— Так, — сказал Патрик, отрывая дверь супермаркета, — а теперь займемся делом. Что нам нужно?
Только теперь, придя в себя от упоения после закончившейся езды, Николя вспомнил, зачем они сюда пришли: он вспомнил, что его сумка осталась в багажнике у отца, а отец, наверное, уже погиб.
— Ты помнишь, что было у тебя в сумке? — спросил Патрик.
— Ну, смена белья, — сказал Николя, которого этот вопрос привел в замешательство.
Конечно, Патрик и без него знал, что было в сумке, ведь всем сказали взять одни и те же вещи, список которых был вручен родителям. Правда, помимо обязательных вещей, можно было взять одну или две по своему выбору, книжку или какую-нибудь игру, а у Николя в сумке лежала еще и клеенка, которую учительница порекомендовала положить, чтобы он мог постелить ее под простыню на случай, если описается в постели. Сказать об этом Патрику Николя не решился.
— Еще был мой сейф, — подумав, добавил он.
— Твой сейф? — удивился Патрик.
— Да, небольшой такой сейф, мне его подарили, чтобы я мог прятать туда секреты. Чтобы его открыть, нужен шифр, и его знаю только я.
— А если ты его забудешь, то что будет?
— Не смогу открыть сейф. Но я знаю его наизусть.
— Ладно, а если тебя хорошенько стукнут по голове, и ты потеряешь память? Ты его хоть записал где-нибудь?
— Нет. Нельзя. Все равно, если я потеряю память, то забуду и место, где записал шифр.
— Верно, — согласился Патрик. — Видать, тебе палец в рот не клади.
Николя колебался, не зная, сказать Патрику или нет, что с этим сейфом дело обстоит, вообще-то, не так уж просто. Когда отец подарил ему сейф, в пакете вместе с ним был запечатанный конверт, в котором лежал листок бумаги с записанным шифром. Отец посоветовал шифр выучить наизусть, а листок уничтожить, Николя так и сделал. Но вскоре ему пришла в голову мысль, что, прежде чем отдать конверт, отец вскрыл его, потом, прочитав шифр, снова ловко заклеил его и теперь имел доступ к сейфу. Может быть, время от времени он заглядывал туда, желая узнать, что Николя прячет там от него. Может быть, он и подарил его только для этого. Не будучи уверенным в полной секретности, Николя вел себя очень осторожно и не клал в сейф ничего, кроме купонов, полученных на бензоколонках. Если отец и открывал его, то, наверное, был разочарован. Хотя, скорее всего, отец был теперь мертв. Николя удержался от искушения сказать об этом Патрику, поскольку это было еще неточно, и с нарочито безразличным видом ограничился тем, что предложил:
— Если хочешь, могу его тебе сказать, этот шифр.
Патрик покачал головой:
— Не надо. Ты же меня совсем не знаешь. А что если ты мне скажешь шифр, а я сразу же тебя пристукну и пойду украду твои секреты?
— Да ведь они же в папиной машине.
— Не хочу я знать твой шифр. Меня это не касается. Ни шифр, ни то, что лежит в твоем сейфе.
Он улыбнулся и, делая вид, что целится в Николя из пистолета, спросил:
— И что же лежит у тебя в сейфе?
— Ничего интересного, — ответил Николя, нахмурившись.
В секции детской одежды ему взяли рубашку из плотной шерсти и непромокаемые лыжные брюки, которые Николя стал мерить в кабине, пока Патрик ходил за всем остальным: двумя парами трусов, двумя майками, двумя парами теплых носков, шерстяным шлемом и зубной щеткой. Брюки по размеру подошли, но оказались длинноваты, и Патрик ловко закатал штанины, сказав, что все нормально, мама потом их подошьет, если сочтет нужным. Делать покупки в обществе Патрика Николя очень нравилось: они с ним не топтались часами на месте, не колебались, как его родители, между двумя фасонами, двумя цветами, размерами, не морщили озабоченно лоб перед необходимостью принимать решения. Николя хотелось, чтобы ему, кроме всего прочего, купили тренировочный костюм, зеленый с сиреневыми вставками, как у Патрика, но, ясное дело, попросить об этом у него не хватило смелости.
