Генри Фильдинг - История приключений Джозефа Эндруса и его друга Абраама Адамса
Правда, до сей поры ему случалось охотиться только с собаками своей собственной породы, и он держал при себе для этой цели свору брехливых псов. Но сейчас, решив, что нашелся человек достаточно шустрый, он вздумал позабавиться другого рода охотой; и вот он с криком шмыгнул в сторонку, а сам пустил гончих вслед мистеру Адамсу, божась, что в жизни не видывал такого крупного зайца, и так при этом улюлюкал и гикал, точно бежал перед ним побежденный противник. А ему усердно вторили псы человеческой или, точнее сказать, двуногой породы, поспешавшие за ним верхами на конях, упомянутые нами выше.
О ты, кто бы ты ни была - муза ли, или иным пожелаешь ты именем зваться! Ты, что ведаешь жизнеописаниями и вдохновляла всех биографов в наши времена; ты, что напитала чудесным юмором перо бессмертного Гулливера и заботливо направляла суждения своего Мэллита, вдохновляя его сжатый и мужественный слог; ты, что не приложила руки к тому посвящению и предисловию или к тем переводам, которые охотно вычеркнула бы из биографии Цицерона; ты, наконец, что без помощи какой бы то ни было литературной приправы и вопреки наклонностям самого автора заставила Колли Сиббера написать некоторые страницы его книги по-английски! О, помоги мне в том, что будет мне, вижу я, не по плечу! Выведи ты на поле юного, бодрого, смелого Джозефа Эндруса, дабы взирали на него мужи с изумлением и завистью, а нежные девы - с любовью и страстной тревогой за его судьбу!
Как скоро увидел Джозеф Эндрус друга своего в беде, когда впервые чуткие собаки набросились на пастора, тотчас схватил он дубинку в правую руку свою - ту дубинку, что его отец получил от деда его, которому преподнес ее в дар один кентский силач, после того как всенародно проломил ею в тот день три головы. То была дубинка великой крепости и дивного искусства, сработанная лучшим мастером мистера Дерда, с коим не может равняться ни один другой ремесленник и коим сделаны все те трости, с которыми последнее время выходят щеголи на утреннюю прогулку в парк; но эта была воистину вершиной его мастерства; на ее набалдашнике были вырезаны нос и подбородок, каковые, пожалуй, можно бы принять за щипцы для орехов. Учеными высказывалось положение, что сие должно изображать Горгону; на деле же мастер здесь скопировал лицо некоего долговязого английского баронета, чрезвычайно остроумного и важного; он намеревался также запечатлеть на этой дубинке много разных историй: как, например, вечер первого представления пьесы капитана Б ***, где вы увидели бы критиков в расшитых камзолах пересаженными из лож в партер, прежнее население которого вознесено было на галерею и там занялось игрой на свистульках; намеревался он еще изобразить аукционный зал, где мистер Кок стоял бы на высоте своей трибуны, выхваляя достоинства фарфоровой чаши и недоумевая, "почему никто не предлагает больше за это прекрасное, за это великолепное...". И много других вещей хотел он запечатлеть, но вынужден был отступиться от своего замысла за недостатком места.
Только Джозеф схватил в руки эту дубинку, как его глаза метнули молнию, и доблестный быстроногий юноша побежал со всею поспешностью на помощь другу. Он догнал его в тот самый миг, когда Дубняк ухватился уже за подол рясы, который волочился оторванный по земле. Мы, читатель, к этому случаю приурочили бы какое-нибудь сравнение, если бы не два препятствия: во-первых, это прервало бы наше повествование, которое сейчас должно развиваться быстро; но эта причина еще не столь веская, и таких перерывов встречается у писателей немало. Второе и более значительное препятствие состоит в том, что мы не подыскали бы сравнения, достойного нашей цели, ибо воистину: какой пример мог бы вызвать пред очами читателя образ дружбы и вместе с ней отваги, молодости и красоты, силы и стремительности - всего, чем пылал Джозеф Эндрус? Пусть же те, кто описывает львов и тигров, а также героев, более ярых, чем те и другие, возвышают свои поэмы и пьесы сравнениями с Джозефом Эндрусом, который сам превыше всех сравнений.
