Питер Абрахамс - Во власти ночи
Он повернулся и направился к двери, откуда доносился шум льющейся в ванну воды. Он был зол и в то же время подавлен: зол на себя и свой народ, на женщину и ее народ; его раздражало это сравнение с муравьями. Охватившее его уныние было глубоким и безграничным. Он резко захлопнул за собой дверь ванной комнаты, разделся и погрузился в теплую воду. Постепенно он успокоился, раздражение прошло, но уныние осталось. Он мылся быстро, потому что очень хотелось есть. По-видимому, сейчас он увидится с доктором и договорится о том, чтобы его скорее отправили из этого дома и этой чертовски унылой страны. Чем быстрее, тем лучше. Он взял со спинки стула полотенце и под ним обнаружил свежевыстиранную рубашку и фуфайку. Он мысленно воздал должное женщине. Мрачное настроение не мешало ей быть внимательной и предупредительной. Он быстро побрился, оделся и сошел вниз.
Дом ничем не отличался от домов других преуспевающих врачей в любой стране. Нкози не успел спуститься с лестницы, как из крайней справа двери появилась уже знакомая ему женщина.
— Пожалуйте сюда. — Она ждала его у входа. От вида и запаха пищи у него потекли слюнки. Он повеселел. Женщина смотрела на него дружелюбно. И когда улыбнулась ему, две портившие лицо морщины, как по волшебству, разгладились, и она сразу стала моложе и привлекательнее. — Теперь мой черед извиняться, — сказала она. — Я не хотела быть злой. Но, вы знаете, мы и в самом деле живем, как муравьи. И у нас такая же, как у муравьев, система предупреждения об опасности. Нам сообщают о приближении врагов обычно за час до их появления. И так же, как в муравьином мире, всегда находятся люди, готовые принести себя в жертву во имя масс.
Нкози успокоился и больше не чувствовал никакой неловкости в обществе этой женщины.
— Спасибо за рубашку и фуфайку. Как приятно надеть после ванны чистое белье.
Они вошли в комнату, и тут его ждало разочарование. В комнате никого не оказалось, и стол был накрыт на двоих.
— А доктор? — спросил он.
— Все еще в Иоганнесбурге, — ответила она. — Должен был вернуться, но позвонил, что задерживается и будет только завтра. У него все в порядке. То, что вы привезли, благополучно доставили на место.
— Ну и прекрасно, значит, я могу уехать.
— Они хотят, чтобы вы дождались возвращения моего брата.
— Дело сделано, чего же ждать? Кстати, кто это «они»?
Женщина хотела что-то сказать, но передумала, подошла, прихрамывая, к столу и села.
— Давайте есть, — предложила она. — Попозже придет Найду и все вам объяснит. — Она жестом указала ему на стул.
Стол был уставлен индийскими яствами, которых Нкози не пробовал с давних пор; здесь было обилие вкусных блюд, в которых удивительным образом сочетаются мясо и овощи, сдобренные, помимо порошка кари, разнообразными специями. Лепешки — роти — были совершенно воздушные, и слоеная хрустящая корочка приятно щекотала рот.
Ее глаза и лицо засветились радостью, когда она увидела, что еда явно пришлась ему по вкусу.
— Вам в самом деле понравилась еда? Или, может быть, вы просто голодны?
— И то и другое. Но я никогда не ел такого вкусного кари. Даже перед отъездом, в Дурбане. А кари я на своем веку поел немало.
— После двухдневного голодания все кажется вкусным.
— Да, я не ел день, ночь и еще день.
Он вспомнил кошмарную поездку с белым человеком, который решением суда был превращен в цветного, но чувствовал себя по-прежнему белым.
— Что вам известно обо всей этой истории?
— О какой? — Непринужденность тотчас исчезла; она сразу же насторожилась.
— Я имею в виду мое появление здесь. — Он был уверен, что ей известно абсолютно все.
— Я знаю лишь, что вы привезли деньги для подполья.
— И больше ничего?
— Больше ничего.
— Вам даже не известно, откуда и как я прибыл?
— Нет.
Он не мог понять, зачем ей понадобилось говорить заведомую ложь и откуда в этой женщине столько затаенной горечи. Очевидно, все оттого, что она калека. Однако надолго ли ее хватит?
Женщина, казалось, угадала его мысли; по ее лицу скользнула горькая, насмешливая, чуть презрительная улыбка.
— Вы давно не были в этих краях? — спросила она.
— Давно, — ответил он сдержанно, стараясь не выдать своих чувств. — Очень давно.
— Насколько я понимаю, лет десять?
— Да, что-то около этого.
Куда она клонит, подумал он.
— Когда человек долго живет вдали, он утрачивает связь со страной, — сказала она с некоторой бесцеремонностью.
— Пожалуй, вы правы. Ну, и что же из этого следует?
— Я думаю, вы утратили связь со своей страной, — ответила она.
Бог мой! Не иначе, как она собирается читать ему мораль: с чего бы это?
— Как вы изволили заметить, — сказал он, — десять лет — большой срок.
— И, сам того не замечая, человек воспринимает вкусы, взгляды, образ мыслей той среды, в которой живет.
— Что вы хотите этим сказать?
