Мирча Элиаде - Без юности юность
Пока он говорил, Профессор не спускал с него глаз и хмурил лоб — знак, как он давно заметил, что в мозгу маэстро теснится множество вопросов сразу.
— Не знаю, не знаю, — сказал Профессор, — вы не выглядите усталым и не производите впечатление интеллектуала, который полночи проводит за книгами… Да и как могли не заметить света, если бы он горел по ночам в вашей комнате?.. Это какой-то парадокс — что расплывчатость ваших впечатлений, а точнее, стирание грани между тем, что с вами происходит во сне и наяву, развилось параллельно с гипермнезией… Помните, как вы рассказали мне о запахах олеандра и мазута, когда взглянули на фотографию сорокалетней давности…
— Но сейчас я больше в этом не уверен, — воскликнул он, — не уверен, что помню! Я ни в чем больше не уверен!
Оставшись один, он поймал себя на мысли: «Молодец, что сказал, что больше ни в чем не уверен. Теперь у тебя всегда есть отговорка — дескать, спал и видел сон. А если понадобится, можно и сон выдать за явь. Только будь начеку, никогда не говори им всей правды!»
Он покрутил головой, напряженно озираясь, и тихо сказал, как будто обращался к кому-то невидимому:
— Даже если бы я захотел, я бы не мог! Не знаю почему. — Он понизил голос до шепота: — Есть вещи, говорить о которых выше моих сил.
В ту ночь он долго боролся с бессонницей (впервые с тех пор, как ушел из дому, и это его встревожило. Бессонницей он страдал чуть ли не всю жизнь, но в последнее время решил было, что с ней покончено). Как обычно, он думал о загадке чудесного возвращения памяти. Впрочем, он уже давно понял, что речь идет ни о каком не возвращении, потому что нынешняя его память была куда острее и обширнее, чем прежняя. Память мандарина — как раз такая, какую, по словам Шаванна, следует иметь синологу. Только он, пожалуй, уже перещеголял любого мандарина: донельзя странная гипермнезия. Ему еще не привезли из Пьятра-Нямц грамматику и словарь, а он уже проговаривал про себя китайские тексты, отчетливо видя каждый иероглиф и по мере чтения переводя. Несколько дней спустя он проверил написание, произношение и перевод, лихорадочно пролистав антологию и словарь Жиля. Он не сделал ни единой ошибки. С легким сожалением он черкнул несколько строк в тетради: бедный Бернар не сумеет определить, который пласт памяти восстановился первым, пациент обнаружил, что владеет китайским языком в таких пределах, в каких никогда им не владел. Он открывал теперь любой текст, читал и понимал его с той же легкостью, с какой латынь или староитальянский.
Стояла теплая-теплая ночь, окно в сад было открыто. Ему послышались шаги. Не включая света, он спустился с кровати, высунулся из окна и увидел охранника. Как он понял, тот тоже увидел его.
— Не спится? — тихо, чтобы не будить соседей, спросил он.
Охранник вздернул плечами и, попятившись, растворился в темноте сада. «Спросить его завтра — так, пожалуй, скажет, что это мне приснилось, — подумал он. — А я тем не менее уверен, что не сплю». Вернулся в постель, закрыл глаза и сказал себе, как когда-то, перебарывая бессонницу. «Через три минуты я усну!..» «Засыпай же, — непроизвольно потекли дальше мысли, — во сне ты лучше усваиваешь ученье. Образовательные сны, как ты сказал давеча Профессору. Увидишь еще серию образовательных снов. Не с китайским, нет. Кое-что другое, поважнее, кое-что другое…»
Ему нравилось слушать свои мысли, но сейчас к ним примешивалась невнятная тревога, и он тихонько пригрозил себе: «Считаю до двадцати. Если не засну на счет двадцать, встаю и иду гулять по саду». Но досчитать сумел только до семи.
Пару дней спустя Профессор, пришедший за второй тетрадью, спросил его, не поднимая глаз от страниц:
— Вы случаем не помните, как позавчера ночью вылезли в окно и ушли в ту отдаленную часть сада, где разбиты клумбы с розами?
Чувствуя, что заливается краской, он пробормотал:
— Если я что и помню, так это что я не мог заснуть и сказал себе: «Если я не засну на счет двадцать, встаю и иду гулять по саду». Но после этого — провал. Вероятно, заснул мгновенно.
На губах Профессора играла загадочная улыбка.
— Однако же вас видели у розовых клумб. Отнюдь не спящим.
— Неужели я стал лунатиком? — ужаснулся он. — За мной такого раньше никогда не водилось!
Профессор резко встал, отошел к окну и постоял, глядя в сад. Потом вернулся к креслу, снова сел.
— Я так и думал. Дело плохо. Когда охранник поднял тревогу, двое из персонала, вероятно агенты Сигуранцы, бросились на улицу — они не знали, что охранник вас уже засек, — и увидели машину с погашенными фарами — за оградой, как раз напротив розовых клумб, где находились в тот момент вы. Машина, разумеется, тут же скрылась, номера они не разглядели…
Он потер рукой лоб.
