Ален Роб-Грийе - Повторение
Как он сюда проник? А.Р. помнит, что после встречи с напуганной (и вместе с тем внушающей страх) старухой, заставившей его порядком понервничать, он открыл дверь и положил ключ в ящик стола. Но коль скоро оттуда все вынули, надо полагать, что и ключа там уже нет. Весь в смятении, опасаясь (вопреки здравому смыслу), что его могли запереть, он подходит к маленькой двери, нареченной «J.K.». Она не просто не заперта, ее даже как следует не прикрыли: лишь слегка притворили, оставив между дверным полотном и косяком зазор в пару миллиметров шириной, так что засовы не заскочили в паз. И ключ уже не вставлен в замок. Остается лишь предположить, что у Пьера Гарина есть дубликат, которым он и воспользовался, чтобы проникнуть в квартиру; а уходя, он забрал оба ключа. Но зачем?
Тут А.Р. замечает, что вероломная боль, которая затаилась у него в голове сразу после пробуждения, мало-помалу усиливается и только мешает ему все хорошенько обдумать и взвесить. И то сказать, он чувствует себя даже более одурманенным, чем вчера вечером, словно к воде, которую он выпил из крана, был подмешан какой-то наркотик. Если это было снотворное, то он запросто мог проспать и больше суток, но здесь ему это никак не проверить. Конечно, отравить воду в ванной, не так-то просто; для этого понадобилась бы отдельная линия водопровода, соединенная с особым резервуаром, изолированным от общей системы водоснабжения (впрочем, этим вполне можно было бы объяснить слабый напор воды, на который он обратил внимание). Но если поразмыслить, еще более невероятным кажется то, что в этом частично разрушенном здании, в квартале, в котором хозяйничают бродяги и крысы (да еще убийцы), решили восстановить муниципальное водоснабжение.
По крайней мере, если он заснул под действием какого-то препарата, то можно объяснить, почему ночной взломщик, каким бы странным и почти неправдоподобным не казалось это обстоятельство, не разбудил спящего. Сам спящий в надежде вернуть в рабочее состояние свой затуманенный, вялый мозг, мягкий как вата в отличие от одеревенелых конечностей, отправляется в ванную, чтобы ополоснуть лицо холодной водой. Увы, сколько не крути ручки крана, этим утром из него не выдавить ни капли. Мало того, трубы выглядят так, словно они уже давно пересохли.
Ашер, как его называют сослуживцы в главном управлении, – они выговаривают это имя с ударением на второй слог наподобие названия небольшой коммуны в департаменте Сены и Уазы, где размещается засекреченный информационный отдел, к которому он прикомандирован, – этот Ашер (на немецком это означало бы «человек цвета золы») поднимает голову и глядит на треснувшее зеркало над умывальником. Он почти не узнает себя: черты его лица поблекли, волосы взъерошены, а накладные усы пришли в негодность; правый край наполовину отклеился и слегка отвисает. Вместо того чтобы приклеить усы как следует, он решает вообще их отлепить. В конце концов, от них больше смеха, чем пользы. Затем он еще раз осматривает себя, дивясь этому лицу без имени и характерных черт, несмотря на асимметрию, которая теперь еще больше бросается в глаза. Сделав несколько робких, беспомощных шагов, он вспоминает, что не проверил содержимое своей дорожной сумки; одну за одной, он выкладывает все вещи на стол в негостеприимной комнате, которая служила для него спальней. Кажется, ничего не пропало, да и вещи разложены так аккуратно, что тут явно чувствуется его рука.
Двойное дно, судя по всему, не вскрывали, едва заметные метки целы, а в самом тайнике по-прежнему лежат два других его паспорта. Он бесцельно листает их. Один – на имя Франка Матье, другой – Бориса Валлона. В обоих лицо на фотографии без накладных или настоящих усов. Так называемый Валлон на фотографии, возможно, больше похож на того, кто после удаления накладных усов отразился в зеркале. Так что Ашер запихивает этот новый документ, в котором тоже стоят все печати, необходимые для въезда, во внутренний карман своего пиджака, вынимает оттуда паспорт на имя Анри Робена и кладет его рядом с паспортом Фрэнка Мэтью под двойное дно сумки. После этого он снова раскладывает все вещи по своим местам и на всякий случай добавляет к ним лежащую на столе записку Пьера Гарина. «Что было, то было… тебе лучше исчезнуть…»
Заодно Ашер достает из своего несессера расческу и, не возвращаясь лишний раз к зеркалу, проводит ею по волосам, стараясь, впрочем, не слишком сильно их приглаживать, чтобы не потерять сходство с фотографией Бориса Валлона. Окинув все взглядом, словно боясь здесь что-то позабыть, он выходит из квартиры, вернув небольшую входную дверь в такое же положение, в каком ее оставил Пьер Гарин, – с зазором шириной около пяти миллиметров между косяком и полотном двери.
