Мария Романушко - Если полететь высоко-высоко…
А потом Исаева выбрали секретарём правления Союза писателей, и он ушёл из издательства – на более почётную должность. И будущее моей книги стало ещё более зыбким…
Но сейчас меня волновало совсем другое: мой маленький сын, его кашли и насморки, его головокружительные успехи в освоении мира, которые меня и радовали и даже слегка пугали. И как нам прожить вдвоём на шестьдесят рублей в месяц (а порой не выходило и этого). Вот что меня волновало. И чтобы ты не чувствовал себя в чем-то обделённым: в игрушках, в книжках, в радости…
А выйдет или не выйдет моя книга… Я сказала тогда себе: «На всё воля Божья». И, сказавши так, больше не волновалась по этому поводу. Тем более – тот, кому она была адресована – Мой Клоун – всё равно её уже не прочтёт…
Так что торопиться было решительно некуда.
* * *
Но вот удивительное дело. За то время, что я ждала свою книгу, мне трижды выплачивали гонорар! И я даже смогла свозить своего сыночка на море, в Крым, в мой любимый Судак…
И Антоша, как и я, влюбился в море, в Крым… И Судак стал нашим общим любимым местом на земле. Почти таким же, как Москва.
* * *
Моя повесть о Клоуне. Я написала её за месяц, осенью восьмидесятого года. И назвала – «Я не прощаюсь с тобой».
Конечно, первые, кому я дала её прочесть, это были Каптеревы.
Звоню из автомата. Валерий Всеволодович радостно кричит в трубку:
– Ты написала прекрасный роман!
* * *
Потом дала прочесть Гавру.
Он сказал:
– Замечательно! Только я бы на твоём месте убрал из названия одно слово. Оно лишнее. И так всё понятно.
– Одно слово?
– Да. Одно слово из одной буквы – «я». И оставил бы просто – «Не прощаюсь с тобой».
Я почему-то согласилась.
* * *
Багульник Каптереву на день рождения. Несу ему сиреневый пожар – предвестье его любимой сирени… Моему брату Валерию сегодня восемьдесят один год!
Гостей немного, самые близкие друзья: Пресманы, Кнорре, Залетаев, Саша Филистеев, Лена Колат. И почему-то Оля Седакова, вижу её здесь впервые. Она читает длинные и мрачные стихи – о смерти. Всем сделалось нехорошо. Удивительная нетактичность, полное бесчувствие сердца: прийти на день рождения к восьмидесятилетнему человеку – и читать ему в подарок километровые стихи о смерти…
С того дня я Седакову не люблю. И не переношу её скучнейшные, вялые, мёртвые стихи.
* * *
Мне поручили написать редакторское заключение на рукопись Людмилы Фёдоровны.
Я это сделала с наслаждением, за один вечер!
Теперь её должны включить в план редподготовки. А потом – в план издания.
Забрезжил свет в конце тоннеля…
Забрезжила надежда на книжку.
* * *
И был в издательстве единственный человек, которого, так же, как меня, волновала судьба книги Людмилы Фёдоровны. Это – Виктор Сергеевич Фогельсон, редактор отдела поэзии. Он мечтал, что когда книга будет в плане редподготовки, он будет её редактором.
Это был самый опытный и самый интеллигентный редактор в «Советском писателе».
На всех редколлегиях Фогельсон выступал за скорейший выход книги Окназовой.
Но что мог сделать один-единственный голос хорошего человека?…
Голос, вопиющего в пустыне совкового издательства…
И всё же мне было легче от осознания того, что хотя бы один человек «за» книгу Людмилы Фёдоровны. Хотя бы один…
Спасибо Виктору Сергеевичу, человеку светлому, честному и всегда грустному…
* * *
Получила из журнала «Юность» прекрасную рецензию на свою повесть о Енгибарове.
Помчалась в редакцию.
– У нас всё решает главный редактор, – сказал мне завотделом прозы. – Зайдите к нему сами. Я уже говорил с ним.
Захожу. За большим столом в уютном кабинете сидит главный редактор «Юности». Он говорит:
– Да, хорошая повесть, я прочёл, мне понравилось. Но, к сожалению, я не могу её напечатать.
– Почему?
– Меня не поймут. Спросят: почему ты её напечатал? И что я скажу?
– Что повесть – хорошая. Вы же сами только что сказали.
– Этого – не достаточно. Мне много кого нужно напечатать: люди с именами, известные. Их дети… тоже народ небесталанный Я – не свободен в своём выборе: кого мне печатать. А Романушко – кто она такая?…
Всё понятно… Я всегда и везде буду «девочкой с улицы».
В отделе прозы, когда я сообщила решение главного, искренне огорчились.
