Ласло Дарваши - Рассказы
Отец протянул ко мне худые, костлявые руки.
Отнеси меня к окну.
Я взял его в охапку и поднял - в нем уже не было и пятидесяти килограммов. Мы подошли к распахнутому окну, и как раз в этот миг перед окном лопнула и выбросила лепестки набухшая почка миндаля. Ветка была совсем близко; отец потянулся через коричневый, свежепокрашенный подоконник и внезапным движением сорвал ее. Пальцы его ощупывали, мяли светлые, шелковистые лепестки. Вдруг рука его сжалась в кулак и задрожала.
Скажи, ты уже... делал?
И показал, что он имеет в виду. Худая рука его с зажатыми в кулаке свежими, но уже измятыми лепестками ходила туда-сюда на фоне синего, далекого неба. Мне не хотелось, чтобы меня слышали, и я только кивнул: да. Но напрасно. Отец кричал как оглашенный.
Ну, и сколько раз?
Он почти вплотную приблизил ко мне лицо; я вдыхал воздух, который он выдыхал.
Три... не четыре, прошептал я. Последний раз не вышло.
Это было здесь, в городе?
Да, здесь.
С одной и той же женщиной?
С одной и той же девушкой.
А когда не вышло, тебе было грустно, да?
Грустно, ответил я.
Как сейчас?
Я не ответил.
Мать ты помнишь еще, а?
Помню.
Помнишь, однажды мы чуть было не поднялись на гору? Не знаю, что такое было в тот день с твоей матерью. Ранним утром она вдруг сказала... Стояла осень, слякотная, с холодным туманом; с обожженных инеем листьев капала тягучая влага. В общем, она сказала: давай поднимемся на гору. Не сказала потребовала. С ней была просто истерика. И даже гора словно как-то странно гудела издали. Туман мало-помалу рассеивался; тяжелые испарения превращались в невесомую дымку. На миндальных деревьях, словно жемчужины, сверкали крупные капли. Я пел тебе, помнишь?
Помню.
И мы пошли. В плетеной корзине лежали толстые, с мясными прожилками ломти сала, вареный язык с острой приправой, ветчина, брынза с зеленью, сыр, золотистые булочки, красное вино. Порезанный кружочками лук, тугие, готовые лопнуть помидоры. Виноград. Да, виноград тоже был. Светлый и темный. А между огромными, полукилограммовыми гроздьями - горький миндаль. Помнишь?
Помню.
Мы миновали заставу, вышли из города. Свет солнца был таким мягким и шелковистым!.. Лес словно ждал нас. Мать убежала вперед, и хотя звонкий смех ее на извилистой, окаймленной лиловатой ежевикой тропинке слышался вроде бы совсем близко, мы догнали ее только в овраге, где шумел поток. Она стояла на блестящих, омытых течением валунах, глядя на стремительную, в клочьях пены воду, и качала головой. С юбки ее падали капли.
Тело мужчины застряло между камнями; одна рука его торчала из воды, словно прося о помощи. Должно быть, поток загнал его в эту щель несколько дней назад. На нем был синий комбинезон витембергских камнеломов. Лицо было разбито до неузнаваемости. Не то чтобы у нас был шанс его опознать... но все-таки. Мертвое лицо легче увидеть, чем представить.
Ты тогда спросил: значит, вот что такое мертвый? Помнишь?
Помню.
Потом мы похоронили его. Уже смеркалось, когда нам удалось найти поблизости поляну с более или менее мягкой, влажной почвой и вырыть могилу. Мать плакала. А ты спрашивал: значит, вот что такое похороны? Ты бегал вокруг ямы и кричал. И все хотел спрыгнуть туда. Помнишь?
Помню.
Потом ты попросил, чтобы тебе отдали комбинезон. Камнелома мы бросили в могилу голым. Помнишь?
Помню.
Где тот комбинезон?
В комоде... В нижнем ящике.
Надень его и иди.
Я смотрел на него, не веря, что он в самом деле этого хочет. Но отец лишь улыбался и кивал, и казалось, он рад, что ему удалось сказать такую длинную речь.
