Джеймс Олдридж - Сын земли чужой: Пленённый чужой страной, Большая игра
А Татьяна плакала. Она вытирала глаза платочком и горячо целовала Нину. Руперту изменила его обычная чопорность, он наклонился и прикоснулся губами к щеке Татьяны, но она обняла его за шею и крепко поцеловала.
Оставалось проститься с Алексеем и, видимо, навсегда. Вряд ли они когда-нибудь снова встретятся. Алексей тоже хотел ехать в Москву, но Нина уговорила его остаться, напомнив, что Руперт серьезно болен и нуждается в покое, а не в шумном обществе.
Все же Алексей проводил их до вокзала в Симферополе.
— Эх, ну и жалко расставаться с таким другом! — приговаривал он, обнимая Руперта.
Руперт подумал, что когда он уедет из Советской России, слева о дружбе, эти огромной вместимости слова, взывающие к его сердцу, будут ему последним напутствием. Но его это теперь не смущало. Призывы к дружбе больше не пугали его, они уже не казались ему пустым обращением к человеку, который твердо решил запереть свою душу на все замки и сберечь ключи от них в недосягаемом месте. Теперь он чувствовал себя с Алексеем свободно, слова о дружбе не раздражали его — он уже не боялся, что они накладывают на него какую-то непосильную ответственность.
Чудовище, от которого ему предстоит отбиваться, совсем другого рода и выпущено на волю им самим. Федор так и не вернулся, и Руперт не знал, миновала ли опасность. А может, его страхи — только плод расстроенного воображения и вызваны сознанием своей вины?
На вокзале, пока Нина торопливо прощалась с Алексеем, он отошел в сторонку. Вероятно, они успели попрощаться раньше, потому что сейчас обнялись наспех, как будто для формы. Нина просила Алексея не переутомляться и вести себя осторожно. Он обещал:
— Не беспокойся. Я буду тебя ждать.
Потом он, хромая, подошел к Руперту и сжал его в объятиях. Руперт заметил в глазах Алексея слезы, и ему стало неловко.
— Вы хороший человек, Руперт! — пробасил Алексей. — Я никогда не забуду, что вы для меня сделали. Я никогда не забуду вас. Только не давайте врачам над собой воли, ладно?
Руперту самому захотелось воскликнуть: «Ты тоже хороший человек, Алексей. И я никогда тебя не забуду».
Но английская сдержанность взяла верх, и они обнялись молча.
Глава тридцать шестая
Двухдневное путешествие в душном купе с Ниной и Роландом оказалось довольно мучительным, и когда они прибыли в Москву, Руперту стало хуже. Тело его было словно набито опилками, и, хотя он рвался домой, уехать он не мог. Он упрашивал Нину завтра же отправить его поездом или самолетом, но все его мольбы разбивались о ее непреклонное благоразумие. В таком состоянии, уверяла она, ему нельзя уезжать. К тому же паспорт Руперта был у нее, поскольку ей же предстояло идти за выездной визой.
— Вам хуже, — твердила она ему. — Вы плохо выглядите.
— Тем больше оснований мне поскорее уехать, — слабым голосом доказывал Руперт.
— Я боюсь отпускать вас домой таким больным. Я ведь не поеду с вами в Лондон. Кто присмотрит за вами в дороге? Еще два дня в поезде с Роландом — и неизвестно, чем это может кончиться.
— Тогда отправьте меня самолетом.
Между тем из газет, которые читала ему Нина, он узнал, что арестовано еще два человека: американский турист с чемоданами, набитыми религиозными листовками на русском языке, и немец, который путешествовал по дорогам Украины на своей машине. При аресте у немца нашли фотоаппараты и записные книжки с заметками о военных объектах под Одессой. «Слава богу, хоть этот не имел отношения к Колмену», — утешал себя Руперт. Отобранные фотоаппараты как будто исключали такую возможность, а впрочем, немцы неразлучны с фотоаппаратами так, что даже Колмену вряд ли удалось бы преодолеть эту немецкую страсть. Нина сказала, что возможны новые аресты.
— Вы обещали Джо, что не полетите самолетом — напомнила она, когда речь снова зашла об отъезде.
— Но ведь возникли непредвиденные обстоятельства.
Она покачала головой. Руперт лежал в постели в гостинице «Пекин»; за окном расстилалась теплая, мокрая от дождя Москва; автомобили слизывали с мостовых лужи, словно огромные тигры молоко.
— Хватит Роланду бездельничать, — попытался он подойти с другого конца.
— Я говорила по телефону с Федором Николаевичем. Он сказал, что если вам нельзя будет ехать, мы найдем кого-нибудь, кто сможет отвезти Роланда домой.
— Ну, нет! — воскликнул Руперт.
