Уильям Фолкнер - Звук и ярость
– Какого черта ты копаешься? Тебе кто-нибудь заплатил, чтобы ты задержал мой автомобиль тут подольше?
– Да в этой шине вовсе воздуху не осталось, – сказал негр.
– Ну, так убирайся ко всем чертям и дай мне шланг, – сказал Джейсон.
– Теперь-то она накачана, – сказал негр, выпрямляясь. – Можете себе ехать.
Джейсон сел, завел мотор и уехал. Он поставил вторую скорость, мотор зачихал и закашлял, и он начал насиловать мотор, давая полный газ и злобно включая и выключая подсос.
– Будет дождь, – сказал он. – Даст полдороги проехать и польет как из ведра. – И он выехал из колокольного звона и из городка, представляя, как вязнет в грязи, разыскивая упряжку. – И все эти сукины дети будут, конечно, в церкви. – Он представил себе, как в конце концов разыщет церковь и заберет упряжку и как хозяин выбежит с криком, а он ударом свалит его с ног. – Я Джейсон Компсон. Посмотрим, как вы меня остановите. Посмотрим, как вы выберете в шерифы человека, который сможет меня остановить, – сказал он, представляя, как входит в здание суда по главе колонны солдат и выволакивает шерифа наружу. – Думает, что будет сидеть сложа руки и смотреть, как я лишаюсь места. Я ему покажу место.
О своей племяннице он не думал вовсе, ни о реальной ценности денег. И она, и они в течение десяти лет не имели для него ни собственного существования, ни личности; вместе они всего лишь символизировали место в банке, которого он лишился, еще не получив его.
Воздух просветлел, бегущие пятна теней больше не сливались воедино, и ему представилось, что проясняющийся день – это еще один коварный удар врага, новая битва, в которую он несет старые раны. Время от времени он проезжал мимо церквей, некрашеных дощатых сооружений со шпилями из кровельного железа, возле них были привязаны упряжки и стояли потрепанные автомобили, и ему представлялось, что каждая из них – пост, с которого арьергард Обстоятельств мимолетно оглядывается на него.
– И будь Ты тоже проклят, – сказал он. – Посмотрим, сможешь ли Ты меня остановить. – И представил себе, как во главе своей колонны солдат с закованным шерифом позади он стащит Всемогущего с Его престола, если понадобится; и увидел легионы и ада и небес в боевом строю, сквозь которые он прокладывает себе дорогу и наконец-то хватает убегающую племянницу.
Ветер дул с юго-востока. Он непрерывно бил в его щеку. Казалось, он чувствовал, как непрерывное давление ветра проникает в глубину его черепа, и внезапно с обычным зловещим предчувствием он нажал на тормоз, и остановил автомобиль, и замер на сиденье. Потом он положил руку на шею и начал сыпать проклятиями, и сидел так, и сыпал проклятиями, хрипло шепча. Когда ему приходилось отправляться в дальние поездки, он на всякий случай брал с собой платок, смоченный в камфоре, и как только выезжал из городка, обвязывал им шею, чтобы вдыхать пары, и вот теперь он вылез и поднял подушки сиденья в надежде, что там найдется забытый платок. Он пошарил под обоими сиденьями и опять постоял немного, сыпля проклятиями, ощущая, что его торжество обернулось насмешкой над ним же. Он прислонился к дверце и закрыл глаза. Он мог вернуться и взять забытую камфору или же поехать дальше. И в том и в другом случае голова у него будет раскалываться, но дома он наверняка найдет камфору и в воскресенье, а если поедет дальше, то еще неизвестно. Но если он вернется, то попадет в Моттсон на полтора часа позже.
– Может, если я поеду медленно, – сказал он. – Может, если я поеду медленно, думая о чем-нибудь другом…
Он влез в машину и тронулся.
– Я буду думать о чем-нибудь другом, – сказал он и начал думать о Лорейн. Он воображал, что лежит с ней в постели, но только он просто лежал возле нее и упрашивал помочь ему, потом он опять подумал о деньгах и о том, что его перехитрила женщина, девчонка. Если бы он мог уверить себя, что его обокрал мужчина. Но чтоб у него было украдено то, что должно было компенсировать ему потерянное место, то, что он приобрел ценой таких усилий и риска, да еще украдено самим символом утраченного места и – что хуже всего – стервой девчонкой. Он ехал вперед, укрывая лицо от упрямого ветра краем воротника.
Он видел, как противостоящие силы его судьбы и его воли быстро и непоправимо приближаются к неминуемой точке скрещения, и начал хитрить. Нельзя допустить промаха, сказал он себе. Правильным будет только одно, без выбора, и он должен сделать именно это. Он не сомневался, что они оба узнают его сразу же, а ему остается надеяться, что первой он увидит ее, разве только мужчина не снял красного галстука. И тот факт, что он зависел от этого галстука, казался кульминацией нависающей катастрофы; он почти чуял ее запах, ощущал ее за стуком в висках.
