Софрон Данилов - Бьётся сердце
Запыхавшись, влетела Саргылана Кустурова — розовощёкая, с ресницами в инее, с побелевшей прядкой на лбу.
— Товарищи, ка-акую новость я вам принесла! Ниночка наша…
Новость все знали, но никто не стал лишать Саргылану удовольствия сообщить её ещё раз.
— За эту весть вам от коллектива поцелуй в щёчку! — сориентировался Нахов. — Евсей, друг, что же ты?
Перемена кончилась, раздался звонок. Учителя пошли в классы.
— А вы, Сергей Эргисович, погодите…
Аласов в нетерпении остановился.
Тимир Иванович постучал в перегородку:
— Фёдор Баглаевич, вас ожидают…
Хмурый, будто заспанный и оттого ещё больше похожий на зимнего медведя, вышел из директорской Кубаров. Глядя в сторону и немилосердно пыхтя трубкой, он положил на стол перед Аласовым лист с текстом, отпечатанным на машинке.
«Приказ…» Аласов скользнул взглядом ниже: «За организацию склоки в коллективе, за нарушение нормальной деятельности школы, а также за морально-бытовое разложение отстранить от учительской работы…» Подпись: «Заведующий районным отделом народного образования К.С. Платонов».
— Считать себя уволенным могу лишь после того, как выйдет приказ директора школы.
Завуч остановил Аласова движением руки:
— Минуточку! Поскольку я являюсь заведующим учебной частью, то властью, данной мне, запрещаю вам, Аласов, входить в класс. Отдайте журнал Акиму Григорьевичу! Вы сняты, с вами всё покончено. А если вы нуждаетесь в приказе директора, то вот он, — Пестряков эффектно развернул лист. — Фёдор Баглаевич, я всё тут учёл, о чём мы говорили…
Даже со стороны было видно, как основательно Пестряков «всё тут учёл», — его аккуратным почерком исписана была вся страница.
Кылбанов, победно зажав журнал под мышкой, отправился на урок в десятый класс.
— Попрошу, Фёдор Баглаевич: перепишите в книгу приказов, а копию вручите этому человеку.
Кубаров, торопливо водивший в эту минуту пером по бумаге, был немало удивлён тишиной в учительской: за перегородкой никто не произнёс ни слова.
И тут вскоре ворвался в учительскую Кылбанов:
— Диверсия, иначе не назову! Да его не то что с работы снять, его…
— Аким Григорьевич, что произошло?
— А то, что в десятом классе моей ноги больше не будет! — Кылбанов швырнул по столу журнал, тот, перелетев столешницу, шмякнулся на пол.
Вышел Кубаров из своего закутка, держа в руках выписку.
— Да что там случилось, говори по-человечески! — рявкнул Пестряков.
— Так я же рассказываю… Десятиклассники наотрез отказываются учиться. У них, видите ли, по расписанию должна быть история, и они хотят заниматься только историей! Я им говорю: «Учитель истории отстранён от занятий», а они давай крышками стучать. Молокососы! Бунтовать вздумали…
— Да, бунтуют. А что вас удивляет, Аким Григорьевич? — с печалью сказал завуч. — Полгода ученики обрабатывались в определённом направлении. В угоду личным целям отдельного лица. Теперь пожинаем плоды. Фёдор Баглаевич, прошу вас, пройдите с Кылбановым в десятый, наведите там порядок.
Кубаров, оставив свою бумажку на столе перед Аласовым, послушно отправился с физиком. Вернулись они минут через пять.
— Убедились? — упрекнул Кылбанов директора. — Вы думаете, что Аким Григорьевич не способен…
— Замолкни ты! — Кубаров был вконец раздражён. — А что им делать остаётся? «Историк отстранён… историк изгнан…» Кой чёрт поручал вам соваться с объявлениями? Эти парни лучше нас чуют, что хорошо и что плохо.
— Вот теперь и стрелочника нашли! Кылбанов теперь во всём у вас виноват!
Показав крикуну спину, директор обратился к Аласову:
— Сергей Эргисович, уважь просьбу старого человека. Нельзя дать бунту разрастись…
Аласов молчал.
— Не ради меня, ради школьников, — продолжал директор.
— Однако как же… Мне ведь запрещено.
— Разрешаю! — поспешно сказал Кубаров.
— Хорошо, попробуем… — кивнул Аласов. Подойдя к двери класса, он сказал физику: — Придётся минуту здесь подождать. Если получится, я вас позову.
Класс, радостно ахнув, стеной встал ему навстречу: «Здравствуйте, Сергей Эргисович!»
— Садитесь. Сейчас вместо истории у вас будет физика. Меня отстранили от учительства, — просто сказал Аласов.
Поднялась буря: «Неправильно это!». «В райком комсомола напишем», «Не уходите, Сергей Эргисович!»
