Уильям Сароян - Приключения Весли Джексона
Я спросил потом Ванхука, может быть, нам нужно было побежать за винтовками, когда Грэхем открыл огонь. А он отвечал, что ему это просто не пришло в голову, и слава богу, сказал он, потому что, если бы мы побежали за винтовками, нас бы тоже застрелили и все сигареты достались бы немцам. Я спросил, не очень ли он тогда перепугался, и он сказал, что нет, я спросил его почему, - мне было интересно узнать, что он думает, - и оказалось, что мы рассуждаем одинаково. Во-первых, все происходило очень спокойно, и Ванхук просто не думал, что кто- нибудь может проявить ненависть и застрелить его за здорово живешь. Когда он услыхал голос офицера, он сразу понял, что человек настроен серьезно, но вполне спокоен и не станет стрелять, если его не вынудить к этому, так зачем же было его вынуждать? Я спросил, как он думает, правильно ли поступил Грэхем, и Ванхук ответил:
- По-моему, Грэхем решил, что ему представился случай проявить геройство. Конечно, мне жаль, что его убили, но всякий хороший солдат скажет, что он сделал ошибку.
Мы провели ночь в этом лагере, под открытым небом, и перезнакомились с другими пленными, которые там находились. Большинство из них попало в плен так же, как и мы, - их захватили врасплох там, куда их никто не посылал, но все говорили, что это не так уж плохо и немцы, видимо, знают, что брать нас в плен значит только попусту тратить время, ибо наши войска непрерывно на них наседают.
Немецкие караульные научились немножко болтать по-английски от наших ребят, обращались с нами по-приятельски и вели разговоры на вечные темы: о доме, о девчонках, о вашей стороне и нашей стороне, и к черту все армии, взгляни-ка на мою дочурку, давай меняться - а что есть у тебя?
ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ВТОРАЯ
Виктор Тоска рассказывает Весли о смерти Джо Фоксхола
На следующий день нас перевезли на грузовиках в другой такой же лагерь миль на сто дальше, но будь я проклят, если знал, где мы находимся. Я думал все время о Джиль и ломал себе голову, как бы умудриться послать ей письмо, чтобы она знала, что я в плену, жив и здоров, - ведь обычным путем письма идут так медленно.
Здесь на новом месте, народу было намного больше. Мы с Ванхуком бродили по лагерю в надежде встретить знакомых ребят или кого-нибудь, кто их видел. Лагерь был довольно большой, и наших - полным-полно. Они держались группами по шесть-семь человек, болтали, рассказывали друг другу разные истории, играли в карты - и разглядеть всех как следует было нелегко. То тут, то там попадались одинокие фигуры: сидит человек на земле, пригорюнившись, тоскует, видно, по родине и с ненавистью думает о том, что вот загнали его, как быка, за колючую изгородь.
И вдруг произошло нечто до того неожиданное, что я даже не удивился, хотя никак на это не рассчитывал: прямо передо мной сидел на траве Виктор Тоска. Я так ему обрадовался, что решил сесть рядом с ним и подождать, пока он сам на меня не взглянет. В лагере было столько народу, что люди мало обращали внимания друг на друга, и Виктор даже не пошевельнулся, когда я опустился рядом с ним. Я наблюдал за ним довольно долго и очень был рад, что он жив и здоров - ведь только это мне и нужно было. Так я сидел рядом с ним и молчал, потому что я думал, он обернется, увидит меня - и мы тогда вдоволь посмеемся. Я решил сидеть хоть целый час, пока он не обернется: мне казалось, так будет лучше, чем подымать суматоху на радостях, потому что кто знает, что он за это время пережил. Ведь кроме того, что Грэхем был убит на моих глазах, - а за минуту до того мы вместе с ним ужинали, - все остальное, что случилось со мной и с Ванхуком, - сущие пустяки.
А Виктор все не оборачивался, и я тоже сидел не двигаясь. Сидим мы так, сидим, и я стал уже беспокоиться, не случилось ли с ним чего- нибудь, потому что прошло уж больше десяти минут, как я сел рядом с ним, и уж если он за это время ни разу не пошевельнулся и не оглянулся на меня - значит, что-то было не так.
Прошло еще минут десять, он наконец обернулся и, конечно, увидел меня, но я ничего не сказал. Спустя минуту-другую он опять обернулся и посмотрел еще раз. Тут уж он не стал отворачиваться.
- Я ужасно рад тебя видеть, - сказал он. - Я подумал, что это как будто ты, но сперва не поверил. Ну как ты - жив и здоров?
- Вполне. А ты?
- Я немножко свихнулся.
- Ну, это пройдет.
Мы оба встали.
- Мне нужно тебе кое-что рассказать, - сказал он.
Когда мы нашли укромное местечко, чтобы поговорить без помехи, он посмотрел на меня долгим взглядом и сказал:
- Джо убит, Олсон тяжело ранен, и знаешь этого дурацкого лейтенанта, который поехал с нами? Он еще так весь подергивается и подпрыгивает... Так вот, он остался цел, и я тоже.