– Послушайте, может, вы очерк о Енгибарове напишете? Очерк было бы легче пробить. Интересной публицистики нам всегда не хватает. Можете переделать повесть в очерк?
– Не могу.
– Но, может, всё же попробуете? Жалко, что пропадает такой интересный материал. Вы действительно написали очень хорошую книгу!
– Спасибо на добром слове.
Повесть в очерк я переделывать не стала. И ни в какие редакции её больше не носила. Но давала читать друзьям. А те – своим друзьям. Первые три экземпляра повести пошли гулять по Москве. И вскоре их след затерялся…
* * *
А книга «Лунные цирки» всё-таки вышла! По закону чуда. А вовсе не по-людскому, не по-издательскому закону. Скорее – вопреки ему. Мне, откровенно говоря, и до сих пор не верится. Наверное, это Мой Клоун мне помог – из своего далека?…
Помню: мы с пятилетним сыном сидим в прокуренной редакторской, и я считываю вёрстку. Вёрстку своей книги!… Совершенно ирреальный момент жизни.
За соседним столом – женщина, тоже автор, занимается тем же. На лице у неё – блуждающая, немного сумасшедшая улыбка. (Неужто и на моём такая же?…)
– Долго ждали? – обращается она ко мне.
– Долго. Почти шесть лет, – с достоинством отвечаю я.
Она смеётся на мои слова: смеётся искренне, счастливо… Сквозь смех:
– И это вы считаете долго?… Мой сын, когда я сдала рукопись в издательство, пошёл в первый класс. А сейчас он – студент! А мама – всё ещё молодой автор… Я уж скоро бабушкой стану!
Но, Боже мой, как же она была счастлива, склонившись над своей вёрсткой!… Она – прожившая жизнь в ожидании этой минуты… Я ощутила угрызения совести за своё «везение»: ведь ты даже в школу не успел пойти! Только вырос из пелёнок за это время, вырос из своего детского манежа, – и дорос до вопросов, на которые так трудно ответить…
* * *
(Смешно… Пройдёт много лет, и уже в эпоху Интернета я прочту на одном из сайтов, посвящённых Окуджаве, что Булат Шалвович любил опекать молодых поэтов и, в частности, «поддерживал морально и материально Марию Романушко».
Так как однофамильцев у меня нет, то, стало быть, анонимный автор этой заметки имеет в виду меня. В этой же заметке сообщается, что «первый сборник стихов певицы русского цирка М. Романушко вышел полностью за счёт Булата Окуджавы».
Довожу до сведенья дорогих читателей: я с Окуджавой знакома не была, ни разу даже не видела его живьём, лишь по ТВ. Никакой помощи от него не получала – ни моральной, ни материальной. Меня поддерживали только мои родные и друзья (реальные, а не мифические).
К выходу моей книги «Лунные цирки» Булат Окуджава не имеет решительно никакого отношения. А благодарить я должна Егора Александровича Исаева, которому пришла в голову эта счастливая (для меня) идея: издать в «Советском писателе» мою книгу. А то, что книга вышла «за счёт Окуджавы» – ну, это такая глупость, что даже не представляю, как такое могло прийти в голову анонимному поклоннику Окуджавы! Наверное, автор этой заметки не знает, что в те годы (80-тые, прошлого века) книги выходили исключительно за счёт государства. А не за чей-то там счёт…
Думаю, что Окуджава даже не слышал о моём существовании. Что, впрочем, меня ничуть не печалит.)
* * *
История о том, как я нарисовала свою первую обложку.
С детства я мечтала рисовать, но была уверена в своей полной неспособности. У меня в детстве не было ни кисточек, ни красок, – только цветные карандаши. Но моя неумелая рука могла изобразить лишь примитивный домик, забор и дерево у забора.
Прошло много лет. Готовилась к изданию моя первая книга стихов «Лунные цирки». Дело уже дошло до обложки. И вот, я приехала в издательство, чтобы взглянуть, какую мне нарисовали обложку. Я должна была её одобрить и подписать: что, мол, согласна, принимаю.
Но когда я её увидела, эту «обложку», мне стало плохо. Очень плохо. Потому что это был не эскиз обложки для книги стихов про цирк и про любовь, а как бы эскиз… надгробья. Что-то ужасное!!! Во-первых, обложка была выполнена в жуткой серой гамме (ненавижу серый цвет!!! Ненавижу серость!!!). Во-вторых, на ней красовались жутко безвкусные, мещанские виньеточки – в виде серо-пыльных листиков и цветочков, готовых рассыпаться в прах… – ну, точно как на каменных надгробьях! И, в довершение кладбищенской интонации, в самом низу обложки – в таком маленьком овальчике – красовалось моё несчастное фото. А над виньеточками – моя фамилия. Впору звать священника для отпевания…
