Мор Йокаи - Венгерский набоб
Кто следил в последние годы внимательно за летописью жизни образованного нашего общества, знает: Подобная дуэль - не химера поэтического воображения.
Умер Фенимор мгновенно, без единого звука и движенья, без тени страдания на лице. Абеллино же пролежал со своей раной еще месяц. По выздоровлении доброжелатели посоветовали ему проветриться немного за границей, пока не утихнет шум, вызванный дуэлью. Но не в просвещенном каком-либо государстве - там быстро хватают тех, кто любит пошуметь и у кого слишком много кредиторов, а где-нибудь на сказочном Востоке.
И Абеллино через несколько дней отправился к гробу господню - в Палестину - грехи замаливать, как в шутку говорят.
Туда мы за ним не последуем, все равно он издаст путевые записки по возвращении.
Счастливый же - и даже слишком - набоб, Янош Карпати, отбыл со своей красавицей женой в Карпатфальву.
С ними мы вскоре повстречаемся или услышим про них.
17. ОДНО ОТЕЧЕСТВЕННОЕ УСТАНОВЛЕНИЕ
Распущено собрание, разъехалось досточтимое дворянское сословие, исчезли вдруг с людных улиц побрякивающие шпагами правоведы в черных своих атиллах, отцы отечества в доломанах с золотой шнуровкой и лебяжьей опушкой, кареты с нарядными дамами; двери домов опять запестрели унылыми объявлениями: "Сдается внаем"; торговцы обратно на склады поубирали модные свои материи, на которые возлагалось столько надежд; опустели и кофейни, где там и сям лишь несколько завсегдатаев маячит, подобно ягодам омелы на оголенных ветках. Затих город, и смело можно днем выходить на улицы, не боясь попасть под колеса экипажа или быть сбитым в грязь каким-нибудь прохожим, а спящих мирным сном уж не будит по ночам громогласное пение непоседливых повес, что вдесятером - вдвадцатером шествуют под руки во всю ширину по мостовой, дергая у каждой двери за колокольчик и выбивая окна. Не нужно больше и молодых девушек караулить, шпыняя их, что сидят на подоконниках часами; не надо дрожать, как бы из-за серенад этих при факельном свете весь город не спалили... Словом, Пожонь снова обрела привычный мирный вид, и потесненные было в общем мнении лицейские и академические юноши опять восстановили прежнюю свою репутацию.
И Янош Карпати с супругой вернулся домой. Его долго вспоминали пожоньские лавочники. Прежде всего потому, что все самые красивые, милые дамскому глазу и сердцу вещицы, какие были у них, - материю, предметы туалета, драгоценности, - он тотчас покупал для жены, не отходя от нее ни на шаг, щеголяя ею, подобно ребенку, который и спать готов в полученной обновке. Запомнился он им еще принципом своим: не покупателя создал бог для продавца, а продавца для покупателя, и если он, Карпати, отправляется свои деньги на покупки тратить, то не ему нужно язык лавочников учить, а их дело понимать, что им говорят. Так что, завидев вылезающего из кареты набоба, - а кто его не знал, богатейшего человека и мужа красивейшей женщины Венгрии? - приказчики, хоть с пятого на десятое умевшие объясняться по-мадьярски, в совершенную ажитацию приходили, да и сам хозяин настолько-то должен был осилить язык, чтобы приветствовать щедрого покупателя: "Alaszolgaja" [ваш покорный слуга (венг.)], хотя для непривычного уха оно и звучало почти как "alle sollen geigen" [всем на скрипке играть (нем.)].
Таким образом, лавочники один за другим стали приобретать известное понятие о венгерском языке, и нашлись чадолюбивые отцы, заранее смекнувшие: как будет выгодно деткам, когда и дети г-на Карпати приедут на сословное собрание и примутся искать говорящих по-венгерски и у тех покупать, - а посему поспешившие отправить многообещающих своих сынков и дочек в порядочные дома в Комаром или Шоморью в обмен на тамошних: простой и самый дешевый способ обучить языку без учителя. Видя эффект столь разительный, Янош Карпати сам замыслил выступить на ближайшем сословном собрании с предложением создать общество, члены коего взаимно обяжутся при покупке никогда, ни с кем не объясняться на чужом языке, понуждая тем продающего к знакомству с нашим напористым мадьярским; а дома, меж собой будут упражняться в латыни и немецком, поелику говоры сии в общении особо распространены. Средство куда более действенное, чем иные бесплодные декреты об обязательном обучении хорватов венгерскому языку!
Итак, положив себе на будущее заняться сим благим проектом, Янош Карпати, как сказано, воротился с любимой женой в Карпатфальву.