— А то, что сейчас вам было бы преждевременно выносить о нас суждение, потому что у вас нарушились контакты со своей собственной страной и вы можете подойти к ее оценке с зыбких моралистических позиций европейца среднего класса.
Он чувствовал, как закипает в нем злость, злость человека, которого дразнят без всякого к тому повода. Однако он подавил в себе злость, ведь он пользовался гостеприимством этой женщины, ел ее угощения и находился в положении ее должника. Еда перестала казаться ему вкусной. Он отодвинул тарелку и откинулся назад, его слегка поташнивало.
И вдруг совершенно неожиданно, впервые за все время, она увидела в нем человека, мужчину. До этого момента он был для нее как все другие африканцы, как все белые, как все цветные, — представителем: лицом, представляющим или символизирующим ту или иную расовую группу.
Это потому, что я обидела его, решила она: он сидит напротив, и я вижу боль в его глазах, я почти физически ощущаю ее. Стала бы я себя так вести, будь он белым или даже цветным? Неужели опять эта проблема расы? Но ведь ни белые, ни цветные не обходились с нами, как африканцы. В какой степени отвечает он за свой народ? В какой мере я ответственна за дела моих сородичей?
Она взглянула на него ясным, понимающим взглядом. Высокий лоб, большие глаза, широкие скулы, лицо, резко сужающееся к подбородку… Но, боже, сколько затаенной боли в этих глазах, как сурово сжаты губы… Надеюсь, он все же понимает, думала она, хотя и не знала хорошенько, что же именно он должен понять. В отношениях между их народами было слишком много плохого, несправедливого, болезненного.
Опустив голову, она сказала:
— Простите меня, мистер Нкози. Не по моей воле вы оказались в этом доме, не по моей воле здесь находитесь. От меня нисколько не зависит…
— И от меня тоже, — подхватил он. — И чем скорее я покину этот дом, тем лучше для меня. Я выполнил свой долг, и ничто больше не держит меня здесь.
Женщина вздрогнула, будто он ударил ее по лицу. Потом, после длительного молчания, заговорила осторожно, как бы нащупывая точки соприкосновения:
— Знаете ли, у вас чисто европейский выговор.
Может быть, теперь, наконец, мы найдем общий язык, подумал он, во всяком случае, стоит попытаться.
— Выговор или манеры?
Словно не слыша его вопроса, она продолжала:
— Когда я вернулась из Европы, то чем-то походила на вас.
— Чем же именно?
— Беспристрастием, объективизмом, отчужденностью — любое из этих слов подходит. Вы знаете, что я имею в виду.
Дело пошло на лад, подумал он.
— Вы считаете, что все эти качества присущи европейцам?
— Вы преднамеренно искажаете смысл моих слов. А он сводится к тому, что в ваших поступках и ваших речах проявляется самоуверенность, которая не свойственна нам, всем нам, небелым, проживающим в этой стране.
— Когда вы вернулись из Европы? — поинтересовался он.
— В конце сороковых годов, — задумчиво проговорила она. — Сперва я поехала в Индию, надеясь обрести там дом, но она оказалась еще более чужой, чем Европа.
— Таким образом, вы обрели дом здесь? — спросил он.
— Да. Если не считать того, что и африканцы и белые дружно заявили, что это не мой ДОМ.
Она отвернулась, и, когда снова взглянула на него, он увидел тоску в ее глазах.
— Я приехала как раз во время мятежа, когда в течение недели ваши сородичи гонялись за моими, словно за крысами, а силы, призванные стоять на страже закона и порядка, спокойно взирали на то, как льется кровь десятков индийцев…
Ну вот, теперь все ясно, подумал Нкози. В его сердце больше не было злобы.
— Мисс Нанкху…
— Разрешите мне, пожалуйста, договорить. Я собственными глазами видела, что происходило. Вот вам один случай. Я ехала в такси из порта и на эспланаде в Дурбане увидела двух здоровенных зулусов, гнавшихся с дубинками за тощим маленьким индийцем. Водитель такси, тоже индиец, отказался остановить машину, сказал, что они и нас убьют. Тем временем один из зулусов настиг индийца и ударил его короткой толстой палкой с набалдашником по голове. Бедняга умер у меня на глазах. Клянусь, я точно помню ту минуту, когда он умер. Дубинка раскроила ему череп. По инерции он пробежал еще несколько ярдов, а потом, словно тюк, рухнул на асфальт, его голова превратилась в студень… Была я очевидицей и двух других убийств… А когда добралась до дома, то узнала, что мой младший брат был убит накануне ночью… Это произошло в тот день, когда я приехала сюда, уже твердо зная, что и Европа и Индия чужды мне, что там я никогда не буду чувствовать себя как дома. Мой дом здесь, но может случиться, что однажды днем или ночью, по наущению белых, ваш народ снова начнет истреблять нас, предавать огню наши жилища. Поймите же, каково мне было узнать, что этот дом будет служить вам убежищем. В этом районе индийцы все до единого знают, что вы здесь. Это одна из особенностей нашего муравьиного быта. А у каждого из них есть основания помнить погромы. Этот район был почти весь сожжен дотла, а количество погибших индийцев — неисчислимо.
