Ханс Энценсбергер - Племянник Вольтера
ПЛЕМЯННИК. Боже упаси! Приношу вам тысячу извинений. Вы правы. Я зашел слишком далеко. У меня всегда так: то захожу слишком далеко, то проявляю нерешительность. Да, мои возможности ограниченны. Обладай я вашим талантом, я бы столько из него извлек! А моих способностей не хватает даже, чтобы казаться негодяем крупного масштаба. Я стараюсь изо всех сил, но, увы, слишком добродушен. Плохи мои дела! На мелких мошенников всем наплевать, зато великие преступники вызывают всеобщее восхищение. Да что там! Их почитают, и чем они более бессовестны и жестоки, тем большие им оказывают почести. (Пауза.) Вы ведь знаете, о ком я?
ФИЛОСОФ. О тех, кто сидит в зале?
Племянник усмехается, но не отвечает.
Да, их было бы полезно послушать. Нужно следить за каждым словом, ими произнесенным, а потом передать услышанное потомкам, которые с трудом поверят, что мы были такими варварами. А я вместо этого попусту трачу свое время на вас.
Он встает и направляется в зал, но Племянник берет его за рукав и удерживает.
ПЛЕМЯННИК. Не стоит. Оставайтесь здесь. Я покажу вам, что там происходит.
Философ снова садится. В следующем монологе Племянник выступает как имитатор голосов, он также копирует мимику того или иного участника конференции, поначалу несколько сдержанно, а к концу все более утрированно.
ПЛЕМЯННИК. "Уважаемые господа! Думаю, мы едины во мнении, что негр по своей природе склонен к воровству, распутству, лености и предательству. И потому весьма невразумительными представляются нам протесты некоторых писателей против строгого с ними обращения".
"Справедливо! Но разве нельзя улучшить условия их перевозки? Судовладельцы Нанта предприняли за последние тридцать лет пятьсот сорок одну экспедицию, вывезли на своих судах из Африки сто сорок шесть тысяч семьсот девяносто девять голов, однако в Вест-Индию прибыло и было продано только сто двадцать семь тысяч сто тридцать три головы, таким образом потери составили девятнадцать тысяч шестьсот шестьдесят шесть голов. Это огромные финансовые потери! Дальше так продолжаться не может."
"В связи с этим я позволю себе напомнить о королевском указе тысяча шестьсот семидесятого года, который по сей день остается в силе. В нем говорится, я цитирую: "Его величество повелевает всемерно развивать торговлю черными рабами, ибо ничто не может в большей степени способствовать процветанию наших колоний".
Племянник сам себе аплодирует.
"И потому клеветнические утверждения, будто работорговля противоречит принципам человеколюбия, следует считать государственным преступлением, ибо она, напротив, вполне безобидна и абсолютно законна. Величайшим несчастьем для этих достойных сожаления африканцев стало бы упразднение работорговли. Ведь они находят в утрате свободы свое спасение, ибо мы приобщаем их к благодати истинной, римско-католической, апостольской церкви".
"Прошу прощения! И все же, если рабство должно приносить ощутимый доход, следовало бы несколько облегчить их положение".
"Что вы хотите этим сказать?"
Следующие пассажи Племянник исполняет с музыкальным сопровождением. Постепенно он переходит на мелодекламацию. К концу он начинает имитировать музыкальные инструменты, его интермедия становится все более неистовой и громкой.
"Я себе это представляю так: нужно разрешить негру танцевать и петь. Музыка поможет обуздать его прирожденную глупость и побудить его к работе".
"Да, но как быть, если музыка пробудит его звериные инстинкты, даст волю его похоти? Если он, ударяя в барабан, забудется, если он поднимет нож, станет им размахивать, пошатнется в припадке ярости, покроется пеной, взбесится?"
В заключение он самозабвенно исполняет танцевальный номер. Затем в изнеможении опускается на скамью. Наступает очередь Философа. Произнося следующую тираду, он возбужденно ходит взад и вперед. Говорит серьезно. О Племяннике он забыл. Обращается прямо к публике.
ФИЛОСОФ. Ложь! Все ложь! Уже целое столетие наша Европа повсюду трезвонит о своих благородных принципах. Призывы к человеколюбию гремят со всех сцен и кафедр так назойливо, что хочется заткнуть уши. И только судьба рабов нам безразлична. Негров истязают, калечат, сжигают, убивают, и мы хладнокровно принимаем это к сведению.
Если я высаживаюсь на чужом берегу, захватываю женщин, детей, землю туземцев, если я покушаюсь на их свободу, если вершу насилие над их верованиями, если превращаю их в рабов - кто же я тогда, как не дикий зверь? А как действуют европейцы? Не успеют их мореходы ступить на сушу, как сразу же вкапывают в землю кусок жести, на котором написано: эта местность принадлежит нам. А почему она должна им принадлежать? По какому праву?
