Томас Гарди - Рассказы
- А я совсем позабыл наших музыкантов с их скрипками и виолончелями, задумчиво проговорил Лэкленд. - Что они, по-прежнему играют в церкви?
- Где там! - ответил Кристофер Туинк. - Вот уж двадцать лет, как с этим покончено. Теперь там играет на органе один непьющий молодой человек, и очень даже хорошо играет, а все ж таки это не то, что в старые времена, там, в этом органе, нужно все время ручку крутить, и молодой человек мне жаловался - иной раз, говорит, руки все себе отмотаешь, а чувства настоящего в музыке все равно нет.
- Зачем же тогда заменили старых музыкантов?
- Ну, во-первых, такая уж пошла мода, а во-вторых, старые-то наши музыканты один раз здорово оскандалились. Так оскандалились, - помнишь, Джон? - что дальше некуда. Век не забуду! После этого им в церкви и показаться-то было стыдно.
- Как же это они так?
- А вот как.
Кровельщик вгляделся вдаль, словно там скрывались давнопрошедшие времена, и продолжал.
ДЬЯВОЛ НА ХОРАХ
Перевод И. Кашкина
- Случилось это в самое крещение - в тот день им последний раз довелось играть на хорах церкви в Лонгпаддле, чего они тогда никак не думали. Надо вам сказать, что это был хороший приходский оркестр. Там были: Николас Пуддинком - первая скрипка, Тимоти Томас - виолончель, Джон Байлс - вторая скрипка, Дан Хорнхэд играл на серпенте, Роберт Даудл - на кларнете, а мистер Нике на гобое - все искусные музыканты, да к тому же крепкие парни со здоровыми легкими, а это для тех, кто на духовых играет, дело немаловажное. Поэтому на святках, когда устраивают много танцулек и вечеринок, спрос на них был большой. Они и жигу могли изобразить - не хуже псалма, а то и лучше, не в укор им будь сказано. Бывало, пославят они Христа у богатого сквайра, сыграют там святочные песни леди и джентльменам и попьют с ними чайку или кофе, - чинно и скромно, ну, прямо сказать, святые, - а через полчасика, глядишь, они уже в таверне "Герб медника" и запузыривают "Бойкого сержанта" парам девяти танцоров и глотают стаканами горячий пунш.
Вот и тогда, на тех святках, они кочевали с одной веселой вечеринки на другую, и спать им почти не приходилось. И подошел этот самый день крещение. В тот год стояли жестокие холода, и музыканты прямо-таки замерзали на хорах, потому что прихожане в морозные дни обогревались внизу печкой, а об оркестре на хорах никто не заботился. Во время утрени, когда мороз был особенно силен, Николас и говорит:
- Не могу я больше, видит бог, я и так смерзся в сосульку, как хотят, но сегодня мы будем греться - не снаружи, так изнутри!
И вот, заранее смешав пиво с подогретой водкой, он принес галлон этого питья в церковь, укутал кувшин потеплее и спрятал его в виолончельный чехол Тимоти Томаса, чтобы сохранить влагу теплой, пока она не потребуется. А потребовался глоточек перед отпущением, другой - во время "Верую", а третий - в начале проповеди. После третьего глотка они согрелись и разомлели. Во время проповеди - а проповедь на беду в тот день была длинная - они заснули и до самого конца спали сном праведных.
День был пасмурный, и к концу проповеди в церкви так стемнело, что только и видна была кафедра пастора, на ней две свечи и его лицо за ними. Закончив наконец проповедь, пастор возгласил вечерний гимн. Но оркестр не подхватил, и прихожане стали оглядываться на хоры, - почему это музыканты молчат. Тут-то маленький Леви Лимпет (он сидел на хорах), толкнул Тимоти и Николаса и крикнул:
- Начинайте же! Начинайте!
- А? Что? - вскинулся Николас, а в церкви было темно, и в голове у него еще бродил хмель, ему и почудилось, будто он все еще на вечеринке, где они перед тем играли всю ночь напролет. И как дернет смычком по струнам, как хватит "Дьявола в портновской" - любимую жигу в наших краях! Все прочие музыканты были не трезвее его, ничтоже сумняшеся, они подхватили мотив и давай нажаривать, сколько было сил и усердия.
Они играли без перерыва, пока наконец от последних басовых нот "Дьявола в портновской" паутина на сводах не затряслась, словно спугнутое привидение, мало того, Николас, удивленный, что никто не двигается с места, зычно выкрикнул (как это он обычно делал на вечеринках, когда танцующие не знали фигур):
- Головные пары! Руки крест-накрест! И когда я напоследок пущу петуха пусть каждый поцелует свою пару под омелой.
Леви Лимпет так испугался, что кубарем скатился по ступенькам с хоров и побежал прямиком домой. У пастора волосы встали дыбом, когда он услышал, как дьявольская жига гремит по церкви, и, полагая, что музыканты рехнулись, он поднял руку и возопил:
- Стойте! Довольно! Прекратите! Что это такое!
