Валентина Немова - Изъято при обыске
— Что вы так волнуетесь? Где точность нужна, там она соблюдается. Например, при запуске ракет.
И опять смеются.
Я встала. Нет, Нестеров не придет. Чувствую — не придет. Завтра же надо ехать к нему на завод.
Это целый город-завод. Огромные корпуса цехов с застекленными крышами. Улицы цехов, целые проспекты. А над ними дым, временами такой густой, что можно без очков смотреть на солнце. Только огня не видно. Огонь там, внутри цехов. Но это не легкое воздушное пламя горящих дров. Это тяжелое, булькающее пламя превращенных в жидкость гор руды и железного лома.
Огонь течет ручьями в доменных цехах. Через него перешагивают люди. Он кипит, запертый в мартеновские печи. Он льется водопадами в огромные изложницы. Потом, в цехах горячей прокатки, огонь, уже остывающий, раскатывают, как и тесто.
Я помню завод с детства. Барак, в котором я жила, упирался в заводскую стену. Каждый день, каждую минуту я слышала его железное, мощное дыхание. Оно всегда волновало меня.
Я тогда собирала вокруг себя мальчишек и девчонок, чтобы почитать им рассказы и легенды Горького, которые нравились мне до слез. Собирала тех девчонок и мальчишек, которые бросили школу. Потом, подрастая, они уходили на завод. От них пахло заводом, как от моего отца. Как и мой отец, они приносили домой получки, пачки промасленных "трешек", "пятерок", крест — накрест обклеенных бумажными ленточками. Теперь мои ровесники казались мне совсем взрослыми и сильными, и я стеснялась их.
Позднее они стали поступать в школу рабочей молодежи. Тогда и я, окончив институт, пошла туда же, к ним, к своим сверстникам. И тогда же приобрела право в любой день, в любое время попасть в любой цех комбината.
Незнакомые парни на заводских аллеях заигрывающе улыбались мне. А мои ученики, чумазые, с блестящими зубами и глазами, сильные, ловкие, совсем другие, чем в школе, предупредительные, бросались показывать мне свои цехи, свои пышущие жаром станы, свои агрегаты с обнаженными внутренностями, с черными жилками проводов, свои станки, распространяющие тот кисловатый и терпкий запах смазанного маслом железа, который я привыкла ощущать на уроках.
Так было раньше. А как сегодня встретит Нестеров меня?
***
На слябинге, где работал Нестеров, я была впервые. Это новый цех, который построили, пока я работала в библиотеке.
Это почти безлюдный цех. Трудятся огромные машины, ползут медленно конвейеры, по ним движутся раскаленные матрацы — слябы. Видишь огонь и воду, встречи огня и воды, клубы пара — и не видишь людей. Кажется, что их здесь нет, что ты вдруг перенесся на миллиарды лет назад, когда на земле не было людей, а были только огонь и вода, и все это с шипением смешивалось, клубилось, рождая семена жизни.
Но люди здесь. Я увидела их высоко под застекленным потолком, в кабине. Они спокойно, без усилий поворачивали какие-то рычаги, невидимые мной, а от этого двигался конвейер, поднимались и опускались на слябы ножницы. Края слябов грузно сваливались в яму и там медленно остывали, покрываясь серой чешуей окалины.
Кто-то высунулся из окна кабины. Это же Нестеров. Его бугристый лоб. Я побежала к нему, замахала рукой, приглашая спуститься вниз. Он скупо кивнул и взглядом велел отойти в сторону. Потом посигналил кому-то. Скоро я увидела, что на его месте в кабине сидит молодцеватый паренек. А Нестеров медленно спускается по железному трапу и вот уже идет по дорожке, очерченной белым. Расстегнув кнопки, я сняла перчатки.
Нестеров остановился сбоку от меня:
— Я вас слушаю.
Мои слова прозвучали спокойно, строго:
— Вы должны вернуться в школу.
— Выйду на пенсию — вернусь.
— Оставьте ваши шуточки.
— Какие шуточки? Шуточки! Это же целина! — он стиснул свой лоб твердой подушкой ладони. — Мне по две смены в день надо долбить русский. Вот тогда будет толк. А сутки что — резина?
— Совсем не надо по две смены, Нестеров, — возразила я. — Просто мы осилим в нынешнем году морфологию, а синтаксис оставим…
— На второй год? Ну нет! — он сунул кулаки в карманы.
— Не нравиться? Хотите скорее?
— Не в этом дело! — возмутился он.
— В чем же?
И он ответил, сильно растягивая слова:
— Допустим. Останусь. А кому достанусь? Вы что — ручаетесь?
— Нет, ручаться я не могу…
— То-то! И нечего сватать! Дурак! Надо было еще прошлый год бросить. Сидел. Штаны протирал.
