Мария Романушко - Карантин
…Утром я рассказала Ксюше свой сон про снег. И свои подозрения, что мы здесь пробудем до снега. Она сказала: “Ух ты! Ничего себе…”
Мы проснулись (точнее – нас разбудили) в восемь, чтобы измерить температуру. Ксюша очень устала за ночь от своего скрюченного положения в короткой кроватке. Я её перенесла на свою, и она с наслаждением вытянулась.
Она лежала, не шевелясь, молча, и смотрела на дерево в окне…
Да, это большое утешение, когда в больничном окне – Дерево!
Её лицо было застывшее, отрешённое, взгляд – погружённый в неведомое… Я знала: если её окликнуть в такую минуту – она не отзовётся. Что она видела в этом Дереве?… ЧЕРЕЗ это Дерево? Куда и как далеко она сейчас ушла из этой комнаты?…
Я давно заметила, ещё когда Антоша был младенцем, и когда Ксюша была крошкой: состояние медитации для маленького ребёнка – естественное. Чем ближе к вечности, из которой человек пришёл, тем легче: полностью отключиться от суетного мира, остановив свой взгляд на Дереве, на Цветке, на Звезде…
“Как красиво… – сказала Ксюнечка. – А ведь это не одно дерево, а вон сколько!”
За окном – толпа берёз и ясеней… Вплотную к окну – два старых ясеня. Но они так переплелись ветвями, что воспринимаются как Одно Прекрасное Дерево.
Окно – на восток. Утром наше Дерево явило нам нежное тихое солнышко, оно просочилось к нам сквозь густую листву, листва при этом вся засверкала… Каждый листок стал выделывать невероятно что: плясать в солнечных лучах, отбрасывая в наше окно солнечные зайчики… Солнышко просочилось в серенькую страшненькую палату – и на грязных стенах заплясали тени от ветвей… Решётка тоже отпечаталась на стене. Казалось, что стена расчерчена на солнечные квадраты, и в каждом квадрате – как на экране – свой маленький спектакль теней…
Мы с Ксюшей любовались до тех пор, пока не нагрянули врачи. Их было трое. Нет, вначале, рано утром, зашёл дежурный: вчерашний молодой мужчина, который утром показался мне совсем стариком, такое измученное у него было лицо.
А потом пришли три женщины. Всем четверым Ксюшино горлышко очень не понравилось. Все были очень встревожены. Кроме двух дифтерий (зева и носоглотки) они установили наличие ещё и вирусного ОРЗ, или гриппа. Боялись отёка горла. Назначили второе вливание сыворотки.
Опять мы с медсестрой держали Ксюнечку, а вторая – вливала. Опять Ксюнечка кричала, а я умоляла её потерпеть…
Потом, сделав своё страшное доброе дело, медсёстры ушли, а я осталась с рыдающей навзрыд Ксюшей… Как объяснить четырёхлетнему ребёнку, что эта мучительная боль – во благо? Для Ксюши всё, что с ней делают (держат за руки-за ноги, колют немилосердно жгучими шприцами) – всё это зло, насилие, ужас. Но ведь врачи-то хотят ей добра, выздоровления. Они вовсе не злые – наоборот! Это болезнь злая и очень сильная, вот её и приходится изгонять такими сильными методами, потому что других она не признаёт.
Утешаю, утешаю Ксюнечку, объясняю, объясняю своей умненькой девочке смысл её страданий и мучений, но ей от этого не легче – плачет, неутешная…
Лечу её Рейки. Это ей помогает. Пока держу ладони на тех местах, где кололи, – один плач: горький, тоскливый плач обиды, а только уберу руки – сразу другой плач: острый, надрывный плач боли. И вопль: “Не убирай!!!”
Но мне иногда всё же приходится на секунду оторваться от неё: чтобы закрыть двери бокса и тамбура. (Никто не закрывает! Ни врачи, ни нянечки, ни медсёстры. Выходят – и оставляют всё нараспашку. Вот и работаю весь день швейцаром. Потому что при открытых дверях и холод, и шум.)
И ещё надо детку отпаивать. Каждый глоточек совершается после моих бесконечных мольб. Дважды уже приходили и грозили капельницей. Ксюша испугалась. Капельницу не хочет! Потихоньку начала пить. Веду учёт каждого выпитого глотка. Пытаюсь по чуть-чуть кормить. Но еда не главное сейчас, главное – пить, пить, пить… Глотает с трудом. Горлышко всё обложено налётом.
Но вот что удивительно. На вопросы: “Болит ли горло?” – упорно отвечает: “Нет. Не болит”. Хотя как оно может не болеть?! Удивительный ребёнок! К боли, которая у неё внутри, как бы часть её самой, – Ксюша относится с величайшим терпением. Или если сама себе причинит боль – тоже терпит, молчит, ни за что не признается, что больно.
Но вот к боли извне…
* * *
Это было всё ещё первое утро.
Неожиданно меня вызвали на лестничную клетку: “К вам пришли”. Выхожу – и вижу Антона! “Боже мой, родненький!” Страшно перепуган и удручён тем, что мы с Ксюшей тоже оказались здесь. Мы стояли на маленькой площадке у лифта – место для неофициальных свиданий с родственниками. (Вообще-то свидания запрещены).