Фанни рассталась с близкими, и когда прощалась, показалось ей, что покидает их навсегда. Грустные, удрученные, стояли перед ней двое славных, добрых стариков: опекун ее и тетка. Оба пытались принять вид сдержанный, холодный, хотя готовы были расплакаться. Да больно некстати бы вышло: радоваться ведь впору удачной такой партии.
Сердце у Фанни сжалось.
- Любите меня, - с трудом вымолвила она, бросаясь тетке на шею.
- Я тебя всегда любила, - ответила Тереза.
Глаза у нее блестели сухим блеском. Только бы не заплакать, упаси бог! Рядом вельможа, что он подумает!
- Ну, мастер, - встряхивая руку достойному этому человеку, сказал набоб, - надеюсь, увидимся еще. Черед за вами. Я у вас побывал за городом, теперь и вы должны меня навестить в Карпатфальве.
Ремесленник покраснел. Не ведал набоб, что и у живущего простым трудом человека своя гордость есть.
- Благодарствуйте, сударь, - был ответ. - Едва ли сумею отлучиться, дела держат.
- Тьфу, пропасть! Да у вас же подмастерье славный такой, говорил я с ним, умный малый, на него все можно вставить. Как звать-то его?
- Шандор Барна.
И слезы против воли навернулись Болтаи на глаза и поползли по мужественному загорелому лицу. Прослезилась и Тереза, а Фанни побледнела как мел.
- Ну зимой как-нибудь, - продолжал Карпати. - Хотите, сам за вами приеду и отвезу. Охотиться любите?
- Нет, сударь. Жалею зверей.
- Но вы-то, дорогая Тереза, захотите же проведать племянницу? Приедете ведь взглянуть, как она, довольна ли? Да и ей надо кому-то пожаловаться, чтобы легче меня переносить.
Это вполовину шутка была, но Тереза промолчала, и Фанни так неловко себя почувствовала, что вздохнула чуть не с облегчением, когда все уселись, попрощавшись последний раз, в стоявшую наготове дорожную карету, а верный Пал, захлопнув стеклянные дверцы, велел кучеру ехать и колеса загремели по мостовой.
Не прошло недели, как Тереза получила от Фанни письмо.
Молодая женщина усиливалась писать весело; доброе, любящее сердце чувствовалось в каждой строчке. Описывала она забавных людей, окружающих г-на Яноша: затейника Мишку Хорхи, который только и знает, что штуки разные выдумывает ей на потеху; Мишку Киша, буяна, но доброго малого, тот каждый день верхом по четыре мили отмахивает, лишь бы ее навестить. И про старичка-управителя с косицей написала, который с хозяйством ее знакомит с прилежанием неотступнейшим, и про гайдука старенького, про шута домашнего, и про забавнейшего меж ними: самого барина. Все они словно сговорились всячески радовать, развлекать, увеселять и ублажать молодую хозяйку, что им, пожалуй, и удается.
Увеселенья, радости, развлечения...
Но о любви, о счастье - ни слова.
Последнее время, однако, совсем новый предмет заполнил, по словам Фанни, существование ее супруга.
Попав на сословное собрание, но особенно после мучений, которые племянник ему доставил в критический для него день, забрал он в голову, что должен пользу приносить обществу и отечеству.
На школы общедоступные стал жертвовать, частенько к соседу, графу Сент-Ирмаи заезжать, - человеку, видно, незаурядному, искренне всеми превозносимому, который с другими такими же господами вечно с разными странностями носится, как-то: освобождение крепостных от барщины за выкуп, урегулированье Тисы, сообщение пароходное, постройка плотин да заводов, основание ученых обществ, театр, бега, скачки. Большую часть года он в Пеште проводит и остальных магнатов уговаривает жить там зимой. Яноша подбил уже построить себе роскошный особняк: если и не для жилья, то столицу, по крайней мере, украсить, облагородить. И чуть не все собирающиеся у него что-нибудь да затевают; каждого новый проект, какое-либо предприятие занимает. Среди прочего поминают все графа одного известного, который заявил, что готов отдать годовой свой доход в размере шестидесяти тысяч форинтов на основание венгерской Академии наук [речь идет о прогрессивном деятеле "эпохи реформ" графе Иштване Сечени (1791-1860), который в 1825 году предложил половину своего годового дохода, 60 тысяч форинтов, на учреждение Академии наук], а когда спросили, на что же он будет жить, ответил: да годик перебьюсь у кого-нибудь из друзей. Вот с чудной какой компанией стал водиться Янош - и управляющего с той поры предостерегать, чтобы построже отчеты принимал, так как на общественные нужды много потребуется денег. И сам, наконец, напал на один проект, который, кому он его ни сообщит, все весьма достойным внимания почитают, так что Янош сразу чрезвычайно вырос в общем мнении и уж до того доволен собой.
