Элизабет Гаскелл - Север и Юг
– Потому что хозяева фабрик не имеют ничего общего с религией, их интересует только торговля. Именно так они думают, и, чтобы навязать вам свое мнение, эти люди используют экономические науки.
– Я рад, сэр, что вы вставили слова «так они думают», – сказал Хиггинс, подмигнув собеседнику. – Иначе я счел бы вас ханжой, несмотря на то, что вы были священником, – или как раз по той причине, что вы были священником. Если бы вы говорили о религии как о чем-то верном, но отстраненном от людей – как о знании, которое не может и не должно привлекать внимание каждого человека превыше всех остальных дел на грешной земле, – я посчитал бы вас мошенником, бывшим когда-то священником, или скорее глупцом, чем плутом. Надеюсь, вы не обиделись, сэр?
– Нисколько. Вы полагаете, что я не прав. А как по мне, так это вы фатально ошибаетесь. Конечно, я не смогу убедить вас за один день – в продолжение одной беседы. Давайте сначала узнаем друг друга, потом обсудим вопросы религии, и, я уверен, в конечном счете истина восторжествует. Я не верил бы в Бога, если бы сомневался в спасении души. Мистер Хиггинс, мне кажется, что, даже отказываясь от религии, вы верите…
Его голос стал более почтительным от благоговения.
– Вы верите в Него.
Внезапно Николас вскинул голову и поднялся. Маргарет вскочила с кресла. Взглянув на лицо Хиггинса, она подумала, что у того начались конвульсии. Мистер Хейл посмотрел на нее в смятении, но к тому времени их гость нашел необходимые слова:
– Послушайте! Я чувствую, что вы хотите соблазнить меня своей гладкой речью. Но почему вы навязываете мне ваши сомнения? Подумайте о моей умершей дочери. Она лежит на смертном ложе из-за той жизни, которую провела. А вы отказываете мне в единственном утешении, хотя могли бы сказать, что Бог существует и что это Он уготовил ей такую жизнь. Я не верю, что теперь ей будет даровано вечное существование.
Николас снова сел и мрачно продолжил свою мысль. В его голосе чувствовалась безутешная печаль.
– Я не верю, что нас ждет другая жизнь, кроме этой. Моя дочь провела ее в бесконечном труде… в страданиях и боли. Как мне относиться к идее, что человеческая судьба – это набор шансов, который может меняться при любом дуновении ветра? У меня часто возникает вопрос: верю ли я в Бога? Я никогда не рассуждал об этом вслух, как это делают некоторые люди. Мне смешны оголтелые атеисты, бравирующие своим особым мнением. Но время от времени я осматриваюсь по сторонам и наблюдаю за ситуацией. Мне хочется понять, слышит ли Он меня, есть ли Он на самом деле. Сегодня, когда умерла моя дочь, я не хочу слушать ваши вопросы и сомнения. В нашем шатком мире имеется только одна надежная и спокойная сила – разумная или неразумная, – и я цепляюсь за нее как могу. Возможно, счастливым людям хорошо и без нее…
Маргарет мягко коснулась его руки. Она пока не сказала ни слова, и Хиггинс не заметил, как девушка подошла к нему.
– Николас, мы не хотим переубеждать вас в чем-то. Вы неправильно поняли моего отца. Мы верим в Бога, но не говорим другим о своей вере. Так же поступаете и вы. В такие тяжелые времена вера остается единственным утешением.
Он повернулся и пожал ее руку.
– Да, это так… – И тыльной стороной ладони Хиггинс смахнул набежавшие слезы. – Сейчас она лежит там мертвая. Я ошеломлен печалью и почти не понимаю, о чем говорю. Как будто слова, которые произносили люди – умные красивые слова, – вдруг проросли и расцвели в моем сердце. Узнав, что забастовке пришел конец, я направился домой… пошел к дочери за утешением, словно нищий, каким и являюсь. А по пути мне сказали, что она умерла… просто умерла. Всего одна фраза, но для меня это было крушением мира.
Хозяин дома прокашлялся и встал, чтобы снять нагар свечей. Он пытался скрыть свои эмоции. Приблизившись к Маргарет, мистер Хейл прошептал:
– Этот человек не безбожник. Как ты могла сказать такое? Я охотно почитал бы ему четырнадцатую главу из Йова.
– Пока не стоит, папа. Я думаю, вообще не нужно ничего читать. Давайте расспросим его о забастовке и дадим ему то утешение, которое он надеялся получить от Бесси.
Так они и сделали: задавали вопросы и слушали ответы.
Расчеты рабочих (как и многих владельцев фабрик) основывались на ложных предпосылках. Стачечный комитет считал рабочих бездушными механизмами. Никто не учитывал их чувства. Никто не предполагал, что тяжелые условия могли довести людей до бунта, как в случае с Бушером и его последователями. Члены комитета верили, что страдания рабочих затронут сердца горожан с такой же силой, как несправедливость фабрикантов (реальная и вымышленная) воздействовала на них самих. Но многих людей удивило и возмутило появление бедных ирландцев, которые согласились занять их рабочие места. Этот гнев до некоторой степени сдерживался презрением к «никчемным ирландским увальням» и радостью, что глупость и невежество неумелых штрейкбрехеров приводили в ужас незадачливых хозяев фабрик. По городу уже ходили смешные и преувеличенные истории о бракованных партиях товаров и сломанных станках. Но случилась беда. Часть милтонских рабочих не подчинилась командам Союза. Они отказались проводить мирную забастовку и устроили организованный бунт. Ответные меры полиции и городских властей вызвали панику и раскол в Союзе ткачей.