“Как Ксюша?” – “Плохо, милый. Пока ей очень трудно. Молись за неё”. – “Я молюсь…” – “Только ты бы не ходил ещё, а?” – “Так я уже здоров, мамася. Всё хорошо! Горло почти чистое, не болит. Чего ж не пройти два шага? Мы же рядом совсем”. – “Да, это счастье, сынок: что мы рядом. И папе легче, и мне спокойнее”.
Но вид у Антона был ещё очень и очень неважный. Сильно потрепала его эта дифтерия… Смотрела на него, осунувшегося, землисто-зелёного, и не знала: говорить ему или не говорить про Новый домик? Про то, что ансамбль из Питера съехал, оставив после себя объедки на столе, полное помойное ведро и горы грязной посуды, перемывать которые пришлось папе. А я, забежав в Новый домик, обнаружила… открытую дверь и разгуливающего по квартире твоего приятеля, Леонида.
И как этот Леонид драпал по лестнице, прихватив тяжеленный рюкзак, и я была уверена, что рюкзак набит тем, что он взял в нашем доме. Я крикнула: “Леонид, вернитесь!” Стояла у распахнутой двери, слушая быстро удаляющийся стук кованых башмаков по ступеням, и думала о том, что ты у меня очень чистый и очень доверчивый человек. Да, ты мне рассказывал про этого Леонида, у которого кличка – “нацист”, который засоряет пространство вокруг себя фашистскими газетёнками, у которого непонятные заработки (скорее всего – просто воровство), а ты его жалеешь: “Бедный Леонид, он такой одинокий!” И хотя вся твоя компания бунтует против “нациста”, ты его терпишь, не прогоняешь, (“Если я его прогоню, он совсем погибнет”), ты надеешься своей терпимостью и добротой перевоспитать его…
Наверное, напрасно ты на это надеешься, думала я, прислушиваясь к стуку кованых башмаков…
Не всё в наших силах, мой мальчик. И чтобы Леонид стал другим, необходимо прежде всего его, Леонида, желание. А одного твоего желания – явно недостаточно. Это излишнее самомнение: думать, что ты можешь кого-то перевоспитать.
Думать, что я могу кого-то перевоспитать…
Говорить или не говорить?
Ты судишь о людях по себе. Есть поговорка: “Каждый судит в меру своей испорченности”. О тебе же можно сказать так: ты судишь в меру своей неиспорченности. Ты в людях видишь только хорошее. Закрывая глаза на всё остальное. Если хорошего разглядеть не удаётся, – как в “нацисте” Леониде – ты жалеешь и любишь ещё активнее.
Ты прав: каждый человек достоин любви. На данном этапе жизни ты воспитываешь в себе всепонимание и всепрощение. Одно время меня это радовало и восхищало, ведь ещё памятен твой переломный возраст, не так давно это было, когда ты был убеждён, что вокруг – сплошь “враги”.
Ты – максималист. Из одной крайности – в другую.
Прости, но я должна была тебе это сказать. Наверное, всё же надо (ведь надо же?) учиться отличать чёрное от белого. Правду от лапши. Друзей от врагов. Всеядность не доводит до добра. Августовский аллергический криз, теперь – дифтерия… Не результат ли это твоей всеядности?… Подумай. Сейчас у тебя есть для этого время. Господь дал тебе возможность.
Говорить или не говорить? Про окурки на полке, где иконы… Увидев это, я была в шоке. Тем более, ты говоришь: в доме никто не курит. Значит, курят в твоё отсутствие? Приходят и живут… И творят, о чём ты не ведаешь…
Так не хочется тебя огорчать, ты ещё болен. Но – приходится, ничего не поделаешь. Может, эта болезнь послана нам всем с каким-то смыслом? Постараемся его понять, милый.
Только вот Ксюню безумно жалко. Дети всегда страдают безвинно…
* * *
Перед обедом приехал Гавр. (Общались там же – у лифта.) Привёз мне новенький симпатичный халатик – чтобы не пугать Ксюнечку буро-зелёной больничной страшилкой, которая на мне была надета. Ещё привёз игрушек, книжек и дюжину разных соков для Ксюнечки. Только бы пила!
Постояли на лестнице, погоревали… Смотрела в твои глаза, полные любви и тревоги.
Я сказала: “С праздником! Сегодня – Рождество Богородицы”. – “И тебя, милая”. – “Сходи, пожалуйста, в храм, закажи молебен Богородице.” – “Обязательно. Да, тебе привет ото всех. Феликс, Оля Щепалина и Серёжа Трофимов отслужили молебны о наших детках. И Наташа Кнорре. Все за вас молятся”. – “Я это очень чувствую. Спасибо всем. Каждому.” – “Пух очень переживает, что накричал на тебя…” – “И ему спасибо”. – “Сегодня вечером провожу тусовку”. – “Откуда у тебя силы, милый?” – “Антоша очень просил, я обещал. Надо. Ему это очень важно: чтобы первая тусовка состоялась. И потом: я горжусь, что он мне доверил такое дело. Кстати и с ребятами его познакомлюсь. И погляжу на них и послушаю, тема-то тусовки – поэтическое творчество. Интересно всё-таки, что пишут нынешние молодые. Им сегодня столько же, сколько было нам, когда мы встретились…” – “Жалко, что я не услышу.” – “Ещё услышишь”. – “Удачи тебе…”