Едва успев пересечь экватор, наши земляки перестают быть англичанами, испанцами, голландцами, французами, они превращаются в диких зверей - да что там, они хуже, потому что ими движет не только жажда крови. Здесь жажда наживы, которую утолить невозможно. А губернаторы, которых мы посылаем в наши колонии: ведь это настоящие деспоты, которых следовало бы перевешать без долгих разговоров!
Взгляните на судовладельца, как он, склонившись с пером в руке над своим письменным столом, спокойно подсчитывает, сколько штук ситца отдаст он за чернокожего раба из Гвинеи, во что ему обойдутся цепи, в которые несчастного закуют, и как дешево придется ему уступить работорговцу негритянку, которую этот подлец хочет заполучить для своей постели. А священник! Посмотрите, как он из рук судовладельца принимает пожертвования, за то, что благословляет это кровавое дело! Будь проклято мгновение, когда первый француз увидел берег Вест-Индии!
Во время этой речи Племянник начинает дремать, чего Философ не замечает. Но, начав говорить о судовладельце, Философ садится на скамью рядом с Племянником, и, стремясь подчеркнуть свои слова, хлопает Племянника по колену, отчего тот в испуге просыпается.
Вы меня поняли?
ПЛЕМЯННИК. Конечно, конечно. Вы человек совести, вы хотите как лучше, вы не желаете быть соучастником в торговле живым товаром. Но не кажется ли вам, что вы несколько эгоистичны? Что станет с нашими судовладельцами, нашими финансистами, со всеми их секретарями, капитанами, писарями и матросами? Кто будет оплачивать чиновников, когда перестанут поступать налоги и пошлины? Да, согласен, все они - никому не нужный балласт, скажете вы, паразиты, пусть проваливают ко всем чертям! Ладно, однако следовало бы вспомнить об их родителях, их вдовах и сиротах. А вы подумали обо всех остальных, у кого вы намерены отнять последний кусок хлеба? О плотниках на верфях, о кузнецах, о канатчиках и парусниках, о пушечных и оружейных мастерах? Если вы положите конец этому промыслу, кому будут нужны стеклянные бусы, ножи, зеркальца, шелковые платки, колокольчики и алкоголь, посредством которых мы несем счастье в Африку?
Кроме того, откуда, если не из наших колоний, должен поступать хлопок для мануфактур Лилля и Лиона, индиго, которым окрашена ваша рубашка, кофе, который вы по утрам пьете в кафе "Прокоп", сахар, прежде всего, сахар, придающий сладость вашему десерту? Невозможно себе представить, чтобы вы обходились без всех этих приятных вещей. Да вы просто неблагодарный человек, дорогой философ.
Тем временем задняя дверь приоткрывается. В ней стоит один из Лакеев и напряженно прислушивается к словам Племянника, стараясь казаться равнодушным. Через приоткрытую дверь из зала доносится обрывок выступления очередного оратора.
ОРАТОР В ЗАЛЕ. ...ибо она, напротив, вполне безобидна и абсолютно законна. Величайшим несчастьем для этих достойных сожаления африканцев стало бы упразднение работорговли. Ведь они находят в утрате свободы свое спасение, ибо мы приобщаем их к благодати нашей церкви...
Племянник торжествует. Лакей тем временем на цыпочках подходит к Философу. Он что-то шепчет ему на ухо и показывает на открытую дверь. Философ отрицательно качает головой. Лакей отходит от него и возвращается в зал.
ФИЛОСОФ. И не подумаю! Об этом не может быть и речи. Я не позволю командовать мной.
ПЛЕМЯННИК. Чего он хотел?
ФИЛОСОФ. Они требуют, чтобы я выступил в дебатах.
ПЛЕМЯННИК. Но ведь для того вас и пригласили.
ФИЛОСОФ. Это ловушка!
ПЛЕМЯННИК. Ловушка? Как это?
ФИЛОСОФ. Им доподлинно известно, что я не смогу сдержаться. Они только и ждут, что я не стану скрывать своих суждений и сам суну голову в петлю, к тому же при свидетелях. Им нужно все это документально запротоколировать, черным по белому, и дело закончится...
ПЛЕМЯННИК. Чем же?
ФИЛОСОФ. Венсенном или Бастилией.
ПЛЕМЯННИК. А вы стали осторожны.
ФИЛОСОФ. Нескольких недель тюрьмы мне вполне хватило.
ПЛЕМЯННИК. Но ведь это случилось довольно давно. Тогда вы были никем. А сегодня императрица Екатерина платит вам внушительное жалованье и приглашает в Петербург. С шефом полиции вы на дружеской ноге. Словом, вы теперь европейская знаменитость. Не понимаю, чего вы опасаетесь. Хотя...
