Йозеф Томан - Дон Жуан, Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры
- Отправимся в горы - хочешь, дорогая? Переночуем в хижине старого Северо, а утром поднимемся на вершину хребта.
- Я хочу все, чего хочешь ты.
Да, быть может, это поможет ему. Быть может, на такой высоте, куда не достигнет злоба людская, там, так далеко от шумного света и так близко от бога, он освободится от своих терзаний. Там наконец-то услышит Мигель глас божий и смирится, и бог укажет ему путь. Там, высоко, откроются ему широкие просторы и овеет его чистый горный воздух, и это придаст ему силы. Там он, конечно, поймет, что жизнь побеждает все призраки, которые преследуют его, сбивают с ног. И там он оставит этих злых духов на произвол ветрам и бурям. Пусть разнесет их ветер во все стороны! Пусть разобьются они вдребезги о гранитные ребра скал!
Хиролама счастлива. От мысли, что Мигель будет спасен, прояснились очи ее, сердце возликовало в новой надежде. Щеки ее порозовели, и вырвался смех из груди.
* * *
Они двинулись в путь после полудня в сопровождении слуг и медленно стали подниматься в горы.
К хижине старого Северо сбежались пастухи приветствовать господина, ибо весь этот край, вместе с человеческими душами, принадлежит роду Маньяра.
Пастухи уступили хижину господам - сами переночуют под открытым небом. Можжевеловые поленья трещат в очаге, распространяя аромат леса.
Глаза Мигеля - глаза мальчика. Гой, до вершины хребта рукой подать, и Хиролама с ним! Сколько очарования в этой простой хижине, в овечьих шкурах, в скамьях, сбитых из грубых досок, в крошечном окошке, через которое видны горы и небо!
И Хиролама - совсем другая. Роза преобразилась в простенький цветок на горном склоне. Волосы ее распущены вдоль нежных щек, радость от новой жизни, которую она уже завтра возьмет в свои ладони, отзывается в каждом ударе сердца, звенит в каждом слове.
Солнце село; туман затопил долину, море тумана скрыло дали, быстро темнеет, и на горах вспыхивают звездочки пастушьих костров.
Пастухи поют. Гортанными голосами выводят тягучую мелодию, все выше и выше, потом она разом спускается на несколько тонов, звучит бурно и мощно и вдруг обрывается. Эхо переносят голоса с горы на гору, долго повторяясь вдали.
Вот запел молодой пастух - алала! - импровизированная песня без слов, с одними протяжными гласными и возбужденными вскриками. Быстро следуют двусложные ритмы, клокоча в горле певца, рассыпаясь трелью.
Остальные танцуют, раскачиваясь в бедрах, притопывая, пошли в шеститактной форлане, древнем танце, уже забытом внизу, в городах.
Спать легли рано.
- Я так счастлива, Мигель!
Глаза его радостно вспыхнули, и долгим был его поцелуй!
Засыпают в тихости. Все слабее воспринимает сознание голоса ночи, шорохи и потрескивания - все звуки, которыми говорит лес во сне, и сон, смеживший их веки, был крепким, без сновидений, без страха.
На следующий день уже с утра было жарко и душно.
Хиролама надела легкое летнее платье, и они с Мигелем пошли рука в руке - неторопливо, часто останавливаясь.
- Я уже не вижу нигде ни дорог, ни тропинок, Мигель.
- Я веду - не бойся ничего.
Все выше и выше...
Мигель достиг того, чего желал, и радуется, как ребенок.
- Грегорио говорил мне, что только в самом себе я найду счастье, и все же он ошибался, этот мудрый старик! Как мог бы я быть счастлив без тебя?
Они уже очень высоко, но продолжают подъем. Хиролама устала, Мигель поддерживает ее.
На гребне горы стоит простой крест, сколоченный из двух сосновых досок.
При виде его Мигель нахмурился.
Значит, и тут, на такой высоте, куда вряд ли кто когда поднимался, все то же враждебное знамение?
Хиролама же, склонив голову, молится перед крестом:
- О распятый Иисусе!.. - Ветер срывает слова с ее губ, уносит вдаль. О Иисусе, святыми твоими ранами, любовью твоей к людям, жизнью нашей, которую ты искупил, молю тебя: смилуйся над нами, жалкими! Дай, чтобы этот путь вывел нас из лабиринта ужаса!
- Идем, - резко говорит Мигель. - Пойдем отсюда. Поднимемся на самую вершину.
Усталая, она поднимается. Ей холодно.
Но Мигель заставляет ее идти все дальше, все выше - он хочет укрыться и от этого последнего креста, хочет быть совсем один с Хироламой.
После утомительного восхождения они достигли вершины.
Встали высоко над землей, скрытой от их взоров испарениями и облаками. Тяжелые тучи проносятся рядом, дыша ледяной сыростью.
Хиролама стоит на ветру, под ветром платье прильнуло к телу, волосы развеваются, рот ее приоткрыт - ей трудно дышать.
