Валентина Немова - Изъято при обыске
Главным аргументом в мою защиту, беседуя с секретарем, писатель выдвинул необеспеченность нашей семьи (на которую, кстати сказать за два месяца, проведенные в обществе чекистов, я ни разу не посетовала). Дав волю своей фантазии, Воронов красочно описал, как мы, Немовы, многодетная семья, плохо жили, как я и моя старшая сестра в одном и том же платье на работу ходили. Одна приходит, снимает, другая надевает и идет. Поверили, пожалели. Отсюда, мол, и все ее выступления о низких заработках, о несправедливости…
А ведь учитель мой, если вдуматься, был прав. но коли уж ссылаться на нужду, которую мы терпели, надо выявить ее первопричину. Не от лености нашей, фамильной, она происходила, а от несправедливости. Бедность наша на многие десятилетия вперед была запрограммирована в 30-ые годы, когда, как я уже говорила вначале, чтобы спасти свою жизнь, родителям нашим, по злой воле "голодранцев", пришлось бросить все нажитое не одним поколением и уехать из деревни…
Когда тебя один раз ограбят "до основания, затем" не скоро ты встанешь на ноги, не скоро смиришься с тем, что произошло, и успокоишься. Беспокойство старших, а точнее — протест в наибольшей степени передался мне, как самой восприимчивой по натуре и потому еще, что именно я, средняя дочь в семье, обречена была всю юность свою щеголять в тониных обносках.
Получилось так, что второй обыск у нас был обусловлен первым, несмотря на то, что я родилась после него. У отца отняли его богатство, у меня — мое. Но в том и другом случае орудовала одна и Та же шайка, захватившие власть наглецы, назвавшие себя красивым именем "коммунисты", причесывающие всех на один фасон, снимающие головы у каждого, кто отказывается стричься "по-ихнему"…
Только выдав замуж Антонину, присосавшуюся к ним, как пиявка (а это свершилось, когда ей исполнилось 28 лет), родители мои настойчивым трудом кое-как "оперились", стали восполнять утраченное. Посадили и вырастили сад, накопили немного денег. Жаль, отцу мало посчастливилось жить в достатке. Он умер в 65 лет, мама прожила, нам, детям, на радость, почти 80.
Примерно то же происходит теперь со мной. В 93 году мне стукнуло уже 60. Ничего значительного до сих пор в тех условиях, в которых мы все, советские граждане, существовали, достигнуть я не смогла. Но, учитывая опыт родителей, все же надеюсь на хорошее. Не на материальное благополучие, разумеется, к такому я никогда не стремилась и не стремлюсь. А вот завершить то, что задумано было еще в юности, стараюсь. Пишу свой роман. Получается, правда, не роман, а исповедь. Мечтаю издать. Вышел закон о печати. Может быть, успею "проскочить". Пока диктатор какой-нибудь не повернул колесо истории вспять. Если не успею, все равно останусь довольна тем, как жила: горела, говорила, что думала, едва по этой причине не лишилась жизни (о чем речь еще впереди). Бита была, но не сломалась. Честь свою и достоинство не уронила. Известности любой ценой не покупала. Не кривила душой, не льстила власть имущим. Как некоторые поэты, например, автор вот таких строк, написанных в 70-ые годы:
Продолжается подвиг великий,
И повсюду Магнитки гудут.
Словно подвиг миллионоликий,-
По земле коммунисты идут…
О том, чтобы уехать за границу и оттуда пробиваться в русскую литературу, не могло быть и речи. Родину променять на личный успех! Я готова была жизнью пожертвовать ради нее. Как можно Отечеству предпочесть побрякушку, называемую популярностью или даже славой?!. Это, на мой взгляд, просто нелепость сущая. Переехать из одного города в другой в своей стране и то было для меня невыносимо трудно…
Магнитку все же, сколько я ни упиралась, пришлось мне покинуть. И Николай Павлович не избежал такой участи, к великому огорчению его друзей-земляков и большой радости многочисленных врагов, чьи интересы он ущемлял, вступаясь за безвинно обиженных…
По приезде из Челябинска, являясь на допрос, я чувствовала: скоро конец этой истории. Решение принято. Мучителям моим осталось только соблюсти всю требуемую в подобных случаях формальность. От меня стали добиваться уже не обвинений в адрес Воронова, а полного признания своей вины.
— Хватит, — говорили мне, — геройствовать и доказывать, будто критиковала недостатки советской действительности. Сознавайся, что вела антисоветскую пропаганду.
— Что ж, — догадываясь, что это признание не влечет за собой никаких осложнений для меня, согласилась я наконец, — если все, что я делаю, именно так на вашем языке называется, пишите: вела антисоветскую пропаганду и готова ответить за это по всей строгости закона.
