Ласло Дарваши - Рассказы
Каждый первый день месяца мы с отцом отправлялись за очередным грузом. Собственно, снизу мы могли получать все что угодно: надо было лишь попросить. Но просили мы редко; когда мне однажды захотелось зеркало побольше, отец сказал, что я не должен быть рабом прихотей. Как всегда, он был прав. Ведь в огромном, мрачном лесу, таком, как наш, прихоти в самом деле совсем не к месту. Они - признак слабости. Хотя, кажется мне, тут отец сам не вполне был безгрешен. Я его прощал: все мы люди. Снизу нам присылали съестные припасы, всякий мелкий металлический инструмент, одеяла, теплую одежду, белье и, конечно, бобовые консервы. Эти консервы отец ел очень здорово. Одну из жестяных, оклеенных коричневой бумагой банок он открывал прямо там, на Скорбной поляне; но сначала поднимал ее повыше и ронял на камень. Он никогда не говорил, зачем это делает. И я, если мне тоже вдруг доставались консервы, не раздумывая, просто из почтения подражал ему, полагая, что так, значит, надо, таков порядок вещей. Отец усаживался на траву возле полуразвалившейся печи и, не обращая внимания на репьи и колючки, прицепившиеся к его фуфайке, принимался есть, не жадно, а скорее благоговейно. Кадык его ходил вверх и вниз, он жмурил глаза и откидывал назад стриженую голову, давая теплой коричневой жиже стекать изо рта на подбородок и волосатую шею, а потом дальше, под зеленую рубашку.
Как-то весной, после страшной грозовой ночи, когда сумасшедший ветер чуть не свалил на наш дом огромную сосну, отец, стоя утром на усыпанной ветками и листьями поляне, сказал: буря - это песня свирели и зловещая круговерть. Отец любил говорить красиво, и я искренне, со всем жаром сыновней любви восхищался этим его даром, которым сам я был, увы, обделен; хотя, должен признаться, временами я его не совсем понимал. Например, сколько ни спрашивал я, почему поляна, где когда-то обитали углежоги, называется Скорбной, он мне так и не объяснил ничего. Что там случилось: убийство, предательство, смерть? Я чувствовал: прошлого - слишком много. Но приставать с расспросами я, по правде говоря, не любил, даже к отцу; мне хватало того, что есть. Да, я вполне мог поверить, что хорошего мне досталось столько, сколько никому больше. Солнечный свет прорезал густые кроны буков и косыми колоннами падал в кусты боярышника, из-за пылающего гребня которых приветствовали нас боязливые косули; кабанье семейство на почтительном расстоянии, хрюкая, разрывало толстый слой курящейся прошлогодней листвы; из поднебесья долетал пронзительный крик ястреба; серебряные нити паутины обвивались вокруг солнечных столбов; вообще же в лесу была тишина, словно молчание после очень красивой фразы, и отец ел бобовые консервы.
Нам приходилось делать по четыре, а то и по пять ходок, пока мы вс? перетаскивали к себе. Время от времени мы останавливались передохнуть, и каждый раз отец спрашивал, не поменяться ли нам ношей. Он шел впереди, я - за ним; он нес мешки, я - фляги с водой. Это были необыкновенные дни; когда мы управлялись с перетаскиванием груза, отец выкладывал наше богатство на дубовый стол и принимался перебирать и сортировать его. Он наполнял продуктами опустевшие коробки, давал мне новую рубаху, теплую одежду или чистое одеяло, бросал козе плитку соли и, покончив с делами, съедал еще банку консервов.
Теперь, когда отец помер, я, ей-богу, не знаю, придет ли сюда еще та женщина. Сначала она ходила только к нему, и отец в таких случаях почти грубо бросал мне: ступай, погуляй часок. А однажды я вернулся, как раз когда они прощались. Я брел к избушке по колено в снегу; мне было грустно и тревожно: зимний лес, мороз, хрустящий снег и солнечный, блеклый от холода свет всегда пробуждают во мне печаль. Женщина погладила отца по раскрасневшейся щеке и перевела взгляд на меня. Я улыбнулся; а что мне еще было делать? Она улыбнулась тоже, показав белый, упрямый оскал; кончик языка скользнул по блестящей от слюны нижней губе; дыхание ее вылетало клубами, словно горячий пар, и смешивалось с моим.
Копф, сказала женщина, сын у тебя что-то очень уж бледный.
Даже не знаю, ответил отец, приглядываясь ко мне, и, взяв меня за шею, придвинул свое лицо совсем близко; я чувствовал, он всерьез что-то взвешивает.
Отец, думал я, милый мой отец.
Копф, сказала женщина, надо ему помочь.
Не будь эгоистом, произнесла она снова и тыльной стороной пухлой белой ладони потерла щетину на его подбородке.