Вот Дубняк крепко схватил пастора за подол и остановил его бег. Едва увидел это Джозеф, как он опустил свою дубинку на голову псу и уложил его на месте. Тогда Ельник и Охальник завладели полукафтаньем пастора и, несомненно, повалили бы несчастного на землю, когда бы Джозеф не собрал всю свою силу и не отмерил бы Охальнику такой удар по спине, что тот разжал зубы и с воем побежал прочь. Жестокая участь ждала тебя, о Ельник! Ельник, лучший пес, когда-либо преследовавший зайца! Тот, что ни разу не подал голоса иначе, как при бесспорно верном запахе; добрый на следу, надежный в травле, не пустобрех, не пустогон, пес, чтимый всей сворою гончих! Чуть подаст он, бывало, голос - знали они, что дичь близка. И он пал под ударом Джозефа! Громобой, Разбой, Чудной и Чумной - следующие жертвы его ярости растянулись во всю длину на земле. Тут Красавица, сука, которую мистер Джон Темпл вырастил в своих комнатах и вскормил за своим столом, а незадолго перед тем прислал за пятьдесят миль в подарок сквайру, свирепо ринулась на Джозефа и впилась ему зубами в ногу. Искони не бывало пса свирепей ее, ибо она была амазонской породы и на родине своей рвала быков; но теперь она вступила в неравный спор и разделила бы судьбу названных выше, не вмешайся в тот час Диана (читатель пусть верит или нет, как будет угодно), которая, приняв образ выжлятника, заключила любимицу в свои объятья.
Пастор теперь обратился лицом к противникам и своею клюкою поверг многих из них на землю, а прочих рассеял; но на него набросился Цезарь, который сбил его с ног. Тогда прилетел другу на выручку Джозеф и с такою мощью обрушился на победителя, что Цезарь, - о, вечное посрамление славному имени его! - с жалобным визгом пустился наутек.
Битва кипела ярым неистовством, как вдруг выжлятник, человек степенный и в летах, поднял - о, чудо! - свой голос и отозвал гончих с поля боя, говоря им на понятном для них языке, что дальнейшее сопротивление бесполезно, ибо рок присудил победу врагу.
До сих пор муза с обычным своим достоинством вела рассказ об этой чудовищной битве, которую, мнится нам, было бы не по плечу изобразить никакому поэту, ни романисту, ни биографу, и, заключив его, она умолкает; так что мы теперь продолжаем повествование нашим обыденным слогом. Сквайр и его приятели, у которых фигура Адамса и рыцарство Джозефа вызвали сперва бурный взрыв смеха и которые до сих пор смотрели на происходившее с таким удовольствием, какого никогда не доставляла им ни охота, ни состязание в стрельбе, ни скачки, ни петушиный бой, ни травля медведя, - стали теперь опасаться за своих собак, из которых многие лежали, распростертые, на поле битвы. Поэтому сквайр, предварительно сплотив вокруг себя для безопасности кольцо друзей, мужественно подъехал к сражавшимся и, придав лицу самое, какое только мог, грозное выражение, властным голосом спросил Джозефа, о чем он помышлял, расправляясь таким порядком с его гончими. Джозеф бестрепетно ответил, что собаки первые напали на его друга, и, принадлежи они хоть величайшему человеку в королевстве, он обошелся бы с ними точно так же, потому что, покуда есть в его жилах хоть единая капля крови, он не будет стоять сложа руки, когда этот джентльмен (тут он указал на Адамса) подвергается обиде, будь то от человека или от животного. Джозеф сказал это, и они с Адамсом, потрясая своим деревянным оружием, стали в такие позы, что сквайр и его свита почли нужным пораздумать перед тем, как приступить к отмщению за своих четвероногих союзников.
В эту минуту подбежала к ним Фанни, в тревоге за Джозефа забыв опасность, грозившую ей самой. Сквайр и все всадники, пораженные ее красотой, сразу к ней одной приковали свои взоры и мысли, заявляя в один голос, что никогда не видели такого очаровательного создания. И забава и гнев были тотчас забыты, все смотрели на девушку в безмолвном изумлении. Один только выжлятник не подпал под ее очарование: он хлопотал над собаками, подрезывая им уши и стараясь вернуть их к жизни, - в чем настолько преуспел, что только две поплоше остались недвижимыми на поле брани. Тогда выжлятник заявил, что это еще хорошо - могло быть хуже; а он-де, со своей стороны, не может винить джентльмена и не понимает, зачем это его хозяин натравливает собак на крещеных людей: нет более верного способа испортить собаку, как пускать ее по следу всякой погани, когда она должна гнать зайца!
Сквайр, узнав, что зло причинено небольшое, - и, может быть, сам замышляя худшее зло, хоть и другого рода, - подошел к мистеру Адамсу с более благосклонным видом, чем раньше; он сказал, что сожалеет о случившемся, что он всячески старался предотвратить это, с той минуты, как разглядел его облачение, и отозвался с большой похвалой о храбрости его лакея, за какового он принял Джозефа. Затем он пригласил мистера Адамса отобедать у него и выразил желание, чтоб и молодая женщина пришла бы вместе с ним. Адамс долго отказывался; но сквайр повторял приглашение так настойчиво и так учтиво, что пастор вынужден был наконец согласиться. Джозеф подобрал его парик, шляпу и прочее, растерянное им в бою (а иначе, возможно, все это было бы забыто), и мистер Адамс кое-как привел себя в порядок; а затем конные и пешие двинулись все вместе одним аллюром к дому сквайра, стоявшему неподалеку.
