Уильям Теккерей - Роковые сапоги
Сейчас я посвящу вас в маленькую тайну. Я брал под свое покровительство новичков: выбирал им вина и лошадей, по утрам, когда делать больше нечего, учил их играть на бильярде и в экарте. Я не передергивал, - упаси боже, я скорее умру, чем стану мошенничать! - но если кому-то хочется играть, неужто я стану отказываться?
В нашем полку был один молодой человек, от которого мне перепадало не меньше трехсот фунтов в год. Звали его Добл. Был он сын портного, но желал, чтобы все думали, будто он - дворянин. Как легко было этого молокососа споить, обвести вокруг пальца, запугать! Он должен вечно благодарить судьбу, что она свела его со мной, потому что, попадись он кому другому, быть бы ему обобранным до последнего шиллинга.
Мы с прапорщиком Доблом были закадычные друзья. Я объезжал для него лошадей, выбирал шампанское и вообще делал все, что существо высшего порядка может сделать для ничтожества, - когда у ничтожества есть деньги. Мы были неразлучны, всюду нас видели вместе. Даже влюбились мы в двух сестер, как и положено молодым офицерам, - ведь эти повесы влюбляются в каждом местечке, куда переводят их полк.
Так вот, однажды, в 1793 году (как раз когда французы отрубили голову своему несчастному Людовику), нам с Доблом приглянулись девицы по фамилии Брискет, дочери мясника из того самого города, где квартировал в то время наш полк. Они, естественно, не устояли перед обаянием блестящих и веселых молодых людей со шпагами на боку. Сколько приятных загородных прогулок мы совершили с этими прелестными юными особами! Сколько веселых часов провели с ними в уютном ресторанчике с садом, сколько изящных брошей и лент подарили им (отец посылал Доблу шестьсот фунтов в год, и деньги у нас с ним были общие). Вообразите себе, как мы обрадовались, получив однажды записку такого содержания:
"Дарагие капетан Стабз и Добл, девицы Брискет шлют Вам превет и так как наш папинька наверно будит до двенадцати ночи в Ратуши мы имеем удавольствее прегласить их к чаю".
Мы, конечно, рады стараться. Ровно в шесть мы вошли в маленькую гостиную, что окнами во двор. Мы выпили больше чашек чая и получили больше удовольствия от общества прелестных дам, чем это удалось бы десятку людей заурядных. В девять часов на столе вместо чайника появилась чаша с пуншем, а на очаге - о, милые, чудесные девушки! - зашипели сочные, жирные отбивные к ужину. Мясники в те времена были не то что сейчас, и гостиная в их доме служила одновременно и кухней, - во всяком случае, так было у Брискета, потому что одна дверь из этой гостиной вела в лавку, а другая - во двор, как раз против сарая, где били скот.
И вот представьте себе наш ужас, когда в эту торжественную минуту мы вдруг слышим, как отворяется парадная дверь, в лавке раздаются тяжелые неверные шаги и сердитый голос хрипло кричит: "Эй, Сьюзен, Бетси! Дайте огня!" Добл побледнел как полотно, девицы стали краснее рака, один только я сохранил присутствие духа.
- Дверь во двор! - говорю я, а они:
- Там собака!
- Ничего, лучше собака, чем отец! - отвечаю я. Сьюзен распахнула дверь во двор, но вдруг крикнула: "Стойте!" - и метнулась к очагу.
- Возьмите, авось это поможет!
И что, вы думаете, она сунула нам в руки? Наши отбивные, разрази меня гром!
Она вытолкнула нас во двор, потрепала и успокоила пса и снова побежала в дом. Луна освещала двор и бойню, где зловеще белели две бараньи туши; посреди двора шла довольно глубокая канава, чтобы было куда стекать крови! Пес молча пожирал отбивные, - наши отбивные! - в окошечко нам было видно, как девицы мечутся по кухне, пряча остатки ужина, как распахнулась дверь из лавка и в комнату, шатаясь, вошел пьяный и сердитый Брискет. И еще нам было видно, как с высокого табурета его приветствовало, любезно кивая, перо на треуголке Добла! Добл побелел, затрясся всем телом и без сил опустился на колоду для разделывания туш.
Старый Брискет со всем вниманием, на которое был в ту минуту способен, принялся изучать наглое, кокетливо колыхающееся перо, - будь оно трижды неладно! - и постепенно до его сознания дошло, что раз есть шляпа, должна быть где-то поблизости и голова. Он медленно поднялся со стула - ростом он был шести футов, а весил добрых семь пудов, - так вот, повторяю, он медленно поднялся на ноги, надел фартук и рукавицы и снял со стены топор!
- Бетси, - приказал он, - открой заднюю дверь. Бедняжки с воплем бросились на колени и стали умолять его, обливаясь слезами, но все было тщетно.
- Откройте дверь во двор! - рявкнул он, и, услышав его голос, громадный бульдог вскочил на ноги и зарычал так, что я отлетел на другой конец двора. Добл не мог двинуться с места, он сидел на колоде и всхлипывал, как младенец.
