Питер Устинов - День состоит из сорока трех тысяч двухсот секунд
Сэр Клевердон впился в него взглядом - сущий орел. Судья гриф, а мистер Эммонс - крот.
- Во всяком случае, вы покинули дом утром после половины одиннадцатого?
- Должно быть, так.
- Вы возвращались домой до семи вечера?
- Думаю, что да.
- Думаете, что да?
- Пожалуйста, - взмолился Эдвин, - нельзя ли помедленнее?
- Говорите громче, - напомнил судья.
Нечеловеческим усилием воли Эдвин взял себя в руки.
- Передача выходит в эфир в три пятнадцать, - сказал он. Ровно в три пятнадцать. И кончается в три сорок пять.
- Что вы делали после окончания передачи?
- Вернулся домой выпить чаю.
- Прямо домой?
- Да.
- Итак, мы можем допустить, что вы вернулись домой между четырьмя и четырьмя пятнадцатью?
- Полагаю, что так.
- В каком смысле "полагаете"? Это ведь очевидно, не правда ли?
- Если вы так считаете, сэр.
- Да, я так считаю. Долго вы оставались дома?
- Достаточно долго, чтобы заварить чай и съесть лепешку. Я намазал ее маргарином и малиновым вареньем. Затем я помыл посуду, вытер ее, убрал в буфет и пошел в зоопарк.
- Все это, должно быть, заняло еще четверть часа?
- Я не знаю.
- Вы, наверно, на редкость неторопливый едок?
- Я не знаю.
- Просто невероятно, что находятся люди, ухитряющиеся пройти по жизни, не имея ни малейшего представления, что, когда и как именно они делают. Попрошу вас сосредоточиться, если можете. Вернувшись домой выпить чаю, не обнаружили ли вы какие-либо признаки продолжавшегося присутствия этого человека в квартире миссис Сидни?
- Я слышал голоса.
- Голоса?
- Кричал мужчина. Играло радио, передавали танцевальную музыку. Потом, судя по звуку, разбилось стекло.
- Вы опознали тот же голос, который бросил вам в лицо грязное ругательство?
- Не могу сказать. Может, тот, а может - и нет.
- Вы разобрали какие-либо слова, произнесенные этим голосом?
- Да. Нет, я не смею произнести их вслух, боюсь, они окажутся неприличными.
- Я приказываю вам рассказать нам, что вы услышали, вмешался судья, наклонясь вперед, - и громогласно.
- Я услыхал нечто вроде: "Только пикни - а может, "пискни"? - и я из тебя отбивную сделаю!" Да, нечто в этом роде.
- Говорил мужчина?
- Да, а это что-то совсем ужасное? Я и запомнил все, потому что ничего не понял.
- Вы слышали ее голос?
- Нет, только ее смех. Я все время слышал ее смех, вплоть до самого ухода.
- А что вы подумали, услыхав звон бьющегося стекла?
- Наверно, решил я, кто-то уронил стакан.
- Ничего более бурного вы не заподозрили? Не прозвучало ли это так, будто стакан скорее швырнули, а не уронили?
- Какой в этом смысл?
- Если стакан швырнуть с достаточной силой, можно поранить человека, в которого целишься.
- Никогда не слыхал, чтобы кто-нибудь поступал так.
- Говорите громче, - сказал судья.
- А когда вы отправились в зоопарк, - голос сэра Клевердона звучал очень настойчиво, - вы не заметили никакого транспортного средства, стоявшего у дома?
- Я не помню.
- Шестиколесный грузовик?
- Я не знаю.
- Вы вообще не заметили никакой машины?
- О, я припоминаю, какие-то мальчишки играли на улице в крикет. Мяч закатился под машину, и один мальчик полез доставать его из-под колес. Я сказал ему, что это опасно и надо быть поосторожнее, потом заглянул в кабину удостовериться, что там нет водителя.
- Сколько лет было этому мальчику?
- Лет десять, двенадцать, а может - четырнадцать. Я не очень хорошо различаю возраст детей.
- Если он играл в крикет, ему, вероятно, было больше шести.
- О, думаю, так, ведь он курил.
- Курил? Вы сказали, там была машина. Сумеет ли мальчик в том возрасте, когда уже курят, залезть без труда под современный легковой автомобиль?
- Нет, пожалуй, эта машина была побольше легкового автомобиля.
- Вам пришлось нагнуться, чтоб заглянуть в кабину?
- Напротив, мне пришлось встать на цыпочки.
- На цыпочки? Если только это не был лимузин, выпущенный до тысяча девятьсот десятого года, полагаю, вы видели грузовик серый грузовик марки "Лейланд" и, возможно, с белой надписью на дверце: "Братья Хискокс, Хэмел Хэмпстед"?
Эммонс выразил протест против формы, в которой был задан вопрос. Сэр Клевердон снял вопрос, но никто не мог отрицать, что он уже успел задать его.
- Я кое-что припоминаю об этом, - по собственной инициативе заявил Эдвин, потирая лоб.
