Джон Маверик - Серое небо Йоника
Глава 5
— Нет, я не передумал. Конечно, нет, — Соловейчик едва мог говорить от волнения. Он и не чаял, что врачи решатся, наконец, на операцию. Да и какая это операция, если рассудить здраво? К его телу даже не прикоснутся, он заснет и проснется здоровым. Уж по крайней мере, это гораздо менее болезненно, чем когда тебе засовывают куда попало всякие трубки и шланги. Или прокалывают живот без наркоза.
— Тогда подпишите, что ознакомились с разъяснительной брошюрой, — сказал Йоси Хартман сухо. — И завтра в восемь утра будьте готовы.
«Убить, вырезать, как раковую опухоль, — подумал Симон, в отчаянии стискивая ручку непослушными пальцами. — Прости, Ханс, чем бы ни был твой дар, мне он не нужен. Я хочу жить. И хочу остаться человеком. Что за бюрократы, для чего им столько моих подписей?»
Ему не терпелось поделиться новостью со своей подружкой, рассказать, что скоро выйдет на свободу, а если получилось у него, то значит, есть надежда и для остальных.
Соловейчик нашел Аню на их излюбленном месте в саду, сидящей на скамейке под почти облетевшим кустом. Как быстро промелькнуло лето, не успеешь оглянуться, и наступят холода. А ведь он и не надеялся, что доживет до зимы.
— А как же я? — глаза девушки от огорчения потемнели, сделались большими и туманными, словно подернутые рябью осенние лужицы. — Симон? Тебя выпишут, а я…
Соловейчик видел, что она готова заплакать, но сдерживается изо всех сил.
— Мы что-нибудь придумаем, — сказал он растерянно, поглаживая ее по волосам. Словно вся застывшая в душе нежность оттаяла и устремилась в кончики пальцев, сделав их заботливыми и чуткими. — Аня… мы что-нибудь придумаем.
Вот только что? Симону ничего не приходило в голову. Хотя…
— Интересно, а «их» трудно уничтожить? — произнес он задумчиво.
— Ты мог бы? — девушка ухватила его мысль на лету и вцепилась в нее, как в спасительную соломинку. — Ты мог бы сделать это для меня?
— Не уверен, — признался Симон. — Все зависит от… Ты знаешь, кто у тебя? Хартманы говорили?
Странно, что он никогда не спрашивал раньше. Стеснялся что ли, хотя чего тут стыдиться? Он и про свою птицу не рассказывал, молчал, как о чем-то интимном, что не просто доверить даже близкому человеку.
— Не говорили, но точно кто-то некрупный. Может быть, мышка или ежик маленький. Мне все время снится, что я бегаю по саду, а вокруг меня стебли травы, высокие, как лес.
— У ежика колючки. Разве что ножом ткнуть? Длинным. А вдруг «их» только серебряной пулей возьмешь?
Оба рассмеялись, Аня — с облегчением, Симон — слегка истерически. Он чувствовал себя измотанным, взвинченным, почти неадекватным. Наверное, так и срываются за черту безумия. Но сегодняшнюю ночь нужно выстоять, потому что она — последняя. О том, что будет потом, Соловейчику думать не хотелось. Их отпустят, а может быть, и нет, от Хартманов всего можно ожидать. В любом случае, Аня разделит судьбу Симона, а Симон судьбу Ани. Это лучше, чем погибнуть поодиночке.
До обеда они блуждали по притихшему кружевному саду, взявшись за руки и перешептываясь, точно заговорщики. Обсудили все до мельчайших подробностей. Аня ляжет спать в одиннадцать часов вечера, затворив окно и прикрыв дверь, а Симон войдет через пятнадцать минут. А дальше ему остается рассчитывать только на собственную ловкость и силу. Из оружия у Соловейчика был перочинный нож с коротким лезвием, открывалкой для бутылок и штопором — не самая подходящая вещь для охоты на ежиков.
Ровно в десять во всех холлах корпуса погасили свет, пациенты пожелали друг другу спокойной ночи и разбрелись по палатам. Еще полчаса отовсюду доносились шаги, хлопали дверцы тумбочек, скрипели пружины кроватей. Симон сидел на неразобранной постели и слушал, как засыпает больница. Он видел, как в здании напротив один за другим гаснут теплые квадратики окон. Слышал, как по звонкому кафелю пола цокают копытца и коготки, мягко ступают мохнатые лапы. Где-то хлопнула форточка, кто-то большой с хрустом продрался сквозь растущие в саду кусты, что-то грузно сорвалось с карниза и протяжно ухнуло, шлепнувшись на каменные ступени лестницы. Затем все стихло.
Соловейчик посмотрел на тускло фосфорецирующий циферблат наручных часов, встал и вышел в коридор.
Перед дверью Аниной комнаты он остановился и на пару секунд задержал дыхание. Неужели опоздал? «Даже если окно заперто, маленький зверек мог пролезть в какую-нибудь щель», — подумал Симон и, толкнув дверь, скользнул внутрь. Аня спала, по — детски положив кулачок под щеку, одеяло чуть — чуть сползло, обнажив худенькое острое плечо. В изголовье кровати горела тусклая лампочка.
