Ромен Гари - Вино мертвецов
Он опустил поджатую правую ногу, щелкнул пятками и вытянулся по стойке “смирно”. Из него посыпалась густая пыль.
– Смерть бошам! – упрямо голосил Тюлип.
Он повернулся и с гиканьем бросился в потемки.
Девочка
– Пойдешь со мной?
Тюлип резко остановился. Голос был женский, утомленный до крайности. И прозвучал совсем близко.
– Нет! – прошептал Тюлип и попятился.
– Пойдешь со мной? – настойчиво спросил голос. – Ты что, мам, не слышала? – тихо проговорил такой же близкий детский голосок. – А я слышала: он сказал “нет”!
– Пойдешь со мной? – упорствовал женский голос, не меняя тона.
Чувствовалось, что женщина готова снова и снова повторять свой вопрос.
– Но, мама, он же сказал “нет”! – нетерпеливо возразил детский голосок. – Неохота ему. Ты что, оглохла?
За поворотом подземного хода забрезжил огонек. Появилась женщина со свечой в руке. Ей могло быть лет двадцать или тридцать, а то и все пятьдесят, но не больше шестидесяти. Лицо мертвенно-бледное, без всякого выражения. Две пряди белесых волос свисали на глаза, застывшие словно бы от удивления, язычок свечного пламени придавал им стеклянный блеск. На женщине был засаленный халат такого же грязно-соломенного цвета, что и волосы. Видать, потому она его и выбрала. Незапахнутые полы халата выставляли напоказ жеваную комбинацию, еле прикрывающую плоские, обвислые, похожие на пустые мешочки груди, и бледные, тощие, корявые коленки. Свободной рукой она прижимала к себе девочку, до странности на нее похожую: те же белесые пряди, то же невыразительное лицо с ошарашенной гримасой полузадушенной курицы в затянувшейся агонии, те же глаза навыкате. Такой же, как у матери, засаленный халат, такая же жеваная комбинашка, грудей еще нет, зато коленки точно такие же: до жути бледные, тощие и корявые. Тоненькими, как спички, ручками, девочка обхватила материнскую шею, и вот так, крепко-крепко прижавшись друг к другу, точно перепуганные, загнанные дикие зверьки, они предстали перед Тюлипом.
– Пойдешь со мной? – взялась за свое женщина.
Свеча в ее руке дрожала.
– Не-ет! – выдавил из себя Тюлип.
– Скажи: пойдешь со мной, дорогуша? – быстро прошептала девочка на ухо матери. – Надо им всем говорить “дорогуша”. Скорей подействует.
– Пойдешь со мной, дорогуша? – послушно повторила женщина.
У них и голоса были похожи. Только по движению губ и угадаешь, которая говорит.
– Нет, нет! – упирался Тюлип.
– Скажи, что у тебя есть мягкие подушки! – лихорадочно нашептывала девочка. – Скажи, что с тобой все можно.
– У меня есть мягкие подушки. Со мной все можно.
– Нет… нет, – лепетал Тюлип.
Он уперся спиной в ледяную стенку – стоп.
Свеча в руке у женщины дрожала все сильнее, отчего кругом плясали юркие тени.
– Давай, покажи ему что-нибудь скорее! – закричала девочка. – Скорее! Он уйдет!
– Гляди! – сказала женщина, задирая юбки.
– Фэ-э… – поморщился Тюлип.
– Подставь ему зад, да отклячь посильнее! – вопила девчонка.
– На! – Не опуская юбки, женщина неуклюже повернулась задом.
– Улыбнись, да пошире!
– Вот! – Женщина снова развернулась и скорчила жуткую гримасу.
– На помощь! – завопил Тюлип и с воем рванул со всех ног мимо кошмарной парочки и дальше, дальше…
– Стойте, месье, стойте! – крикнула девочка и попыталась ухватить его на бегу. – Может, я вам больше понравлюсь? Может, со мной пойдете? Может… Месье! Месье! Слишком поздно, ушел… Вот тебе, дура!
Тюлип услышал звук пощечины и подавленный стон.
– Ду-ра! Бестолочь! – бесилась девчонка. – Упустила его! Не смогла удержать! На тебя уже никто, даже мертвец не польстится! Крыса и та сбежит! Ушел… Ну, что мы будем завтра есть?
– Знай я, что и на том свете будет то же самое, – плачущим голосом сказала женщина, – не стала бы умирать. Не открыла бы газ!
– Ушел, он ушел! – причитала девочка. – Вот ду-ра!
Вскоре голоса смолкли. Тюлип долго бежал, потом шел шагом и наконец остановился, еле переводя дух. Пот лил с него градом. Он утер его дрожащей рукой. И даже попробовал пошутить:
– Никогда не сказал бы, что эта шлюха мертва! Право слово! Еще немного – и поцеловал бы ее в губки!
Он зашелся судорожным смехом. В потемках смех метался меж каменных стен и гулким эхом возвращался обратно, словно исходил из огромной разинутой глотки – хохочущий мрак…
– То-то была бы промашка! – фальцетом пискнул Тюлип, пытаясь обуздать дрожь в коленках. – Так промахнуться очень скверно. И опасно. Я-то знаю! Вот у моей жены был постоялец, который, помню, так и влип! Он жил в комнате напротив другой, которую снимала одна потаскушка, девка с панели. Вроде той, что мне попалась только что! Хи-хи-хи! Ой, не могу, уписаюсь…
Он расстегнул ширинку и помочился. В темноте журчала по камням струя и стучали его зубы.