Пожалуй, ты права, кивнул отец и отпустил меня, а потом на целый час оставил нас с ней одних; наверняка он ходил по моим следам, неуверенно петлявшим в снегу: вообще-то я никогда сильно от дома не удалялся. С тех пор так было всегда; на первую очередь я, конечно, не претендовал, хотя отцу на все про все уже хватало и получаса.
А женщина взяла меня за руку, повела в дом и усадила на отцов тюфяк. Но я вскочил и сказал, что мне лучше на своем, он жестче и вообще - мой; женщина, улыбаясь, сняла шубейку, подбросила в печь, на угли, пару полешек. Только теперь я увидел, какая она низенькая и плотная. Она обернулась ко мне. На ней был черный свитер с высоким воротом, юбка в клетку, и нитяные чулки, и еще башмаки с ребристой подошвой, какие носят зимой бабы в деревне. Я вдруг почувствовал невероятную слабость.
Покажи-ка, как ты обычно делаешь, сказала женщина, сев рядом. Я расстегнул ширинку и показал; но сейчас, когда она на меня смотрела, это было не так приятно.
Давно в последний раз делал, спросила женщина, улыбаясь.
Я тоже хотел улыбнуться, но у меня ничего не получилось.
Минут десять, сказал я, и рука моя замерла, и я чуть не расплакался. Тогда женщина обняла меня, поцеловала в ухо и показала, что и как. Я же в это время смеялся, кричал, даже хохотал, как отец: его смех я часто слышал, когда подходил близко к дому.
Теперь, когда отец умер, мне, наверно, какое-то время нельзя будет смеяться. Даже если женщина снова придет - а это должно случиться через несколько дней. И когда мы ляжем с ней в постель - если не за этим, то зачем же ей еще приходить, - я изо всех сил постараюсь не смеяться: стисну зубы, зажмурю глаза и буду твердить про себя: нет, нет! Вот только - выдержу ли? Дело в том, что она тоже часто смеялась. Она очень здорово умела смеяться; нелегко мне это признать, но куда лучше, чем отец. Придется попросить, чтобы она тоже пока не смеялась; по крайней мере, не очень громко. Надеюсь, она поймет. Вообще надо будет поговорить с ней, можно ли не смеяться, когда ты в постели с женщиной? Обязательно поговорю, если придет. Наверно, ей захочется взглянуть на могилу. Я ни разу еще могил не копал; зверей, правда, хоронить приходилось, но человека - ни разу. Это будет первая могила, для отца. Она будет красивой, я посажу там цветы: розы, гиацинты, гвоздики, тюльпаны.
Надо было мне передать с тем человеком, чтобы прислали черенки роз и цветочные семена. Это уже сегодня случилось, ранним утром, когда я упаковывал на дворе ненужную теперь отцову одежду: я вдруг обнаружил, что кто-то стоит в тени, на опушке. Он пришел незаметно, как дневная жара.
Я к Копфу, сказал человек и вышел на свет.
Я давно не видел других мужчин - и теперь лишь молча смотрел на него; смотрел, какой он высокий. Как отец. Его светлое, в шрамах лицо окаймляла рыжевато-каштановая подстриженная бородка; он был скорее плотным, чем толстым, и носил такую же зеленую рубаху с костяными пуговицами и такие же зеленые штаны, какие присылали нам снизу, из деревни. Люди такие красивые! Человек улыбнулся и подошел ко мне.
Я к Копфу, повторил он.
Только теперь я увидел, что сапоги его тоже такие, как наши: короткие, черные, резиновые, с белой суконной полоской по широкому верхнему краю.
Отец умер, сказал я. Человек перешагнул через веревку, на которой паслась коза, подошел еще ближе - и тут заметил покойника.
Когда?
Сегодня. На заре.
Он смотрел в землю. Вокруг валялись разбросанные инструменты, черенок лопаты, грабли, несколько банок с бобовыми консервами, щепки; теперь все это было уже мое.
Что теперь делать будешь? В деревню вернешься?
Надо похоронить его.
А потом?
Здесь останусь.
Один будешь жить?
Я пожал плечами: само собой.
Он подошел к отцу, присел рядом, смахнул с его лица лист лопуха. Долго смотрел в мертвенно-белые глазницы; отец лежал очень бледный, на ресницах его поблескивала роса, по лбу ползали мелкие рыжие муравьи. Человек закрыл отцу глаза; губы его шевелились, шепча что-то. Я протянул ему лопух.
Положите обратно, пожалуйста. Он так хотел.
Человек выпрямился, вытер о штаны волосатые руки - сначала ладони, потом тыльные стороны. На штанах остались влажные полосы. Теперь он изучал мое лицо. Набрал воздуха в грудь, медленно выпустил. Голос у него был глубокий, привыкший к доброте.
Только вот что: норма останется прежней.
Не беспокойтесь, я знаю.
Он потряс головой. Странно было, что он так удивлен.
И что, совсем ничего не изменится?
Все останется, как было.