Он выехал на гребень последнего холма. В долине висел дым, и крыши, и один-два шпиля над верхушками деревьев. Он спустился по склону в город, сбавив скорость, снова напоминая себе, что надо соблюдать осторожность, сперва найти, где поставлен цирковой шатер. Теперь он стал хуже видеть и знал, что это катастрофа нашептывает, чтобы он сразу же поискал что-нибудь от головы. На бензоколонке ему сказали, что шатер еще не установлен, но что цирковые вагоны загнаны на запасные пути в конце станции. Он поехал туда.
На путях стояли два пестро раскрашенных пульмана. Прежде чем вылезти, он произвел разведку. Он старался дышать неглубоко, чтобы кровь не так стучала под черепной крышкой. Он вылез и пошел вдоль станционной ограды, не спуская глаз с вагонов. На окнах кое-где висело белье, влажное и мятое, словно его только что постирали. На земле возле ступенек одного из пульманов стояли три парусиновых стула. Но он не замечал никаких признаков жизни, пока к двери не подошел мужчина в грязном фартуке и не выплеснул широким жестом грязную воду из кастрюли – на металлическом брюхе кастрюли блеснуло солнце, и мужчина снова вошел в вагон.
Теперь мне придется перехватить его прежде, чем он успеет предостеречь их, подумал он. Ему не пришло в голову, что, может быть, их вовсе и нет здесь, в вагоне. То, что их здесь нет, что все не решится тем, первым ли он заметит их или они его, противоречило самой сути вещей и шло вразрез со всем ритмом событий. И более того: он должен увидеть их первым, вернуть себе деньги, а тогда, что бы они ни сделали, ему будет все равно, иначе же весь свет узнает, что он, Джейсон Компсон, был обокраден Квентин, своей племянницей, сукой.
Он снова произвел разведку. Потом подошел к вагону, и поднялся по ступенькам быстро и бесшумно, и остановился в дверях. В кухне было темно, пахло прогорклым и кислым. Мужчина, смутный белый мазок, напевал надтреснутым дрожащим тенорком. Старик, подумал он, и пониже меня ростом. Он вошел в вагон, и мужчина обернулся.
– Э-эй! – сказал мужчина, переставая петь.
– Где они? – сказал Джейсон. – Ну, живо. В спальном вагоне?
– Да кто? – сказал мужчина.
– Ты мне не ври, – сказал Джейсон. И слепо двинулся сквозь захламленный полумрак.
– Чего, чего? – сказал мужчина. – Это ты кого вруном обзываешь? – И когда Джейсон схватил его за плечо, он вскрикнул: – Эй, поосторожней!
– Не ври, – сказал Джейсон. – Где они?
– Ну, погоди, сволочь, – сказал мужчина. Его плечо, сжатое пальцами Джейсона, было худым и слабым. Он попытался вырваться, потом повернулся и начал шарить среди посуды на столе позади себя.
– Ну, говори, – сказал Джейсон. – Где они?
– Я тебе скажу, где они, – взвизгнул тот. – Дай только найду секач.
– Потише, – сказал Джейсон, пытаясь его удержать. – Я же только спрашиваю.
– Сволочь, – взвизгнул тот, шаря по столу. Джейсон попытался обхватить его обеими руками, скрутить его слабосильную ярость. Тело под его руками казалось таким старым и хрупким, и все же таким смертоносно нацеленным, что Джейсон впервые четко и пронзительно увидел катастрофу, к которой устремлялся очертя голову.
– Хватит! – сказал он. – Эй! Эй! Погодите, и я уйду.
– Вруном меня называть, – стонал тот. – Пусти. Только пусти, я тебе покажу.
Джейсон дико озирался, не выпуская его. Снаружи теперь было светло и солнечно, стремительно, светло и пусто, и он подумал о том, как люди вскоре с чинной праздничностью пойдут потихоньку домой к воскресному обеду, а он пытается удержать этого смертоносного щуплого старикашку и не смеет выпустить его из своей хватки на то мгновение, которое требуется, чтобы повернуться и выскочить вон.
– Погодите, чтобы я успел выйти? – сказал он. – Погодите?
Но тот продолжал вырываться, и Джейсон высвободил одну руку и стукнул его по голове. Удар был неуклюжим, торопливым и несильным, однако старик сразу обмяк и рухнул на пол, загрохотав по кастрюлям и ведрам. Джейсон стоял над ним, задыхаясь, прислушиваясь. Потом повернулся и бросился вон из вагона. У двери он овладел собой, и спустился уже медленнее, и опять остановился у ступенек. Его дыхание звучало как «ха, ха», и он еще стоял, стараясь утишить его, поглядывая то туда, то сюда, как вдруг обернулся на шорох позади – как раз вовремя, чтобы увидеть, что щуплый старикашка неуклюже и яростно прыгнул из тамбура, занося ржавый топор.