– Но девчонка при этом славная. Платила исправно. А деньги не пахнут. Вернее, пахнут… И недурственно, хи-хи! Так что жена помалкивала и только требовала, чтобы “девица, как приходит, хорошенько вытирала ноги”. Ну, ноги она вытирала хорошенько, и супружница моя была довольна. А рядом с ее комнатой была наша с женушкой спальня. Ну и вот, однажды ночью этот квартирант задумал подкатиться к цыпочке да чуток с ней позабавиться. Но ошибся дверью, бедняга, и ввалился к нам. Я не спал, лежу себе и вдруг слышу – кто-то крадется по-волчьи мимо моей кровати и – плюх! – ныряет в женину койку! Да ну нашептывать всякие нежные словечки. Я понял, что он промахнулся, но молчу… потеха! Затаился и слушаю, как он там крякает и пукает в любовном пылу. “О-о! – стонет. – Милая! Ого-го!” И старуха моя ему вторит: “О-о! Милый! Ого-го! Вот это, – говорит, – я понимаю, любовь! Слушай, Тото, да бери пример, старый ты хрыч!” А надо вам сказать, моя супружница, хоть ей пошел седьмой десяток, пердит как из пушки, ей-ей! Прям канонада! В общем, они наяривают вовсю, а я слушаю и про себя ухмыляюсь: то-то рожу он скроит, когда увидит, какая промашка вышла! Ну, возня все тише, стихает совсем, он вздыхает: “Мими, дорогая!” А жена ему спокойненько: “Я не Мими. Меня зовут Фернанда!” Красавец наш как взвоет, как вскочит с постели, как зубами заклацает! “Как так? Кого ж я дрючил?” – “А вот кого!” – я говорю и включаю свет. Стоит он такой, в чем мать родила, хрен висюлькой, зенки вылупил – то на меня глянет, как я со смеху помираю, то на мою старуху, она тоже корчится, аж лохматка трясется, – посерел, позеленел, волосы на себе дерет, заорал благим матом да такую истерику нам закатил – водой отливать пришлось, чтоб очухался… Мы с женой еще долго этот финт вспоминали, всем соседям рассказали, они тоже надрывали животики. А жилец в конце концов от нас съехал, не выдержал – весь квартал над ним насмехался… Так и было, ей-ей! Скверное это дело – промахнуться. И опасное! Брр!..
Газовый шантажист
Тюлип сжал зубы, чтобы не слышать, как они стучат. Тогда у него начала трястись вся голова. Все же постепенно он успокоился и еще раз от души помочился. Тут ему совсем полегчало, и он уже вытянул руки, чтобы ощупью двинуться дальше в кромешной тьме, но вдруг – крысиный писк, кошачий мяв, взмах крыл летучей мыши, – и три мерзейших скелета, откуда ни возьмись, возникли посреди прохода и, хрустя костями, опустились на корточки около заросшего мхом могильного камня. Маленький жевал кусок голландского сыра, большой держал перед собой истекавшую воском свечку, а средний что-то рассказывал.
– Ну да, – веско сказал он скрипучим женским голосом, – последний раз мне разрешили выйти на поверхность… года два, что ли, тому назад. Или, может, чуть меньше… Под землей время летит так быстро! Во всяком случае, тогда еще у меня оставалось достаточно мяса на костях, чтоб можно было показаться на глаза живым. Хотя черви к тому времени уже завелись, а внутри так и вовсе все изъели: сердце, брюхо, печенку… Кишмя кишели, ползали, извивались, щекотались, в костяшки забирались… страшное дело, как эти твари костный мозг обожают! Самое для них лакомство. Но снаружи-то еще было не видать. Разве что в метро от меня пованивало. Так, самую малость! Первым делом я, понятно, к деткам своим побежала. Всех навестила: Кармен, Ноэми и Жюло… Думала, им приятно будет, они же так любили свою мамочку! Начала с младшенькой, с Кармен. Их с мужем тогда еще из старого дома не выкинули, но, похоже, к тому шло – я, как вошла, на хозяина наткнулась. Маленький такой, толстенький, с бакенбардами. Консьержку распекал за то, что уголь у него воровала. Латижели, говорите? Сейчас узнаю, дома они или как. “А зачем вам Латижели?” – консьержка спрашивает. “Вам-то, – говорю, – что за дело? Может, я мамаша ихняя”. – "Мамаша? – говорит хозяин. – Так может, вы, дамочка, заплатить за них желаете? А то они уж целый год как не платят!” А я ему: “Сами вы дамочка! Что ж вы их на улицу-то не выставите?” – “Чего-чего?” – он спрашивает. А консьержка ахает: “Ну и ну!” И вылупились на меня оба. “Чего, – говорю, – уставились?” – “Да так, – хозяин говорит, – ничего. Мы-то, – говорит, – думали, вы взаправду мамаша ихняя”. – “Мамаша, – говорю, – и есть. И что с того?” – “Да так, – говорит, – ничего. Мое дело сторона. Но коли уж вы к ним идете, передайте: еще раз кто-нибудь из их паршивцев на лестнице напрудит или кучу навалит, шею сверну!” – “Во-во!” – консьержка поддакивает, а сама меня оглядывает да принюхивается. “Чего, – спрашиваю, – опять уставилась, гусыня? Мое, что ли, дерьмо на лестнице?” – “Сама гусыня! – отвечает. – Дерьмо-то не твое, но ты его, похоже, жрешь!” Я ей: “Шалава!” Она мне: “Ханжа!” Я ей: “Мразь!” Она мне: “Стерва!”
