Юлия Жадовская - В СТОРОНЕ ОТ БОЛЬШОГО СВЕТА
- Дайте мне вашу руку, - сказала я. - Я столько люблю вас, чтобы посвятить вам всю жизнь мою, чтоб добросовестно исполнить долг мой и найти в этом невыразимую отраду.
Никого не сравню я с вами, никого не буду любить так, как вас…
И сердце мое билось сильно; мне стало покойно, хорошо и отрадно под влиянием этого светлого, полного любви взора.
IX
IX
Вскоре я сделалась невестой Павла Иваныча.
Никто не радовался так истинно перемене судьбы моей, как добрая Марья Ивановна. Анфиса Павловна вздыхала и впадала по временам в желчное расположение духа. Ради меня, как невесты, разумеется, все суетились и хлопотали в доме. Татьяна Петровна была тоже радехонька сбыть меня с рук и разом избавиться от лишней заботы. Она сама толковала с портнихами, сама даже ездила в лавки закупать мне приданое, которое хотя было не богато, но заключало в себе множество пестрых тряпок и мелочей, обреченных быть по большей части впоследствии без употребления и пользы. Меня ни о чем и ни в чем не спрашивали. Я была существо чисто пассивное, да и странно было бы невесте думать о своем приданом, когда есть старшие. На меня примеривали обновы и, не спрашиваясь моего собственного вкуса, решали - хорошо или дурно, идет или не идет. Впрочем, в этом положении есть своя прелесть: какая-то лень и беззаботность овладевают вами, и вы предаетесь, наконец, чужой воле охотно, тем более, что сознаете, что скоро она потеряет для вас свою силу и что это уже последняя ее вспышка.
- А что, Генечка, - сказала мне однажды Марья Ивановна, - я думаю, тебе теперь всех милее Павел Иваныч? Как он приходит, у тебя, я думаю, сердце так и замирает от радости?
- Да, я очень бываю рада.
- А что, моя радость, уж дело прошлое, ты не сердись, скажи по правде, ведь ты больше любила Николая Михайлыча?
- Не знаю, Марья Ивановна, уж то прошло.
- Да уж не хитри - больше.
- Почему вы так думаете?
- Да ведь я помню: бывало, тот входит, так ты вся в лице переменишься и руки задрожат.
- Я будто боялась его; сама не знаю отчего, но этот страх имел свою прелесть.
- Это-то и есть любовь настоящая; это и значит, что ты уж к нему страсть имела. Не боялась же ты его и вправду, а ты своей страсти боялась… знала, что не скроешь ее, вот что.
Я невольно задумалась над словами Марьи Ивановны. Правда, заключавшаяся в них, была для меня тяжела.
- Ты с этим счастливее будешь, он тебе будет в глаза глядеть, а тот, помнишь, как пофыркивал; что не по нем, так и вспыхнет, и глаза как свечки загорятся… А иногда надуется да сидит по целым часам вот так, облокотившись на стол, и глаза закроет рукой, а волосы-то черные, густые - так и рассыплются по белой руке… Ах, черт его возьми! ведь как был хорош, окаянный!
- Что об этом вспоминать, - сказала я, припадая к стеклу окна пылающим лицом и смотря на стадо галок, проносившихся с криком.
Это было за две недели до масленицы; была оттепель; сыроватая, тяжелая атмосфера проникала в комнату; особенный полусвет, свойственный только немногим зимним теплым дням при закате солнца, освещал предметы. При этом полусвете, в этом воздухе пронеслось для меня что-то знакомое, бывалое; будто запахло летом и вечернею сыростью тенистого сада. Сердце мое забилось, голова отуманилась. Какое-то пламенное, одуряющее чувство пролетело по душе…
В эту минуту вошел Павел Иваныч. Видно, было что-нибудь особенное в пожатии руки моей, что он ответил мне на него горячей и восторженней обыкновенного.
- Марья Ивановна! посмотрите, как она хороша теперь! - сказал он, вглядываясь в мое лицо. - В первый раз еще так блестят глаза твои! ты взволнована? у тебя руки холодны как лед, - продолжал он с беспокойством, - что с тобой, не огорчена ли ты?
- О нет, мой друг…
- О чем говорили вы до меня?
- О прошедшем. Марья Ивановна напомнила мне прошедшее.
- Мне - так не нужно напоминать ни о чем. Для меня воскресло все лучшее моей жизни.
- И для меня также, - сказала я с затаенною горечью. Я была недовольна собой.
Павел Иваныч пристально посмотрел на меня и задумался.
Марья Ивановна устремила на меня взор, которым будто хотела спросить: "Он ничего не знает?". Я ответила ей также взором.
Вечером приехали Душины, и мы, по обыкновению, провели его приятно.
X
X
Дня за три до моей свадьбы Татьяне Петровне вздумалось взять ложу в театр, где дебютировал какой-то приезжий артист в роли Гамлета.
