Бела Иллеш - Тисса горит
Даже песню — и ту украли у них господа. Горькую жалобу оборванной гвардии Ракоци распевают теперь господа, — те, что пьют кровь и бросают в тюрьмы потомков героев Ракоци — красных солдат. Венгерских, украинских, словацких рабочих и крестьян…
Дешева твоя кровь, бедняк…
Мрачно вздымается к небесам замок Ракоци. Всласть натешились над ним Габсбурги, превратив это «орлиное гнездо» в каторжную тюрьму. Теперь он пустует, и живут в нем одни только призраки. Да, с тех пор, как Мункачем владеют чехи, призраки заселили замок. Верно, «куруци» в бархатных шапках и желтых сапогах со своими дамами, разодетыми в шелка и бархат, отплясывают там «венгерскую круговую»… В тихую погоду, на заре, до самого Мункача слышен плач героев. Это герои Ракоци оплакивают злосчастную Венгрию…
Дешева твоя кровь, бедняк…
За мостом, под аркой, стоит Лаката.
— Все в порядке.
У лестницы, ведущей вниз, человек саженного роста протягивает Петру огромную ручищу.
— Не узнаешь, что ли?
В полумраке Петр не различает лица великана. Лишь когда тот затягивается папиросой, огонек на мгновенье озаряет широкие красные губы под отвислыми черными усами…
— Нет, не узнаю…
Михаил Тимко! И теперь не вспоминаешь? Я — Мишу. Твой дядя выгнал меня, когда я вместе с тобой стал ходить в Рабочий дом…
— Мишу?!
Пока они спускаются по лестнице, Тимко в немногих словах перебрасывает мост через эти девять лет разлуки. Завод в Свальяве, военная служба, галицийский фронт, плен, Красноярск, красная гвардия…
— Два месяца назад судьба опять привела на родину. Жену с собой из России привез…
На лицо Тимко падает свет от шахтерской лампы, поставленной на краю колодца. Мишу всего на год старше Петра, но выглядит старше на добрых десять.
— Да, брат, не на розах спал…
— Я тоже, — отвечает Петр, чувствуя себя несколько задетым его тоном.
— Знаю, все о тебе знаю. Но видишь ли, Петр, одному пляска легче дается, другому труднее. Мне — труднее.
Петр осматривается кругом. На минуту его внимание привлекает знаменитый колодец. Страшная глубина! Можно сосчитать до ста, пока камень, брошенный вниз, упадет в воду. В детстве Петр не раз бегал к нему, кидал в него камешки, а потом колодец снился ему ночью, и он просыпался с плачем. Теперь колодец не кажется уже таким страшным. Узенькие оконца с железной решеткой завесили шубами, и две шахтерские лампы на борту колодца скудно освещают огромный подвал. Стены в тусклых блесках сырости.
Собралось человек двадцать. Рабочие и крестьяне.
Секереш опирается на край колодца:
— Вам начинать, дядя Федор.
— Так вот…
Старик Бочкай стоит, пригнув голову, словно боится удариться головой о теряющийся во мгле потолок. Левой рукой он придерживает наброшенную на плечи мохнатую шубу, правой подергивает длинные усы. На стене движется его исполинская тень.
К старику поворачиваются два десятка голов. Грубо отесанные крестьянские головы. Лишь по некоторым лицам видно: руки этих людей не землю копают, а обслуживают машину.
— Так вот, товарищи… Скажу только, что впервой собрались мы сегодня со всех углов Прикарпатской Руси, чтобы составить интернациональную — только правильно понимай — третью интернациональную коммунистическую партию. Добрый отец бедноты Ленин, что в Москве сидит, сказал: «Забирай у господ землю!» Только правильно понимай: так он и сказал — не проси, а забирай… Так велел передать нам Ленин, так они и в Москве сделали, пошли им, господи…
Старик Бочкай, запнувшись, минуту растерянно оглядывает слушателей, а затем с внезапно просиявшим лицом оборачивается к Секерешу, словно только сейчас разглядел его.
Секереш говорит по-венгерски, а Тимко переводит его речь на какую-то смесь русского с украинским. Переводит фразу за фразой. Слушатели одобрительно кивают — всем им понятно, всем им по-сердцу.
— Советская Россия… Третий Интернационал… Большевистская аграрная программа… Ленин… Мировая революция…
Но вот Секереш заговорил о ближайших задачах, и тут — конец единодушию. Тимко, продолжая переводить, начинает тут же возражать ему.
— Если мы поведем массы в социал-демократическую партию, — говорит он, — как мм объяснить, что такое III Интернационал, что такое диктатура пролетариата?