Мигель глубоко тронут, Мигель неподдельно счастлив, сейчас блаженство его полно.
- Хиролама, я всегда мечтал достигнуть вечности, уйти за пределы человеческого, ступить туда, где может ступать один лишь бог. - Он привлек ее голову к своей голове и прошептал: - Я вижу вечность в глазах твоих, Хиролама...
А она охвачена трепетом. Наконец-то у цели! Здесь очистит Мигель свою душу от грязи земной и спустится, возрожденный, исполненный мужества жить.
И, склонившись, целует она камень, на котором стоит Мигель. Место, где он обрел счастье. Наконец-то настоящее счастье.
С благодарностью подняла она взоры к небу и замерла от страха: налетела внезапно черная туча, посыпался град. Ледяные крупинки с дождем пополам залили их, платье Хироламы промокло мгновенно. Мигель накинул на нее свой камзол и, взяв за руку, поспешно повел вниз.
Как трудно спускаться! Ноги скользят по мокрым камням, каждый шаг опасен. Потоки воды размывают тропинку.
Хиролама перемогается, она мужественна, она скрывает усталость, но в конце концов падает без сил.
Мигель поднимает ее и несет на руках.
Развели огонь в очаге, Мигель раздел жену, стучащую зубами, уложил в постель.
Сел рядом, держит руку ее, улыбается ей.
Хиролама засыпает, и Мигель с любовью смотрит на ее лицо:
- Это был мой самый счастливый день!
* * *
Пополуночи Мигеля разбудил стон. Он вскочил, прислушался.
Тихо, ночь беззвучна, тьма молчит, немо обступает со всех сторон.
Но Мигель чувствует - Хиролама не спит. Ждет.
Через некоторое время снова тихий стон.
- Спишь, милая? - шепчет Мигель.
- Мне страшно, - шепотом отвечает она из темноты. - Мне страшно, Мигель.
Он зажигает свечу, и рука его дрожит.
Ах, лицо жены уже не бледное, как по возвращении с гор, оно - красное, как гранат, губы пылают, блестят глаза.
- Ты уже согрелась? - И, склонившись, он гладит ее по щеке.
Но рука его замерла - лицо Хироламы жжется.
Ужаснулся: лихорадка! Намочил платок в холодной воде, положил ей на лоб.
- Спи, моя дорогая, - тихо сказал он, но голос его дрогнул от страха.
Она послушно закрыла глаза, а он, подложив дров в очаг, сел около нее.
Поспала немного и снова заметалась в жару.
- Мигель, смотри, какой туман вокруг нас. Мы словно утонули в тумане. А он ледяной... меня всю бьет озноб...
Мигель разбудил Северо.
- Где тут ближайший лекарь?
- Далеко, ваша милость. Полдня ходу вниз да сутки наверх.
- Сейчас же пошли за ним. Пусть его приведут в Талаверу. Утром отнесем туда госпожу.
Один из молодых пастухов тотчас пустился в путь.
Хиролама бредит, Мигель гладит ей руки и лицо. Наконец жар спал, и она уснула.
Северо вместе со своей овчаркой до утра сторожит у двери.
Когда Хиролама проснулась, солнце уже высоко поднялось над горами.
- Да, мне лучше. Гораздо лучше!
Мигель, осунувшийся после бессонной ночи, не может отделаться от тревоги. Ей лучше, гораздо лучше, сказала она. Но правда ли это? Ни на что нельзя полагаться! Предпринять все возможное! Он даст лекарю золота столько, сколько тот в состоянии унести, даст ему свою кровь, дыханье - все, все, только бы она выздоровела!
Сбили из сучьев носилки, и пастухи бережно понесли Хироламу, закутанную овчинами. Дорога спускается в долину, потом идет лесом к замку. В Талавере ее уложили в постель, и Мигель сел у изголовья.
День прошел спокойно.
Но после захода солнца лицо Хироламы покрылось неестественной огненной краской.
Мигель с нетерпением ждет лекаря.
- Это далеко, ваша милость, - говорит управляющий. - Раньше утра нельзя и ожидать.
Ночь длилась без конца.
* * *
Солнце взошло багровое, словно искупалось в вине. Плывет среди туч окровавленное око, с трудом пробиваясь сквозь гряды облаков. Звякают бубенцы баранов, бегущих на скудное пастбище.
На измученной лошади приехал старый фельдшер, высохший, морщинистый; его узкие водянистые глаза прячутся за очками в костяной оправе.
Осмотрел Хироламу, пустил ей кровь, как было в обычае, и увел Мигеля в соседнюю комнату.
- Плохо нам живется, деревенским лекарям, ваша милость. За труды нас вознаграждают больше бранью, чем реалами. И несправедливо. Ей-ей, несправедливо...
- Говорите о деле, сударь.
- К этому я и веду, сеньор, и я в отчаянии, что не могу вас порадовать. Где могла ее милость так простудиться?