Дверь отворилась, мистер Брискет вышел во двор.
- Хватай его, Зубастый! - крикнул он. - Держи его! - И этот ужасный пес бросился прямо на меня, но я отскочил в угол и обнажил шпагу, готовясь дорого продать свою жизнь.
- Молодец, собачка, - сказал Брискет, - не выпускай его оттуда. А вы, сэр, - обратился он к Доблу, - отвечайте, это ваша шляпа?
- Моя. - От ужаса у Добла язык едва ворочался.
- Тогда, сэр, - продолжал Брискет, икая, - я с прискорбием... ик... должен сообщить... ик... вам, что уж раз... ик... у меня оказалась ваша... ик... шляпа, мне нужна к ней... ик... и голова. Печально, но ничего не поделаешь. Так что советую вам... ик... поудобнее устроиться на этой... ик... колоде, потому что сейчас я отрублю вашу... ик... голову: чик и готово!
Добл бросился на колени и закричал:
- Я единственный сын, мистер Брискет! Я женюсь на ней, сэр! Честное слово, женюсь! Подумайте о моей матери, сэр, подумайте о моей матери!
- Ну, ну, голубчик, не надо расстраиваться, - отвечал Брискет, - все будет хорошо. Положите голову на эту колоду и не волнуйтесь, я ее сейчас чик! Да, да, чик! - совсем как у Людовика Шиш... Шош... Шашнадцатого, а потом уж примусь за второго.
Услышав о его намерениях, я отпрыгнул назад и издал душераздирающий вопль. Решив, что я вознамерился бежать, Зубастый бросился на меня, норовя вцепиться прямо в горло. Я заорал, в отчаянии взмахнул руками... и, к моему величайшему изумлению, пес грохнулся на землю... мертвый, пронзенный моей шпагой насквозь.
В эту минуту на Брискета набросилась целая толпа, - одна из девушек догадалась позвать соседей, - и жизнь Добла была спасена. Когда же все увидели убитого пса у моих ног, мое страшное лицо и окровавленную шпагу, то преисполнились величайшего восхищения перед моим мужеством. "Какой отчаянный малый этот Стабз", - заахали они. И назавтра эти слова повторялись всеми в нашем собрании.
Я не стал разглашать, что пес совершил самоубийство, - кому какое дело? Не стал я распространяться и о том, каким трусом оказался Добл. Наоборот, я сказал, что этот отважный юноша дрался, как лев, так что теперь и ему ничего не оставалось, как молчать. Из шкуры бульдога я заказал кобуру для пистолета; ходил я с таким независимым видом и слава храбреца так прочно утвердилась за мной в нашем полку, что поддерживать его честь во всех наших стычках с армейцами приходилось теперь Бобу Стабзу. Что касается женщин, вы их знаете: они обожают храбрость, и я, с моей блестящей репутацией, мог в то время выбирать любую - от любви ко мне и к моему красному мундиру умирало не меньше десятка невест с приданым в три, четыре, а то и пять тысяч фунтов стерлингов. Но я был не так глуп. Дважды я чуть было не женился, дважды меня постигало разочарование, но я поклялся всеми святыми, что у меня будет жена, и жена богатая. "Жениться на богатой ничуть не труднее, чем на бедной", руководствуясь в жизни этой истиной, вы никогда не ошибетесь: ведь на одну и ту же наживку можно поймать и форель и семгу.
Июль. Расправа
Даже после приключения с бульдогом мясника Доблу не удалось прослыть храбрецом, за мной же эта слава утвердилась прочно: Роберт Стабз считался самым удалым забиякой среди удалых Северных Бангэйцев. И хотя я честно признаюсь, - обстоятельства моей дальнейшей жизни подтверждают это, - что судьба не очень-то щедро одарила меня отвагой, человеку свойственно заблуждаться на свой счет, так что очень скоро я и сам уверовал, что убийство пса было величайшим подвигом и что я - герой, с которым не сравниться ни одному солдату из стотысячной армии его величества. Что вы хотите: у меня всегда была душа военного, вот только жестокая сторона военной профессии, все эти отвратительные битвы и кровь мне не по душе.
Полк наш, в общем, храбростью не блистал, - чего требовать от территориальных войск? - и, уж конечно, Стабз считался отчаянным бретером. Я так грозно ругался и вид у меня был такой свирепый, точно мне довелось участвовать в десятках кампаний. Я был секундантом в нескольких дуэлях, судьей во всех спорах и таким метким стрелком, что задевать меня остерегались. Что же касается Добла, я взял его под свое покровительство, и он так ко мне привязался, что мы вместе ели и пили и каждый день ездили верхом. Отец его не жалел денег, - пусть сын тратит, раз попал в хорошее общество, а уж кто сравнится в этом смысле со знаменитым Стабзом! Да, в те дни знакомство со мной считалось честью, я слыл отважным храбрецом, и все так продолжалось бы и по сей день, если бы... если бы не то обстоятельство, о котором вы сейчас узнаете.