— Не будешь отвечать, угомонись. Но больше чтобы ни гу-гу! И на трибуну чтоб не лезла. И стишки свои чтобы прикрыла. Понятно? — подчеркивая, что расстаемся друзьями, они перешли со мной на "ты".
— При первой попытке повторить…Ясно?
— Ясно, — пообещала я, — ликуя в душе.
— Вот и прекрасно.
На прощание все "мои" следователи по очереди пожали мне руку…
В самый последний день, набравшись нахальства, предложили (как бы это выразить поточнее?) оказывать им содействие в воспитании таких, как я, заблудших. В ответ я рассмеялась, не скрыв своего возмущения:
— Нет уж, извините, для такой работы не гожусь, чересчур откровенная…
Они не стали меня уговаривать. Но я поразилась, какая, должно быть, у чекистов разветвленная сеть осведомителей, если они сделали попытку завербовать в свои ряды даже меня, человека, наговорившего им столько дерзостей…
Буду честной до конца, не скрою: отпустив меня на свободу, после всех моих нападок на КПСС и органы госбезопасности. "они" сумели-таки внушить мне свое. Какими хорошими стали по сравнению с 37 годом эти органы. Не бьют подследственных, не подвергают физическим пыткам. Не арестовывают зря, не бросают в тюрьму без достаточных оснований. И я даже поверила, что легко отделалась. Таково было общественное мнение. И я так думала, выскочив из "мясорубки", вся перемолотая духовно, так считала до тех пор, пока случившееся со мною для других, кто или просто наблюдал со стороны за происходящим, или поддерживал меня в течение двух месяцев, не кануло в прошлое, пока не осталась я на наедине сама с собою, со своими впечатлениями, воспоминаниями, раздумьями, сомнениями, пока не сосредоточилась на этом настолько, что потеряла сон. Библиотеку я бросила, как ни умоляла меня вдруг подобревшая ко мне заведующая остаться. В тишине читального зала сделалось мне скучно невыносимо. Нестерпимая тоска всецело овладела тут мною.
"Покровители" из КГБ, уповая на мое вновь приобретенное благоразумие, разрешили мне снова преподавать, даже место подыскали в одной из ШРМ города.
О том, как встретила меня эта школа, впоследствии написала я рассказ "По имени-отчеству". Вот он.
Я открыла дверь в учительскую. Травина?! Зачем она здесь?
Сердце ответило громким стуком.
Травина повела головой в мою сторону. Я заставила себя сказать ей: "Здравствуй! " — и быстро прошла в комнату, смежную с учительской. Села.
Травинка здесь. Значит, ученики ходили к директору жаловаться на меня. Он вызвал ее из отпуска по беременности! "Спасать положение."
Вот как меня встретила школа… В которую я так рвалась. Сейчас она залита ровным, мирным шумом. Это не детская школа, где на переменах ребятишки с гиканьем носятся по этажам. Здесь учащиеся стоят кучками у подоконников, не прячась курят на лестничных площадках. Рокочут мужские голоса, взвиваются женские. Сталкиваясь с мужскими, женские разбрызгиваются в смех.
Когда прозвенит звонок, ученики побросают недокуренные папиросы и быстро разойдутся по классам. Тихие, опустевшие коридоры будут напоминать русла пересохших рек.
В кабинетах ученики займут свои места. У каждого из них в классной комнате есть свое место. Только у меня его там нет.
И они не хотят, чтобы я занимала место Травиной. Даже временно. Они не хотят! "Вы диктуете непонятно! А вот наша Нина Гавриловна диктует!"..
Я знаю, как она диктует. По слогам! Я не хочу "диктовать понятно". Я хочу понятно объяснять!
Наша Нина Гавриловна…
Я знаю ее.
Я работала с ней вместе два года назад. Тогда, весной, перед проверкой экзаменационных сочинений директор сказал нам:
— Будьте честными, но не скупитесь.
И Травина не скупилась. Она соскоблила лезвием и "сдула" все "лишние" ошибки своих учеников.
Травина и мне предложила заняться тем же. Я отказалась. Тогда она сказала мне:
— Ты меня на три года глупее!
…Я почувствовала, что на меня кто-то смотрит. Травина. Она рассматривала меня. Ее взгляд удовлетворенно отмечал серые пятна, следы переутомления и бессонницы, у меня на щеках.
Улыбка тронула мои губы.
— Вот что! — оборвала она мою улыбку. — Директор предложил, и я согласилась не брать очередной отпуск сразу после декретного. Это значит — я выйду в апреле.