Эхоу заметно напрягся.
- Говорите громче, - распорядился судья.
- Помню... там была картинка... похоже, переводная... юная дама в весьма нескромном купальном костюме... с цветным мячом в руках... Картинка была наклеена на стекло, через которое водитель видит дорогу... лобовое стекло, так, кажется? Я еще, помню, удивился, как полиция допускает нечто подобное, ведь картинка эта закрывает водителю обзор и наводит на непристойные мысли.
Хотя как улика все это выглядело не очень убедительно, Эхоу решил, наверно, что угодил в ловушку, и, будучи человеком грубым и несдержанным, вскочил и разразился в адрес Эдвина отвратительной бранью, которую тот, к счастью, не понял.
Сэр Клевердон выразительным жестом бросил на стол свои бумаги.
- У меня больше нет вопросов, - пробормотал Эммонс. Судья вперил взгляд в Эдвина и произнес голосом, скрипевшим как палая осенняя листва под подошвами башмаков:
- Если вам когда-нибудь еще случится давать показания в суде, настоятельно рекомендую вам проявить большую наблюдательность, а также излагать свои мысли более связно и членораздельно. Сегодня вы сначала обрисовали покойную в розовых тонах, как совершенно безобидную особу, но затем, в процессе перекрестного допроса, дали столь противоположное описание ее характера, что трудно не заподозрить вас в заведомом намерении исказить истину с самого начала. Я не думаю, что это так, поскольку очевидно: вы человек, не привыкший давать показания в суде, и искренне верите, будто каждый имеет право на истолкование сомнений в его пользу. Но одно дело толкование сомнений и совсем другое - абсолютная слепота к фактам. Она приводит к даче показаний, чреватых судебной ошибкой, если они не будут подвергнуты анализу самыми строгими методами, принятыми в системе нашего судопроизводства. Я призываю вас подумать как следует над моими словами, ибо ваши сегодняшние показания были самыми путаными и самыми нелогичными из всех, какие мне довелось выслушать за время работы в суде. Прошу следующего свидетеля!
Эдвин, конечно же, не был главным свидетелем. Сестра Эхоу, не выдержав повторного допроса, призналась, что алиби подсудимого было вымышленным. Грузовик опоздал к месту назначения более чем на двадцать четыре часа, а полиция обнаружила письма и отпечатки пальцев, которые в конечном счете и отправили Эхоу в тюрьму до конца дней.
Но Эхоу оказался не единственным человеком, чью дальнейшую жизнь изменил этот судебный процесс. Эдвин не мог уже возвратиться домой. Он остался в гостинице. Мучимый опасениями, он то и дело проверял, заперта ли его дверь. Купил маленькую записную книжечку и скрупулезно отмечал в ней с точностью до минуты время выхода из дома и прихода на работу. Сидя в автобусе, он пристально обшаривал глазами дорогу, высматривая что-либо подозрительное или просто достойное внимания. Он стал чрезмерно наблюдателен, в его поведении появилась непонятная резкость.
На работе он приветствовал свою старую добрую знакомую мисс Олсоп, говоря ей вещи, которых никогда не говорил раньше:
- Доброе утро, мисс Олсоп, вы, как я замечаю, сегодня в зеленом. Это зеленый твид, не так ли? И камея с женским профилем времен короля Георга. Туфли? Коричневые башмаки. Чулки из крученой пряжи. Благодарю вас. Пока что у меня все. И Эдвин заносил все эти подробности в записную книжку. Той же странной процедуре Эдвин подвергал и мисс Батлер, а иногда он неожиданно переставал петь посреди передачи, и не потому, что забывал слова, а потому, что замечал вдруг - положение минутной стрелки часов на стене студии не совпадает со стрелкой его ручных часов. И только в роли кролика Зигфрида он оставался таким, каким был прежде - мягким, чудаковатым и чуточку трагичным.
Мисс Батлер героически пыталась понять, что с ним происходит.
- Вы больше не ходите в зоопарк, как раньше? - сердечно спросила она.
В глазах Эдвина появилось лукавое выражение.
- Нет, - ответил он, - не хожу. Ведь животные не умеют говорить, и, если там со мной что-нибудь случится, они не смогут давать показания.
- Но что там может случиться с вами?
- Убийство, - не моргнув глазом ответил Эдвин.
- Убийство? Кому понадобится убивать вас?
- В Лондоне миллионы людей, - уклончиво ответил Эдвин. - Но это не сойдет им с рук, теперь уж никак не сойдет. Вам могу рассказать: когда я прихожу вечером домой, я запираю дверь и пишу на листе бумаги, кто я и чем занимаюсь, адресую письмо "Тому, для кого это представит интерес", и прячу его под матрас. В этом письме я перечисляю все свои передвижения за день, всех собеседников и излагаю содержание всех разговоров с ними. Нынче вечером я упомяну в нем и вас, мисс Батлер, и наш разговор, Эдвин посмотрел на часы, - который состоялся в шестнадцать часов восемь минут.