Но они его не слышали, собственная их игра все заглушала, и чем больше он кричал и размахивал руками, тем громче они играли.
Тут все прихожане поднялись со скамей, недоумевая и переговариваясь:
- Что за наваждение? Да нас за это испепелит, как Содом и Гоморру!
Сам сквайр сошел со своей скамьи, обитой зеленой байкой, где вместе с ним слушали богослужение его гости, множество всяких леди и джентльменов. Он вышел на середину церкви и закричал, потрясая кулаками:
- Что это значит? Такое богохульство в божьем доме! Что это значит?
Тут музыканты наконец что-то расслышали сквозь игру и оборвали жигу.
- Неслыханное безобразие! Просто неслыханное! - кричал сквайр вне себя от ярости.
- Неслыханное! - поддакивал пастор, он тем временем сошел с кафедры и теперь стоял рядом со сквайром.
- Пусть хоть все ангелы сойдут с небес, - сказал сквайр (он был дурной человек, этот сквайр, но тут в первый раз в жизни выступил защитником правого дела). - Пусть хоть сами ангелы небесные сойдут на землю, - кричал он, - а только чтобы этих музыкантов в нашей церкви больше и духу не было. Они оскорбили и меня, и мою семью, и моих гостей, и самого господа бога!
Только тут несчастные музыканты пришли в себя и вспомнили, где находятся, и посмотрели бы вы, как они спускались по лестнице: Николас Пуддинком и Джон Байлс со скрипками под мышкой, Тимоти Томас с виолончелью, а за ними бедный Дан Хорнхэд со своим серпентом и Роберт Даудл со своим кларнетом - тихонькие, словно воды в рот набрали, все старались проскользнуть незаметней. Пастор еще, может, и простил бы их, когда узнал, отчего это все вышло, но сквайр поступил иначе. На той же неделе он послал в город, и оттуда привезли что-то вроде большой шарманки, которая могла исполнять двадцать два духовных песнопения, да так правильно и точно, что как ты ни будь греховно настроен, а уж ничего другого на ней не сыграешь, кроме этих самых духовных песнопений. Для верности сквайр приставил самого надежного и почтенного человека вертеть ручку, и с той поры старые наши музыканты у нас в церкви больше не играли. После этого рассказа все долго молчали.
- А моя старая знакомая миссис Уинтер - та, что жила на ренту, - она, конечно, уже умерла? У нее еще всегда был такой угнетенный вид, - спросил наконец мистер Лэкленд.
Никто из пассажиров, по-видимому, не помнил этого имени.
- Давно уж, наверно, умерла - когда я ее мальчиком знал, ей уже было под семьдесят, - добавил Лэкленд.
- Не знаю, как другие, а я так очень хорошо помню миссис Уинтер, сказала лавочница. - Да, она умерла и давно уж - тому лет двадцать пять. Вы, наверно, знаете, сэр, отчего у нее был такой, как вы говорите, угнетенный вид и такие ввалившиеся глаза?
- Говорили, кажется, что у нее что-то с сыном случилось. Но я был тогда слишком мал и подробностей не запомнил.
Лавочница вздохнула: перед ее мысленным взором, видимо, оживали картины прошлого.
- Да, - проговорила она. - Дело было в сыне.
Видя, что пассажиры фургона не прочь послушать еще одну историю, она продолжала:
УИНТЕРЫ И ПАЛМЛИ
Перевод А. Мартыновой
- Если рассказывать по порядку, то вот с чего все началось. В приходе нашем, когда я была еще девчонкой, две красавицы соперничали между собой. Что уж там у них вышло, бог их ведает, но только были они на ножах, а еще пуще они невзлюбили друг дружку после того, как одна у другой отбила жениха, да и женила на себе. Парня этого звали Уинтером, и в положенный срок у них родился сын.
Другая долго не выходила замуж, но когда ей было уже что-то около тридцати, посватался к ней один смирный человек по имени Палмли, и они поженились. Вы, сэр, не помните того времени, когда Палмли жили еще в Лонгпаддле, а я-то все как сейчас помню. У них тоже родился сын, и был он, стало быть, лет на девять-десять моложе сына Уинтеров. Ребенок от рождения был какой-то слабоумный, но мать в нем души не чаяла.
Палмли умер, когда мальчику исполнилось восемь лет, и остались вдова и ребенок нищими. Бывшая ее соперница к тому времени тоже овдовела, но жила не бедно. Из жалости она предложила взять к себе мальчика на посылки, хоть он и был еще слишком мал для такой работы. В то время ее сыну, Джеку, было лет семнадцать, не больше. Что поделаешь, пришлось бедной вдове отдать сына из дома. И отправился малыш к богатой соседке.