– Значит, забастовка закончилась? – спросила Маргарет.
– Да, мисс. Мы проиграли там, где могли победить. Завтра двери фабрик широко раскроются и впустят всех, кто придет просить работу. Это лишний раз докажет, что рабочие не знают чувства меры. Без правильного руководства они обречены на поражение. Ведь если бы они следовали нашим указаниям, их заработная плата вернулась бы к уровню десятилетней давности.
– А вы получите работу? – поинтересовалась Маргарет. – Вы же опытный ткач, не так ли?
– Хэмпер пустит меня на свою фабрику только после того, как отрежет себе правую руку, – тихо ответил Николас. – Ни раньше, ни позже.
Маргарет печально поморщилась.
– Кстати, говоря о заработной плате, – воодушевленно произнес мистер Хейл. – Вы не обижайтесь, мистер Хиггинс, но мне кажется, ваш комитет допустил несколько серьезных ошибок. Я хотел бы прочитать вам пару страниц из руководства по ведению бизнеса.
Он встал и пошел к книжным полкам.
– Не утруждайте себя, сэр, – сказал Николас. – Книжная мудрость влетает мне в одно ухо и вылетает в другое. Я уже сталкивался с этим. Перед нашей ссорой с Хэмпером надсмотрщик доложил ему, что я подбивал народ на составление петиции об увеличении окладов. Однажды хозяин встретил меня во дворе, протянул мне небольшую книгу и сказал: «Хиггинс, я тут узнал, что ты один из тех чертовых идиотов, которые собираются давить на меня и требовать увеличения заработной платы. Я хочу испытать тебя и посмотреть, имеешь ли ты какой-нибудь разум. Вот книга, написанная моим другом. Если ты прочитаешь ее, то поймешь, что заработок сам находит свой уровень. Ни хозяева, ни рабочие не влияют на этот процесс. И те люди, которые рвут себе глотки, призывая рабочих к забастовкам, являются просто тупыми придурками».
Николас презрительно хмыкнул.
– Сэр, я рассказал вам это как священнику, некогда читавшему проповеди и желавшему научить людей правильному способу мышления. Разве вы, начиная богослужение, называли членов вашей паствы дураками? Разве вы не произносили добрые слова, чтобы заставить их слушать вас и укрепляться в вере? И я думаю, что в ваших проповедях вы не останавливались раз за разом и не говорили им: «Какое же вы стадо идиотов! Наверное, я зря стараюсь, стремясь вложить смысл в ваши головы». Я был не в самом лучшем настроении, взяв книгу, написанную другом Хэмпера. Мне не понравился способ хозяина, которым он хотел воздействовать на меня. Но в моей голове промелькнула мысль: «Хорошо, я понимаю намерение хозяина. Давай посмотрим, кто из нас является придурком». Я взял книгу и полистал ее вечером. Боже мой! В ней говорилось о капитале и работе, а затем о работе и капитале. В конечном счете она усыпила меня. Я так и не смог уяснить, о чем в ней говорилось. Мне подсовывали суждения о достоинствах и пороках, а я хотел узнать о правах людей, независимо от их богатства и состояния… просто людей.
– Судя по всему, вас оскорбили глупые и нехристианские слова, которые мистер Хэмпер говорил вам, рекомендуя книгу, написанную его другом, – сказал мистер Хейл. – Но если в ней на самом деле объяснялся механизм, согласно которому заработная плата находит свой уровень, то эта книга была весьма полезной. Видите ли, успешная забастовка действительно может повысить оклады на короткое время, но потом, нанеся ущерб торговле, она обрушит заработную плату на еще большую величину.
– Любую книгу можно назвать толковой или бестолковой, – упрямо заявил Хиггинс. – Тут мы имеем два противоположных мнения. Не сомневаюсь, что та брошюра показалась бы вам очень полезной и ценной. А для меня это была чушь, которую я не мог принять. Вот посмотрите! На ваших полках множество латинских книг. Вы находите в них истину, но мне они будут казаться бессмысленными. Конечно, если какой-то знающий и терпеливый человек придет и научит меня латыни, объяснит, что означает каждое слово, и надает тумаков, заметив, что я ленюсь или забываю буквы, то через некоторое время суть этих книг раскроется мне. Но и тогда я вряд ли буду думать, как вы. Мне не верится, что истину можно облечь в слова, – так же аккуратно и чисто, как вырезаются железные листы в литейном цеху. Не все могут глотать одни и те же кости. У одного они застревают в горле. У другого – проходят. Для одного человека истина может оказаться невыносимой. Для другого – слишком простой для понимания. Люди, собравшиеся менять мир своей правдой, должны по-разному подходить к умам людей. Им нужно быть нежнее в способах доставки, иначе бедные больные дураки начнут плевать им в лицо. Вот и Хэмпер сначала вешал мне лапшу на уши, а потом обиженно говорил, что не сомневался в таком результате, поскольку знал, что я полный болван и никакие умные книги не пойдут мне на пользу.