— Если бы я услышал это не от вас…
— Знаю, в это трудно поверить, — не дал ему договорить Профессор. — Однако есть три свидетеля, люди простые, но надежные и с кое-каким опытом…
— А что они сделали со мной? Взяли под белые руки и отвели обратно в палату?
— В саду с вами был один охранник. Он утверждает, что когда вы встретились с ним глазами, то тут же повернулись и ушли… Забрались в палату через окно, тем же путем, что вышли… Лунатизм это или нет, неважно. Главное: Сигуранца больше не сомневается, что готовился ваш побег. Тот факт, что вас застигли именно там, где за оградой ждала машина, — прямое свидетельство против вас; по их мнению, вы прекрасно знали, в чем дело, и спустились в сад не случайно… Нам пришлось обратиться в самые высокие инстанции, чтобы вас не арестовали.
— Благодарю, — в полном смущении промямлил он, отирая пот со лба.
— Пока что усилили охрану. С наступлением темноты улицу непрерывно патрулируют. Сержант в штатском будет курировать вас со стороны сада. — Профессор понизил голос. — Он уже на часах… А охранник будет по ночам спать под вашей дверью на раскладушке.
Профессор вскочил и зашагал по комнате, рассеянно перекладывая тетрадь из одной руки в другую. Потом, остановившись подле него, посмотрел ему прямо в глаза.
— А вы как объясняете эту череду совпадений? Неожиданная бессонница, внезапно открывшийся лунатизм, в приступе которого вы устремляетесь к клумбам с розами, точно к тому месту, где за оградой вас ждет машина с потушенными фарами… каковая скрывается при первом же сигнале тревоги… Как вы все это объясняете?
Он пожал плечами в полной растерянности.
— Никак не объясняю… До прошлой недели я вообще с трудом примирялся с мыслью, что путаю, где сон, где явь. Если бы не бесспорные доказательства… Но чтобы дойти до лунатизма, да еще какая-то машина…
Профессор открыл свой портфель, набитый журналами и брошюрами, и аккуратно засунул между ними тетрадь.
— Если бы это были не вы — возвращая вам вашу формулу, — если бы я не видел ваши семейные альбомы, ваши фотографии от тридцати до шестидесяти с лишним лет, я бы, пожалуй, признал гипотезу Сигуранцы: что вы тот, за кого она вас принимает…
«Что ты дергаешься? — услышал он свои мысли, как только погасил свет. — Все идет нормально. Так и должно быть: пусть тебя с кем-то путают, пусть думают, что ты не можешь отличить, где сон, где явь, и бродишь лунатиком. Лучшего камуфляжа не найти. В конце концов ты убедишься, что нет никакой опасности. Что о тебе заботятся…»
Мысль оборвалась, и он, подождав, прошептал: «Кто обо мне заботится?» Подождал еще и услышал не в своем, в каком-то незнакомом ему тоне: «А ты думал, что все, через что ты прошел, — дело случая?» — «Неважно, что я думал, — нетерпеливо перебил он сам себя. — Кто обо мне заботится?» И, притихнув в страхе, услышал: «Узнаешь после. Сейчас не это главное… К тому же ты кое о чем догадываешься, и давно. Иначе почему ты никогда не доверяешь Профессору некоторые мысли! Ни Профессору, ни бумаге. Если бы ты не знал, что существует что-то другое, почему бы тебе не намекнуть на свои открытия последних двух недель?..» — «Вернемся к моему вопросу», — попытался он перебить течение мысли. Смолк и, когда ему показалось, что он различает ответ, уснул.
«Лучше будем разговаривать во сне, — услышал он. — Во сне скорее схватываешь, глубже понимаешь. Ты говорил Профессору, что во сне нить твоих дневных занятий не прерывается. На самом деле все не так, и ты давно в том убедился. Ты ничего не выучил ни во сне, ни бодрствуя. Ты просто убедился, постепенно, что владеешь китайским. В один прекрасный день ты очнешься со знанием и других языков, каких только пожелаешь. Разве ты просто вспоминаешь то, что знал в юности, а потом забыл? Полно! Как насчет албанской грамматики?..»
Это напоминание встряхнуло его так сильно, что он проснулся и зажег лампу. Ему с трудом верилось в случившееся, даже теперь, неделю спустя. Никогда в жизни он не учил албанский язык. Лет двадцать тому назад купил грамматику Г. Мейера, но дальше предисловия дело не пошло, и с тех пор он ни разу в нее не заглядывал. На прошлой неделе, распаковывая ящики с книгами из дому, он наткнулся на эту грамматику и открыл ее наугад, где-то ближе к концу. С волнением и страхом обнаружил, что все понимает. Поискал перевод параграфа и убедился: да, все верно…
