Гор Видал - 1876
— О да, Эмма мне рассказывала, — солгал я. Удивительно, насколько скрытна моя дочь. Хотя мы разговариваем обо всем и вся вполне откровенно, я то и дело с изумлением обнаруживаю, что она тайком от меня обедала у Бельмонтов или, скажем, болтала с Лукрецией Гарфилд у Белнэлов. Эмма легко хранит секреты, я этим даром обделен. Она сама секрет, а я весь как на ладони.
— Конечно, я спросила ее, знакома ли она с бедняжкой Кейт Спрейг. — У гордой Лукреции, похоже, все женщины — бедняжки.
— Да, Эмма часто виделась с Кейт в Париже. Я же с ней едва знаком.
— Какое падение для нее. — Госпожа Гарфилд не могла скрыть своей радости по этому поводу; она совсем оживилась (тут я ее понимаю), когда подали мои излюбленные мэрилендские крабы. Она тоже питает к ним слабость.
— Потребовались годы, чтобы я решилась взять в рот первого краба. В Огайо не знают, что это такое. — Она съела краба целиком, с панцирем и клешнями, и продолжала: — Я всегда так ревновала Кейт, что просто не могла находиться в одной с ней комнате.
Редкостное признание. Ревность — чувство, в котором не признаются обитатели политических и социальных вершин.
— Знаете ли, генерал Гарфилд был протеже ее отца, председателя Верховного суда Чейза. Мы все из Огайо, и, разумеется, не секрет, что до того, как мой муж на мне женился, он сходил с ума по Кейт, такая она была в те дни хорошенькая, хотя генерал и говорил мне, что нос у нее чересчур курнос. Наверкое, он просто хотел меня утешить. Она была самой настоящей королевой Вашингтона от линкольновских времен до паники; потеряв всё, она вынуждена была уехать в Европу. — Радость от того, что кто-то другой разорился, очевидно, имеет всеобщий характер. Аарон Бэрр весь просто сиял, когда узнавал, что очередной основатель Соединенных Штатов вчистую разорился.
— Не всё. — Я коснулся существа дела. — Она приобрела сенатора Конклинга.
От этой реплики паруса Лукреции слегка обвисли, но уже вскоре снова наполнились ветром.
— Верно. Но я даже представить себе не могу, что это может дать любому из них. Скорее всего, ничего, поскольку оба пребывают в законном браке.
— Развод?
— У нее есть повод. Бедняжка. Никто ее не осудит. Я имею в виду, что Билл Спрейг невменяем, он пьет как сапожник и просто опасен. Но госпожа Конклинг — истинная леди.
— Значит, в январе будущего года в этой комнате будет принимать госпожа Конклинг. — Я кивнул в сторону госпожи Грант, чьи глаза сверхдипломатично следили за всеми гостями сразу.
— Я в этом вовсе не убеждена. — Лукреция Гарфилд отказалась от кларета, которому я воздал должное (и, боюсь переусердствовал, рука снова дрожит, хотя лихорадка, тревожившая меня последние дни, прошла). — Я бы сказала, что во главе этого стола будет сидеть госпожа Блейн, бедняжка. У нее такой светлый ум. Но шестеро детей! Я хочу сказать, что она не знает покоя.
— Но мистер Блейн не генерал, а насколько мне известно, теперь выбирают только генералов.
— Сенатор Конклинг тоже не генерал, но на него пал личный выбор президента. — Первое указание на то, что Грант отдает кому-то предпочтение. — Я не хочу этим сказать, что генерал Грант думает вмешаться в отбор кандидата, — продолжала Лукреция. — это не в его стиле. Но он хочет, чтобы выдвинули кандидатуру сенатора Конклинга. Если же Конклинга не выдвинут — а его, конечно, не выдвинут, и тому немало причин, в том числе и бедняжка Кейт, — то Грант хотел бы видеть президентом государственного секретаря Фиша, но его тоже не выдвинут. Поэтому кандидатом будет Блейн, так думает мой муж, — добавила она, впервые перестав выступать в роли независимого эксперта и признав, что она вращается на орбите вокруг солнца-Г арфилда.
Жена французского дипломата больше смеялась, чем смешила. Хотя и вполне тактично, она подтрунивала над лидерами нашей великой республики; должен признаться, что, глядя на мрачного маленького президента, сосредоточенно жующего жареную говядину (самое замечательное из услышанного мною о Гранте то, что он не выносит вида крови и не ест «ничего, что ходит, — как он выражается, — на двух ногах», исключая, таким образом, из своей диеты дичь и людей), на тучных мрачных государственных мужей, облаченных в старомодные черные сюртуки (Эмма совершенно права: запах от плохо вымытых и нечищеных вашингтонских политиков отменно тяжелый), на перенаряженных прихорашивающихся дам, точь-в-точь фермерских жен на маскараде, — я не мог не согласиться с тем, что нашей светской сцене определенно не хватает того, что Макаллистер именует словечком стил. Но если для себя я нахожу вполне естественным отпускать на сей счет едкие замечания, то слушать то же самое из уст безусловно второразрядной французской дамы для меня совершенно непереносимо.