Нестеров замолчал, сжав зубы. С его лба на виски и щеки стекал румянец, а за его плечами, один за другим, плыли раскаленные слябы.
— Все это правильно, Нестеров. Но скажите, разве имеет право уступать тот, кто прав?
Сдвинулись бугры на лбу.
Нестеров молчит. Но лицо его уже не злое. Оно стало сосредоточенным и суровым.
Рассказ остался незаконченным, а в жизни было так: с учениками, и на сей раз, я поладила. Это же были работяги, по существу, честный народ.
Лишь только узнали от кого-то, не от меня, разумеется, из какой переделки я недавно вышла, что я — именно та учительница, о которой они раньше слышали, которой сочувствовали, и все сразу пошло, как по маслу. Перестали противиться моей воле, начали воспринимать, что я им говорила на уроках.
Результат не замедлил сказаться. Экзамены (это был седьмой класс, в то время выпускной) сдали без срывов. Я даже сама удивилась их достижениям. В конце года, на прощание, преподнесли мне подарок — пушку каслинского литья. Другим преподавательницам духи, посуду, женские безделушки. А мне пушку. Она и теперь стоит у меня на видном месте, напоминая о моей бурной молодости…
Но чего стоило мне тех ребят и девчат, имеющих серьезные пробелы в знаниях, подготовить к экзаменам за столь короткий срок, всего за пять месяцев, с января по май 1960 года. Я таяла, как свеча, не придавая этому абсолютно никакого значения.
Работая, мне надо было изнуряться, чтобы отвлечься от навязчивых мыслей…
Когда дело было сделано и переделать ничего уже было нельзя, " во весь рост" передо мной встал вопрос, правильно ли я поступила, согласившись назвать свою "критику недостатков" антисоветской пропагандой? Ведь я же так не думала. Зачем уступила? Не лучше ли было сесть в тюрьму за свои убеждения? Как собиралась с самого начала? Избежала ли я ее, дав слово подчиняться властям? И что значит им теперь подчиняться?
Сие объяснили мне вполне доходчиво. Не высказывайся в том же духе, что и прежде. Думай, что хочешь, а вслух не говори. Что же тогда говорить? Чего не думаешь? Врать, как все?
И это называется свободой?
Да это хуже, чем тюрьма!
В тюрьме уж, наверное, говорят, что думают…
Как только сгущались сумерки и я ложилась в постель, начиналась лихорадочная работа мозга. Сердце насквозь пронизывала боль. Казалось, в него вонзили гвоздь длиной до пола. И я словно вращалась вокруг этой оси до самого утра, не смыкая глаз и не находя себе места. Кто не испытал подобного, едва ли способен представить такой кошмар, когда нравственные муки переходят в физические…
Предвидели они, "добренькие", освобождая меня из под следствия, что это будет за свобода, не впервой, чать, давить им людей колесом власти шириною во всю страну. Посмеивались они, конечно, над моей наивной уверенностью, что провела я их, претворившись раскаявшейся…
Теперь лишь по-настоящему дошел до меня смысл слов, сказанных отцом и дедом: "Ретивая ты больно, Валентина, смотри, смотри, снесут тебе голову, как подсолнух"…
В прямом смысле этого выражения голову как будто не снесли мне, но в переносном… Перепутали все мои думы, взбаламутили чувства. И я понятия не имела, как себя успокоить.
Был бы рядом по ночам близкий человек, а я бы так не углублялась в свои переживания и не отчаивалась. Но я осталась вдруг совершенно одна. Подруги, замужние женщины, не имели, естественно, возможности нянчиться со мной сутками. Требовать от родителей повышенного внимания тоже как-то неловко было, не маленькая ведь!
Вы спросите: а куда же девался Сергей, мой супруг? Да, я чуть совсем не позабыла про него. И лучше бы, наверное, забыть, вовсе не обзаводиться семьей, чем получить в подарок от судьбы такого мужа…
В то время он служил в армии.
О нем, как я не противлюсь этому душой, придется рассказать все по порядку…
В институт он поступил сразу же, в 54 году, хотя и не в караблестроительный, в другой, но тоже технический. Когда находился в Ленинграде, мы переписывались. Когда приезжал на каникулы в Магнитку, встречались. В летнее время вместе отдыхали на природе. Однажды целый месяц прожили в живописной Башкирии, в шалаше на берегу шумной горной речки, под развесистой плакучей ивой. Чудесно было. Но я оставалась верной себе и не позволяла ему ничего лишнего. Помню, как повязывала ему голову своей ситцевой косынкой. И какой он был прелестный в моем платочке. Я с ним будто в куклы играла. А он играл для меня на гитаре и пел. Неплохо пел. Слух у него идеальный. И голос приятный, но слабый. Не для сцены.