Давай, давай. Делай, что говорят. Все будет в порядке.
Комбинезон был как раз на меня - словно по мерке сшит. Девятый размер, блекло-синий цвет. Я встал перед отцом, он заставил меня повернуться несколько раз, потом довольно похлопал по спине.
Хорошо. Все как надо, парень. А теперь поцелуй меня и иди.
Я поцеловал его и отправился.
Я думал о том, что сказал напоследок той девушке. Фамилия у нее была Камнелом; у нее были длинные черные волосы, выпуклый мягкий живот, подрагивающие, округлые ляжки. Я сказал ей: иногда мне кажется, будто я знаю все. Конечно, я хвастался. Она посмеялась надо мной и была, наверное, права. Да, права, хоть я и твердил свое, упрямо, будто ребенок. Я сказал ей: поверь, бывают минуты, когда человек знает все. Но об этом - что он знает все - он в ту минуту не думает. Он поймет это позже. Но мгновение, когда он знал все, он запомнит. Это будет и прекрасно, и грустно. Потому что запомнит он только минуту, а не само знание, в котором по-настоящему и нужды-то нет, но все равно люди ради него готовы даже на смерть.
И что же это была за минута, спросила вдруг девушка. И, спрашивая, не улыбнулась, и что-то меж нами как будто хрустнуло, и она быстро схватила сорочку и прикрылась ею.
Я не ответил. Я смотрел на ее губы. И на пушок у нее на шее. Губы ее дрожали. Нет, не от страха, я в этом уверен. Просто она не хотела сдаваться так сразу. Наверное, думала, что она не может просто быть при мне. Что ее жизнь - это что-то совсем другое, ее собственное. Больше часа мы спорили с ней. В конце концов я побил ее. Я ударил ее несколько раз, удивляясь, что не получаю сдачи. Она лишь защищалась, молча, со стиснутыми зубами. И когда она совсем ослабела и я мог бы сделать то, что хотел, не встречая сопротивления, я не смог уже этого сделать. И заплакал. И она заплакала тоже, хоть я и не понимал почему...
В дверях я оглянулся на отца. Он сидел, держась обеими руками за голову, и губы его шевелились, хотя он не произносил ни звука. Думаю, в этот момент он прощался со мной навсегда. Дверь я оставил открытой.
Я вышел за ворота. Кругом трудились, распускаясь, цветы миндаля. Гора молчала, а город говорил. Он говорил обо мне.
А сейчас он что делает?
Вышел за ворота. Шагает. Медленно, осторожно.
А комбинезон-то - будто сшит на него. Он в нем просто красавец!
Но какой у него жестокий отец, это ж с ума сойти!
Знаешь, Камнелом, любой жесток, когда умирает!
А что, у парня в самом деле была девушка? Та черненькая? По фамилии Камнелом?
А мне кажется, врет он все.
Может, один раз-то всего и было.
Может, и все четыре - только не получилось ни разу.
Вот он, здесь уже, мимо проходит. Кажется, он боится. Прямо дрожит, бедолага. Наверно, лучше все же ему вернуться.
Да пускай идет.
Все равно ведь не поднимется!
По-моему, он просто трус. Еще один трус собрался подняться на гору!
Вот он, вот он! Посмотрел на наши корзины. Я ему протянула яблоко. А он не взял.
К заставе идет. Смотри, улыбнулся.
Остановился, господи боже! Блюет...
Все, ему уже лучше. Пошел дальше.
Снова остановился, разглядывает миндальное дерево. Будто лепестки считает. И улыбается...
Эй, смотрите, он выходит из города.
Я его еще вижу! Ага, вот сейчас, сейчас войдет в лес...
Я слышал еще, как чей-то чужой голос спросил вдруг, где ему найти Камнелома? Стало тихо. Потом город засмеялся. Он смеялся самозабвенно... Смех становился все громче и громче. Вот он взлетел на безмолвную гору, и тогда, как по команде, загремели, дробя камень, словно и не думали отдыхать, словно и не смолкали ни на минуту, кирки и молоты витембергских камнеломов.