— Сила этой республики, — наставительно вещал я переливающимися французскими периодами в духе Шатобриана, — в том, что она находит вождей во всех классах общества, особенно в военное время. Естественно, вы скажете, — бедняжка ничего не собиралась говорить, — постоянно меняя лидеров, мы лишаемся возможности упрочить собственное величие и установить должную иерархию, но — никогда об этом не забывайте, — поступая таким образом, мы избегаем тиранического правления. — По-французски я могу говорить такие вещи часами. И в самом деле, однажды я даже состязался в Сент-Гратиене с романистом Флобером, к которому прилипло ласковое прозвище l’idiot. Послушав нас обоих в течение часа, меня — в роли глупенького добрячка Панглоса, и Флобера — в роли дурачка, с его восторженными тирадами, в которых не найти ни одной оригинальной мысли («Обожаю готику! Она так возвышает!») и которые произносятся с пугающим подергиванием лица и непроизвольными судорогами тела, принцесса Матильда приходила от нас обоих в неподдельный ужас. Когда кончился обед, французская дама исчезла — к вящему моему облегчению.
Дамы удалились, мужчины встали из-за стола. Меня разыскал барон Якоби.
— Я прихожу в отчаяние при мысли, что ваша дочь и вы, сэр, не намерены навсегда остаться в этом городе.
— Я тоже опечален. Нас здесь так восхитительно принимают. — Барон говорил по-немецки, я на этом языке объясняюсь не вполне свободно.
— Я, конечно, прочитал ваше эссе о последних днях императора Наполеона… — Уловив злые огоньки в глазах барона, я поспешил столкнуть его с этой дорожки.
— Абсолютная дребедень, — сказал я. — Но одним журналом «Нейшн» сыт не будешь.
— Я восхищен вашим «Кавуром». Я был знаком с ним. — Этот миниатюрный человечек удивительно начитан; он со знанием дела заговорил о Кавуре, упомянул старую мою статью в «Норт америкэн ревью», спросил, знаю ли я нынешнего редактора этого журнала. Я с ним не знаком.
— Блистательная личность, замечательный ученый-историк…
Нас прервал добродушный Блейн:
— Что это за странный язык я слышу?
Барон Якоби перешел на английский, сказал Блейну о нашем восхищении редактором «Норт америкэн ревью».
— Знаете ли, я слышал, что о его отце Чарлзе Френсисе Адамсе поговаривают как о возможном лидере вашей партии. В том случае, разумеется, если вас, мистер Блейн, не выберут в преемники генерала Гранта. — Для дипломата, подумал я, это довольно дерзкое замечание, но дерзость, очевидно, вполне в стиле барона Якоби.
— Мой дорогой барон, я понятия не имею, как и все прочие, за исключением всемогущего, достанется ли мне чаша сия и отопью ли я из нее. — Блейн умеет говорить в забавном комическом тоне, искусно пародируя витиеватую манеру речи американских государственных деятелей, напоминающую тирады торговцев снадобьями от змеиного яда на карнавалах и ярмарках. — Скажу вам кое-что. Если еще одного Адамса когда-нибудь выберут президентом, то он нанесет своей партии столь же смертельный удар, какой нанесли два предыдущих. Покажите мне президента Адамса, и я скажу вам, кто погубит любую партию.
Барона позвали, и на мгновение мы с Блейном остались вдвоем.
— Как, на ваш взгляд, будет вестись борьба на выборах? Вокруг каких проблем… генерал?
Блейн состроил комическую гримасу.
— Что вы, мистер Скайлер, какой я генерал! Во время последнего конфликта я всеми силами служил моей стране, издавая газету «Кеннебек джорнэл», поддерживая зажигательными передовыми статьями дело Союза штатов, а также наших бравых парней в синих мундирах.
Кеннебек вдруг напомнил мне экспедицию Бенедикта Арнольда в Канаду во время революции. Я сказал об этом Блейну. Он был заинтригован.
— В наших краях столько легенд ходит о генерале Арнольде. И об Аароне Бэрре, который был с ним рядом. Вы ведь, кажется, протеже полковника Бэрра? — Вежливый эвфемизм, часто употребляемый в печати. Я утвердительно’ кивнул и быстро переменил тему, заговорив о выборах.
— Разумеется, ваш дружок Тилден поднимет большой шум по поводу коррупции в Вашингтоне, и, должен сказать, после Бэбкока, Скенка, Белнэпа, разоблаченных подряд за такое короткое время, он сумеет набрать несколько очень важных очков. Но я не думаю, чтобы коррупция по-настоящему волновала наших избирателей.