— Единственная возможность получить доступ к массам, — отвечает Секереш, — это втянуть их в социал-демократическую партию. Когда мы их сорганизуем, тогда сможем говорить открыто, а до той поры под коммунистическими лозунгами работает только нелегальная партия.
— Если мы сорганизуем социал-демократическую партию, то нас, рано или поздно, из нее выкинут, и тогда мы окончательно будем отрезаны от масс. Ни за что не поверю, чтобы Рожош не знал, кто мы такие!
— Возможно, что и знает. Но надеется использовать нас в своих целях. Вполне допустимо, что он рассчитывает поступить именно так, как ты сказал: выкинуть нас, как только мы справимся со своей работой. Но наша-то задача в том и состоит, чтобы не дать себя выкинуть. Ведь организовывать массы будем мы, в наших руках будут все опорные пункты…
— А если нас даже и не выкинут, многого мы все равно не добьемся.
Большинство присутствующих лишь с трудом понимают, о чем идет спор. Они с удивлением поглядывают на Тимко, в азарте размахивающего руками. Лаката тоже становится на его сторону.
Мало-помалу и у остальных развязываются языки. Одни думают так, другие — этак. Большинство находит, что Тимко во многом прав, но план Секереша все же надежней; чтобы окончательно навести порядок в Прикарпатской Руси, понадобятся не сотни людей, а многие тысячи, а шепотком эти тысячи и до страшного суда не набрать.
Значительное большинство голосует за предложение Секереша.
— Неладно это выйдет, — замечает Лаката после голосования.
— Ты, как и все мы, свое слово сказал, — строго останавливает его Бочкай. — Раз порешили, теперь твое дело помалкивать.
Секретарем партии будет Секереш. Выбирают центральный комитет из семи членов. Большинство голосов получает Петр. По настоянию Секереша избирают и Тимко.
Заседание закрывается. Тушат лампу и в темноте карабкаются вверх, во двор замка.
Вечер тих. Небосвод усеян звездами.
Группами, по-двое, по-трое, ощупью выбираются на шоссе.
— Обошлось бы и без господа-бога, а, дядя Федор? — шутит Секереш.
— Погоди, — тихо отвечает старик, — всему свой черед…
Секереш, Петр и Тимко последними выходят из замка. Они еще долго расхаживают по бастиону. Говорит почти все время Секереш, Тимко изредка лишь вставляет слово-другое.
— Химический завод в Свальяве работает вовсю, — сообщает Тимко, когда они уже шагают по шоссе.
— Ядовитые газы? — спрашивает Секереш.
— Да. Но мало радости принесут они тем войскам, которые их пускать будут…
В лунном свете мункачский замок кажется сказочным.
В три часа утра в Мункач прибывает поезд из Волоца. Светает. Улицы пустынны, город спит. Занавешенные окна — как закрытые глаза. Сонно, поеживаясь от утреннего холода, бредут люди по улице Зрини на Главную площадь. Гул медленных, тяжелых шагов нарушает безмолвие улиц. Порой в окне приоткроется занавеска, выглянет голова и тотчас же скроется. По Главной площади бредут пятьсот-шестьсот человек. Рабочие и крестьяне. Мужчины, женщины, дети. Большинство из Свальявы и Полены. Тимко и Лаката стараются, чтобы свальявские держались все вместе, но не так-то легко навести порядок.
Русины — в лохматых шубах и в лаптях. Венгерцы — в черных куртках и в высоких сапогах. Но иного и по одежде не распознаешь: либо в шубе и в сапогах, либо — в лаптях и в кургузой мадьярской шляпе. Евреи-батраки — в брюках навыпуск и старомодных польских меховых шапках. Фабричные — те одеты по-городски. Женщины кутаются в платки, ребята одеты как попало. Если кто в старом военном обмундировании, того только по говору узнать можно — русин он, венгерец или еврей, да и то не наверняка: иной дровосек так мешает все три языка, сдабривая свою речь русскими и словацкими словечками, что сам господь-бог не разберется в создании рук своих, — сам господь-бог, которого, вкупе с матушкой его и родичами, особенно часто поминают сегодня венгерцы: зачем выдумал такие холодные утра!
Порядка навести не удается никак, но понемногу в головах все же складывается нечто, напоминающее порядок: всех, какие бы шубы они ни носили, на каком бы языке ни объяснялись, всех занимает одна мысль, все пламенеют одним желанием. Кому земля нужна, думает: «Эх, хороша землица в графских угодьях!..» Из кого фабрикант пот выжимает, тот вспоминает красные времена. В этом самом городе, на этой площади, бывали уже собрания — тоже говорилось о земле, о заводах, о фабриках.