В половине седьмого Марья Ивановна, в парадном чепце и турецком платке с разводами, дожидалась вместе со мной в зале выхода тетушки; Анфиса Павловна охорашивалась перед зеркалом, звеня своими бронзовыми браслетами. Дядюшка прошел мимо нас со словами: "Пора вам ехать".
Мы отправились.
Павел Иваныч дожидался нас в ложе; плохой оркестр наигрывал польку; небольшой, но чистенький театр был освещен ярче обыкновенного. Партер был наполнен мужчинами; самые отъявленные львы и франты настойчиво лорнировали ложи; губернские красавицы и модницы сияли довольством своего наряда и неподвижностью физиономий.
Татьяна Петровна раскланивалась со многими. Нас также лорнировали довольно внимательно. От Татьяны Петровны знали, что я выхожу замуж, а невеста - всегда занимательное лицо, даже и тогда, когда она неизвестна и небогата.
Занавес поднялся… Тень отца Гамлета явилась в виде актера, натертого белилами и разрисованного синею краской, чтобы походить на мертвеца. Артист, игравший роль Гамлета, выполнял ее местами недурно, хотя часто горячился и кричал некстати. Офелия была невыносима… визгливо и жеманно прокричала она: "Исцелите его, силы небесные!". Мне становилось досадно. Я с жаром предавала мои замечания Павлу Иванычу в антракте…
Вдруг Марья Ивановна толкнула меня локтем и таинственным, многозначащим взглядом указала на партер. Я посмотрела туда по направлению ее глаз и встретила яркий, блестящий взгляд Данарова… Он смотрел на нас прямо, без бинокля, и язвительная улыбка играла у него на губах.
Я не могу определить чувства, овладевшего мной в первую минуту этой неожидан-ной встречи. Я чувствовала, что дыханье у меня захватило и разноцветные круги заиграли перед глазами. Необъяснимый ужас овладел мной, я затрепетала и невольно отодвинулась назад.
К счастью, я успела оправиться прежде, чем кто-либо, кроме Марьи Ивановны, заметил мое волнение… Кто-либо, кроме Марьи Ивановны! Нет, был еще человек, замечавший мои движения, - это сам Данаров, упорно и настойчиво устремлявший на меня магнетизм своих глаз.
Представление кончилось. В суматохе одеванья и выхода рука моего жениха несколько раз с любовью пожимала мою холодную трепетную руку, и душевная сила мало-помалу возвращалась ко мне, и в сердце моем снова начинал светить теплый луч чувства, нежного и глубокого.
Теснота у подъезда усилилась до того, что начинала переходить в толкотню. Павел Иваныч, охраняя меня по возможности от толчков, отвел в сторону от дверей и с беспокойством спрашивал о причине моей бледности. В эту минуту Данаров сходил с лестницы. Густые черные волосы упругою волной набегали из-под шляпы почти на самые брови, глаза искали кого-то тревожно в толпе, пока не остановились на мне. Он прислонился к перилам лестницы и снова стал смотреть на меня… Но первое впечатление, промчавшись бурей по душе моей, оставило по себе одно утомление. Я начинала привыкать к этому взгляду, как человек, подверженный галлюцинации, привыкает к видениям, являющимся в его расстроенном воображении…
Я продолжала говорить с моим женихом до тех пор, пока громкий голос квартального офицера не известил, что наша карета подана.
- Уж недолго вам ездить в карете, - деликатно заметила мне Анфиса Павловна.
- Э, мать моя! - сказала Марья Ивановна, - не всем ездить в каретах; живут люди и без карет, да бывают счастливы.
- Каково! - сказала Марья Ивановна, оставшись со мной наедине, - ожидала ли ты такой встречи? Ведь он узнал нас! Как ты меня перепугала, Генечка. Сидишь бледная как смерть. А ты, моя радость, старайся владеть собой. Ну, этак Павел Иваныч заметит… будет иметь подозрение. Это его огорчит.
- Меня поразила неожиданность…
- Смотри, Генечка, не влюблена ли еще ты в него! Сохрани Бог! ведь это, моя радость, несчастье. Ты уж как-нибудь переломи свое сердце.
- Нет, Марья Ивановна, я скорее ненавижу его. Оттого так и тяжело мне было. Я желала бы никогда не встречаться с ним.
- Это, конечно бы, лучше.
- Впрочем, теперь если и встречу, так не испугаюсь, и приучу себя к мысли, что он здесь, что я увижу его…
Марья Ивановна улеглась и замолчала. Я думала, что она уснула, и дала волю слезам, долго удерживаемым.
- Как возьму я, да приколочу тебя! - произнесла вдруг Марья Ивановна. - О чем ты плачешь, сумасшедшая? Да и он-то, пес этакий, стоит ли, чтоб ты из-за него убивала себя! Он, я думаю, приехал домой да и забыл, что ты и на свете-то живешь; я думаю, у него уж давно другая в предмете. Чем бы тебе благодарить Бога, что Он посылает тебе в мужья хорошего человека, за которым ты будешь как за каменною стеной, - а ты убиваешься!