В ту же минуту до него доносится шум из соседней квартиры, и он прикидывает, не спросить ли у старухи, как тут обстоит дело с водопроводом. Чего ему бояться? Тем не менее, когда он стучит по деревянной филенке, на него изнутри обрушивается поток проклятий на немецком с гортанным выговором, мало напоминающим берлинский, хотя ему все же удается разобрать слово «Mörder»,[8] которое она выкрикивает постоянно, с каждым разом все громче. Ашер хватает свою сумку за кожаную ручку и начинает, торопливо, но осторожно преодолевая ступень за ступенью, спускаться по неосвещенной лестнице, держась за перила, как прошлой ночью.
Возможно, из-за тяжелой сумки, которую он теперь несет, перекинув ремень через левое плечо, Фридрихштрассе кажется ему длиннее, чем он предполагал. И в немногих сохранившихся, хоть изрешеченных и не раз на скорую руку отремонтированных зданиях, которые вздымаются над руинами, разумеется, нет ни кафе, ни харчевни, где он мог бы немного подкрепиться, пусть даже стаканом воды. К тому же, здесь, как ни высматривай, не сыскать даже самой крохотной лавки, – повсюду одни металлические жалюзи, которые, вполне возможно, не поднимают уже много лет. И на всей улице не увидишь ни одного прохожего, нет их и на прилегающих улицах, таких же разрушенных и вымерших, которые она пересекает под прямым углом. Правда, некоторые из сохранившихся корпусов кое-как залатанных зданий, несомненно, обитаемы, поскольку отсюда можно разглядеть неподвижных людей, которые наблюдают из своих окон сквозь более или менее целые грязные стекла за странным одиноким путником, чья худощавая фигура мелькает между полуобвалившимися стенами и грудами щебня, пока он шагает посередине пустой проезжей части, держа на плече сильно раздувшийся, туго набитую сумку из черной лакированной кожи, ударяющую ему по бедру, и сгибаясь под ее тяжестью.
Наконец, Ашер подходит к контрольно-пропускному пункту, в десяти метрах от раздвинутого заграждения из колючей проволоки, установленного вдоль демаркационной линии. Он предъявляет паспорт на имя Бориса Валлона; немецкий постовой, который вышел ему навстречу, когда он приблизился, внимательно разглядывает фотографию, затем визу Демократической Республики и, наконец, Федеративной Республики. Военный в форме, придающей ему явное сходство с оккупантом времен последней войны, тоном инквизитора замечает, что сами документы в порядке, но недостает одной важной детали: отметки о въезде на территорию ГДР. Путник, в свой черед, разглядывает злосчастную страницу с таким видом, будто надеется отыскать печать, которая, конечно, не может чудом на ней проступить, сообщает, что он пересек границу в положенном месте на железнодорожном перегоне между Бад-Херсфельдом и Айзенахом (отчасти это верно), и под конец объявляет, что наверняка какой-то тюрингский солдат в спешке или по невежеству не поставил нужную печать – то ли позабыл, то ли у него кончились чернила…
«Kän Eintritt, kein Austritt!»[9] – выносит лаконичный вердикт постовой, решительно и категорично. Борис Валлон принимается обшаривать внутренние карманы, словно ищет еще один документ. Солдат подходит к нему поближе, выказывая тем самым некоторое участие, и это придает Валлону смелости. Он достает из-за пазухи бумажник и раскрывает. Тот сразу замечает банкноты западногерманских марок. Алчная, хитрая улыбка озаряет его лицо, выражение которого до этого было не слишком любезным. «Zweihundert»,[10] – скромно изрекает он. Двести немецких марок – дороговато за несколько более или менее разборчивых цифр и букв, которые, к тому же, стоят в паспорте на имя Анри Робена, запрятанном под двойным дном в дорожной сумке. Однако сейчас ничего другого не остается. Так что, уличенный в провинности путник во второй раз протягивает строгому постовому свой паспорт, демонстративно вложив туда пухлую стопку банкнот на требуемую сумму. Солдат тут же скрывается в покосившемся сборном щитовом домике, установленном между развалинами и приспособленном под караульную будку.
Проходит довольно много времени, прежде чем он появляется снова и вручает обеспокоенному путнику его Reisepass,[11] отдает честь как будто на социалистический манер, но жестом, еще немного напоминающим «немецкое приветствие», и говорит: «Alks in Ordnung».[12] Валлон бросает взгляд на страницу с отвергнутой визой и видит, что теперь на ней стоят отметки о въезде и выезде, обе датированы одним числом с разницей всего в две минуты и в обеих указан один пропускной пункт. Он тоже отдает честь, слегка вытягивая руку, и энергично произносит: «Danke», стараясь сохранять серьезность.