Соловейчик стоял посреди палаты и обшаривал взглядом пол. Никого. Может быть, это и к лучшему. Симон сам не понимал, почему ему так не хочется делать то, ради чего он пробрался ночью в комнату к девушке. Он ощущал даже не страх… бояться было, в общем-то, нечего, а смутную тревогу. Как будто, обдумывая свой план, они не учли что-то важное.
Соловейчик вздохнул и приблизился к кровати. И вот тут-то он увидел на кромке одеяла… нет, не мышку, не крольчонка и не ежика, а маленькую золотую ящерку. Тоненькую и изящную, с темным зигзагом на спинке и изумрудными бусинками глаз.
«Ага! — прошептал Симон. — Попалась?» Он ловко прижал ящерку двумя пальцами и чуть не вскрикнул от неожиданности и боли. Животное резко изогнулось, потом распрямилось сильно и жестко, как стальная пружина, и острой головкой вбуравилось ему в ладонь.
«Ах ты, тварь…», — он злобно сжал кулак, не обращая внимания на струящуюся по руке кровь. И сжимал до тех пор, пока крошечное тельце не лопнуло, превратившись в мерзкую зеленую слизь. «Тьфу, гадость какая!» Он вытер о брюки окровавленные и испачканные зеленью пальцы, бережно подоткнул одеяло, и еще немного постоял, вглядываясь в лицо спящей.
Все оказалось просто, и не то что серебряная пуля, но даже нож не понадобился. С крупным зверем было бы труднее справиться, но главное, что «они» — смертны, их можно убить, и, как сказал Йоси, они больше не возвращаются. Йоси… постойте, а откуда он знал? Значит, кто-то проделывал такое раньше… да, конечно, проделывал, по — другому и быть не могло. Но если так… Симон не стал додумывать мысль до конца, настолько она показалась ему страшной.
Аня тихо дышала во сне. Игольчатые тени от ресниц распушились на щеках, на губах блуждала рассеянная улыбка. Как будто душа девушки витала далеко — далеко… Где? От маленькой ящерки осталась пара капель темно — зеленой крови, да и те впитались в грубую шерсть одеяла. «Все в порядке, — сказал Симон самому себе. — Не впадай в панику. Завтра ты все узнаешь».
И он узнал…
Утром Соловейчика разбудили возгласы и суета в коридоре. Кто-то произнес громко, словно у него над ухом: «Это опять случилось». Кто-то нервно расхохотался, но, тут же, судя по звуку, истерика успокоили пощечиной. Симон вскочил и, как был, полуодетый, выбежал в коридор.
Беспорядок исходил из комнаты Ани, тонкими струйками отравленного дыма вырывался из-за приоткрытой двери и расползался по больнице. Соловейчик растолкал столпившихся у входа пациентов и заглянул внутрь. Девушка сидела на полу, странно подогнув под себя ноги, и лакала из тарелки овсяную кашу. Спутанные и перемазанные едой волосы свисали патлами, с подбородка капала слюна.
Симон отступил на шаг и, чтобы не упасть, схватился то ли за стену, то ли за чье-то плечо. Некто сунул ему в руки стакан воды и сказал голосом Эдика Хартмана: «Пойдем — пойдем, не надо на это смотреть». Переставляя ноги, точно механическая кукла, Соловейчик позволил себя увести. Он все понял, но, слишком поздно. Последний кусочек страшной мозаики встал на свое место.
— Вот он, — сообщил Хартман — младший, вталкивая Симона в кабинет. — Чуть не хлопнулся в обморок, когда увидел…
— Да неважно, — отмахнулся Йоси. — Что там с этой… Анной Вайнсберг? Впрочем, тоже неважно… потом… Сперва займемся Соловейчиком.
«Займемся?» Что значит, «займемся»? Симон вспомнил вчерашний разговор и подписанную бумагу, согласие на операцию. По сути дела им же подписанный смертный приговор самому себе.
«Нет!» — хотел он закричать, но, язык словно прилип к небу, губы безвольно шевельнулись, будто ватные, тело сковала страшная усталость. Не усталость, сонливость. В стакане, очевидно, было сильнодействующее снотворное.
Симон пошатнулся и вцепился в край кушетки, уже не сознавая, стоит ли он или лежит, и что такое белое над ним, низкая притолока или край простыни, и обо что он так бессмысленно, горько, отчаянно ломает крылья…
Очнулся он резко, как от толчка. Осторожно досчитал в уме до десяти, потом до ста. Убедился, что разум ему повинуется. Тело как будто тоже. Симон пошевелился и открыл глаза. Сквозь пузырчатые, в пыльных разводах стекла лился мутный осенний свет. Комната выглядела, как обычно, тусклой и маленькой, прилизанно — стерильной. Все, как раньше, и в то же время неуловимо по — другому, хотя в чем именно разница он бы объяснить не мог.