Немного помедлив, он продолжал:
- Вот что я хотел тебе сказать. Джо ведь это сделал для меня. Я целых девять дней ни с кем не разговаривал. Никто его не знает, но мы-то с тобой знаем его, и поэтому я тебе скажу. Я до сих пор не понимаю, какая чертовщина там произошла, но только он вдруг повалил меня на землю, и я услышал отчаянный грохот. Словно все черти ада вырвались на волю, и этот чудовищный грохот долго стоял у меня в ушах - то тише, то громче. Потом вдруг наступила полная тишина, и вот я вижу - Джо сидит на земле, уставившись в траву. Левую половину лица у него оторвало, и всю левую руку от плеча - только кость да куски мяса болтаются, а нога обнажена и залита кровью. Олсон бегает кругом, прихрамывая, весь изрешеченный шрапнелью, а этот дергающийся лейтенантик он-то целехонек, и я цел остался.
Виктор замолк на минутку, потом снова заговорил:
- Я немножко повредился в уме. Не знаю, как мне быть с Джо - ведь он теперь мертвый. А тогда гляжу я на него, но то, что передо мной, совсем и на Джо непохоже. И все-таки это был он - сидит и смотрит на меня. Меня чуть не стошнило, но я сдержался и виду не показал, так что он и не знал, какой страшный у него был вид.
- Перепугал он меня до смерти, - продолжал Виктор. - Вдруг говорит, чтобы я присел рядом с ним на минутку, но ты бы видел его лицо, когда он через силу заговорил: "Недурно мы тогда позавтракали в Чикаго, верно?" сказал он. Тут он засмеялся. Но это не было похоже на смех. Скорее он громко заплакал. Потом перестал плакать и попросил передать "трепещущей девице", что он ее любит. И тебе просил передать, чтобы ты не забывал, - это все, что он сказал: "Пускай не забывает", - так что ты, верно, знаешь, о чем он говорил. Потом он мне сказал про Доминика - да-да, я уже знаю, что Доминик убит. А потом стал просить, чтоб я спел ему эту песню, и, черт возьми, я сел рядом с ним и решил попробовать спеть свою песню. Но голос меня не слушался, и я просто стал ее говорить. Но только я успел сказать: "Все зовут меня красавчик", - как вдруг Джо зашептал: "Бен, Бен!" - и тут же стал задыхаться, задергался, напрягся весь, хотел, видно, протянуть еще хоть минутку - и затих. Вот так умер Джо Фоксхол - где-то он теперь?
Виктор замолчал. Потом сказал очень тихо:
- Я ведь думал, что буду убит. Я был готов к этому. Думал, меня убьют сразу, все ждал. Ждал я и тогда, когда Джо сбил меня с ног и занял мое место. Но я ведь не хотел, чтобы он занимал мое место. Не хотел, чтобы кого бы то ни было убивали вместо меня. Ну а Джо тоже ведь ждал. Он все время ждал, чтобы меня заменить. Он хотел отдать свою жизнь за меня, и он это сделал. Он своего добился. На войне не приходится много раздумывать. Я, однако, помешался немного, оттого что я знаю, что должен был умереть, а вот я жив, а Джо умер. Я теперь уже больше не думаю, что буду убит. Но как же все-таки быть с Джо?
ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ
Весли изучает различные группы военнопленных в немецком лагере
Мы с Виктором оставались в плену у немцев до последних дней августа, когда они вдруг ушли и бросили нас без охраны. Много мы насмотрелись в их лагере - и смешного, и удивительного, и ужасного, и отвратительного. Немцы ничего нам не сказали, когда уходили. Они просто собрали ночью свои пожитки и сбежали, и на следующий день мы ждали-ждали, а их все нет как нет. Нас было больше тысячи за колючей изгородью, пробыли мы там довольно долго, и когда прошел слух, что немцы ушли и бросили нас, лагерь превратился в беспорядочную толпу.
Я встретился с Виктором в этом лагере накануне четвертого июля, так что мы пробыли там вместе почти два месяца. Четвертое июля мы отпраздновали, но не очень-то удачно. Задумали поставить пьесу, да ничего из этого не вышло. Когда один парень попытался сказать речь, все закричали ему, чтобы он закруглялся. Зря обидели парня - он ведь думал сделать как лучше. Над пьесой - это был небольшой водевиль - никто не желал поработать как следует, и поэтому через полчаса все распалось, и каждый снова оказался предоставлен самому себе.
Сперва я перечислю все ужасные вещи, чтобы больше к ним не возвращаться.
Как-то ночью один парень перерезал себе вены на запястье, и утром его нашли мертвым.
А в другой раз средь бела дня двое парашютистов, которые были прежде друзьями, повздорили из-за того, что один из них сказал, будто какая- то девица, которую они оба когда-то знали, водилась еще с шестью их приятелями (не считая их самих), а другой утверждал, что только с пятью. Шестой их приятель был тоже парашютист, но один из этих двух просто его ненавидел и не хотел, чтобы он тоже имел дело с девушкой. А его товарищ настаивал на том, что знает наверняка, будто тот имел с ней дело, так что в конце концов тот парень, который говорил, что девушка водилась лишь с пятью, схватил другого за горло и начал душить. Да только тот тоже понимал толк в драке, так что они друг друга чуть- чуть не убили. Когда их разняли, они договорились через посредников, что один из них будет впредь держаться всегда одной стороны лагеря, а другой - противоположной, потому что они твердили, что если еще когда-нибудь встретятся, то непременно убьют друг друга. Так оно и было бы, несмотря на то, что раньше они были закадычными друзьями и участвовали вместе во многих боевых операциях. Слово свое они сдержали, и каждый до конца оставался только на своей стороне лагеря. Никогда больше они между собой не разговаривали.