Он почувствовал, что кровь у него отхлынула от лица. Если Федор хочет отослать Роланда домой одного, нетрудно понять, какие у него на это причины. «Если преступник у тебя в руках, мальчика можно и отпустить», — подумал Руперт.
— Ради бога, не отсылайте Роланда без меня. Джо сойдет с ума. Только этого еще не хватало. Как вам могла прийти в голову такая мысль?
— Вы правы, — согласилась Нина. — Поговорите об этом с Федором. Завтра он к вам придет.
Она сидела у него на кровати в старомодном двухкомнатном номере гостиницы. «Пекин» все же был лучше, чем «Метрополь»: номера чистые, большие и, несмотря на чересчур пышное убранство, удобные. В соседней комнате Роланд прилежно писал автопортрет. В «Артеке» его научили писать маслом, а Нина купила ему краски и грунтованный картон.
— Разве Тедди в Москве? — спросил Руперт. — Куда он пропал, чем он так занят?
— У него здесь семья. Завтра он придет.
Руперт откинулся на подушки и стал думать о Федоре. А потом, глядя на склонившегося над ним русское лицо, вдруг решил:
«А что, если я ей все расскажу? Если я сумею ей объяснить, как я впутался в эту историю, что делал и чего не делал, она, может быть, меня поймет».
— Что говорят эти новые врачи? — спросил он.
— То же самое, что сказала в Ялте доктор Долидзе. Но они ждут еще анализов и рентгеновских снимков. Сегодня мы поедем в туберкулезную клинику.
Он поморщился.
— А вы-то что думаете?
— Ох, Руперт! Я так за вас беспокоюсь, что и думать ни о чем не хочется, Руперту показалось, что сейчас она забудет всякую сдержанность и даст сердцу волю — бросится к нему на грудь и заплачет.
И в эту минуту он вдруг почувствовал, что действительно болен чахоткой. Врачи, наверно, правы. Что-то грызет его изнутри, подтачивает нервы и душу. Да, дело его дрянь.
— Вероятно, я сам во всем виноват, — начал он, не зная, как повести разговор, чтобы не огорчить ее еще больше. — Можно задать вам один вопрос, Нина?
— Пожалуйста.
— Почему вы отнеслись ко мне с таким недоверием, когда я сюда приехал?
— Не смейте этого говорить!
— Но ведь это правда, — настаивал он.
— Не смейте этого говорить! — с негодованием повторила она, но потом добавила, уже спокойнее: — Это вовсе не было недоверием. Просто мне хотелось, чтобы вы оказались таким, каким я вас себе представляла по рассказам Алексея. Вот и все. Я испугалась, что вдруг вы не такой… — Она запнулась.
— А какой?
— Я же ничего о вас не знала. Но я верю в людей. Во что же еще верить? Если знаешь, что твоя жизнь целиком зависит от бескорыстия самых разных людей… Я так восхищалась вами, когда Алексей мне про вас рассказывал. Вы совершили удивительный поступок, Руперт. Но я не была уверена, что люди вроде вас, которые ничего о нас не знают, могут приехать к нам как друзья. Разве можно быть другом того, кого не понимаешь? Вот что меня смущало. Ведь если нет настоящего понимания, всегда найдется место недоброму чувству.
— Даже у Героя Советского Союза?
Она покраснела и не ответила.
— Ладно, — сказал он, — в общем, вы, наверно, были правы.
— Не надо так говорить. Я ошибалась. — И, помолчав, она добавила — Как это все-таки не легко — быть просто человеком!
— А раньше вы этого не знали?
— Нет, не знала. Это вы мне объяснили. Благодаря вам я поняла, до чего это трудно. Человек — такое сложное существо. Раньше мне и в голову не приходило, что можно так относиться к человеку из другого мира, как я сейчас отношусь к вам. Никогда не думала, что я буду счастлива, всю жизнь буду счастлива только потому, что вы существуете на свете. Я счастлива…
Глаза ее наполнились слезами. И он понял, что ничего уже не сможет ей рассказать. Никогда.
Внезапно она рассмеялась — по-русски, заразительно — и крепко сжала руку Руперта.
— Знаете, что меня больше всего удивляет и чего я до сих пор не пойму?
— Нет, — сказал он, — не знаю.
— Вы и я, мы очень похожи друг на друга, хотя я верю в коммунизм, а вы — нет. Я похожа на вас, Руперт, больше чем на кого-либо другого на свете. Как будто мы с вами владеем тайной жизни и она поровну заключена в вас и во мне. Я все спрашиваю себя, а в чем тут дело, почему? Откуда это ощущение?
— И я не пойму.
— Не знаю точно, но думаю, что вы мечтаете о таком же будущем для всех людей, как и я. Я это чувствую, хотя понимаю, что сейчас вы со мной не согласитесь. Чувствую наперекор здравому смыслу, наперекор всякой логике.