Юрча Монастырёв вскочил с места:
— Эй вы! Тише, говорю. Тегюрюкова, умолкни! Цыц, сказал! Сергей Эргисович, мы ведь не маленькие, и с нами нечего в кошки-мышки. Это клевета, и вы не имеете права отступать!
— Погоди, Монастырёв. За то, что верите, — спасибо. Да, тут несправедливость, и я это докажу. Но при условии, если мне не будет мешать ваш десятый класс.
— Мы комсомольцы, Сергей Эргисович, — возразил Саша Брагин. — Мириться с несправедливостью…
— А я вас не призываю мириться с несправедливостью. Никогда не миритесь! Однако ведь Монастырёв тут ответственно заявил: «Мы не маленькие». А если так, то знаете, как ваш срыв урока называется? Замутить историю ещё больше, на одно другое навалить! Думаете, это на пользу? Как бы не так! Всякий рассудит: вот, значит, как Аласов вёл воспитательную работу! Если я прошу вас о чём-либо в тяжёлый момент, так об этом: не ставьте мне палки в колёса. Вы поняли меня? Могу я на вас рассчитывать?
Аласов едва не пришиб дверью Кылбанова, — к счастью, физик успел увернуться.
— Прошу…
Вошёл Кылбанов в класс боком, робея. Десятиклассники встретили его с неожиданным, необъяснимым для него спокойствием. Аласов за дверью удовлетворённо кивнул головой.
Из соседнего класса показалась голова Майи: «Серёжа?»
Она вышла, плотно прикрыв за собой дверь.
— Что там у вас происходит? Митинг какой-то… Разве сейчас не твой урок?
— Заменили Кылбановым.
Тут только Аласов обнаружил, что держит в руке выписку из директорской книги приказов. С этим листком он так и беседовал в классе.
Директорский приказ был кратким: «Согласно приказу роно освободить учителя истории Аласова С.Э. от работы».
Пожав плечами, Аласов протянул бумажку Майе.
— Что значит «освободить»? Ты сам уходишь? Или тебя увольняют?
— Потом расскажу.
Он пошёл, но что-то заставило его обернуться. Майя смотрела вслед.
— Сергей! — она подбежала к нему. — Тебя прогонят — и мне тут нечего делать… Борись за двоих!
Аласов взял её руку и поцеловал.
Пожалуйста, можешь залечь спать. Можешь, пожалуйста, почитать роман или взяться наконец за свои аспирантские учебники. Пожалуйста…
Всегда, изо дня в день, из часа в час был занят, вздохнуть некогда: школа, кружки, посещения ребят на дому, родительские собрания, отчёты, поурочные планы, беседы на ферме и лекции в клубе, возня с будущим музеем, вечно откладываемая на потом аспирантура, партийные собрания, да ещё что-то надо по дому сделать, матери помочь, да и на лыжах хочется, и с ружьишком по лесу…
И вдруг никакой заботушки, свобода!
Он шёл медленно, едва волоча ноги.
Уж не надеешься ли ты, что начальство одумается, бросится вслед с признанием: мы ошиблись? Нет, выписка из приказа у тебя с собой — чёрным по белому. И при всей своей дикости она — совершенный факт.
Это факт, что Сергей Аласов, всю жизнь занимавшийся учительством, любящий своё дело, сейчас идёт по улице, уволенный из учителей.
Уволен за морально-бытовое разложение. Бывают бытовые условия, бытовые приборы, бытовая химия… А у него, пожалуйста, бытовое разложение… Нелепость этого словосочетания неожиданно развеселила и как-то вдруг успокоила Аласова. Всё это было бы так грустно, когда бы не было смешно…
Есть возня науровне мышиного подпола. А есть — борьба, когда ты ясно утверждаешь правду, за которую — хоть на костёр! Если на такой высоте стоять, то ничегошеньки они с тобой не сделают, брат Аласов. Майя как раз это и имела в виду: «За двоих борись…»
Спокойно, Аласов. Будь мужчиной — как сам же к этому призывал других. Не суетись, не маши руками. Прежде всего об увольнении нужно матери рассказать. Пусть узнает от меня, а не от соседей. Затем — Аржаков. Если он вернулся с партконференции, надо немедленно ехать в район. Потребовать, чтобы на бюро было поставлено моё персональное дело, чтобы выслушали меня коллективно. Там-то всякой мышиной возне и конец придёт!
Не то задремал он, сидя за столом, не то задумался, — вдруг голоса под дверью, какое-то там движение народное.
— Сынок, к тебе!
На пороге ребята из десятого.
— Сергей Эргисович, мы к вам учиться. По истории… Если, конечно, согласитесь…
— Соглашусь, конечно. Это вы лихо придумали. Как вот только я размешу вас в своей клетушке…
— Разместимся!
— Мы утрамбуемся…
— Веру я себе на колени посажу!
— Я вот тебе посажу!
Загудело в избе!
— Мама, складывайте одёжки прямо на кровать.
— Сейчас, сейчас, оыночек! Чайку вам поставлю…
