Роже Гар - Жан Баруа
Баруа. Недурно. С тех пор. как я прекратил читать лекции, даже хорошо.
Люс. А "Сеятель"?
Баруа тихо смеется и смотрит на Люса.
Баруа. Помните, как вы удивились, узнав, что в результате борьбы, которую мы повели с чрезмерным антимилитаризмом, некоторые подписчики отказались от нашего журнала?
Люс. Ну и что?
Баруа. Так вот, я решил проделать такой опыт... (Опять начинает смеяться, но тотчас же перестает, словно боясь, как бы смех не перешел в рыдание.) Я выбрал двадцать человек из числа наших сторонников, тех, что боролись вместе с нами с самого начала; и вот уже три месяца перестал посылать им "Сеятель". (С расстановкой.) Никто из них этого не заметил; я не получил ни одного письма с претензией! (Пауза.) Вот, посмотрите список.
Но Люс отстраняет листок.
(Шагая взад и вперед под деревьями.) Да... Все это было бы ничего, если б мы чувствовали себя молодыми и бодрыми, как раньше.
Люс (непосредственно). И это говорите вы, Баруа!
Баруа (с невольной гордостью; улыбаясь). Благодарю вас... Однако это так: уже несколько месяцев я замечаю тревожные признаки... Временами устаю, ко всему отношусь скептически, бываю излишне снисходителен... (Устало.) А вечерами чувствую себя таким одиноким...
Люс (не задумываясь). За своим рабочим столом вы не одиноки.
Баруа (выпрямляясь). Да, это правда! Сколько еще надо успеть!
Проводит рукой по волосам, делает несколько шагов. Его пристальный взгляд медленно теряет остроту. Да, и все же теперь, когда у меня появляется предлог - какое-нибудь дело или хлопоты - и приходится уходить из редакции, я не возмущаюсь, как раньше, а скорее... Вам это еще не знакомо?.. А?
Люс (смеясь). Нет.
Баруа. Порою у меня складывается впечатление, что воспоминания становятся мне дороже, чем новые начинания, дела... Я пытаюсь сопротивляться, принуждаю себя читать все, что появляется в печати. Но, несмотря на это, не чувствую себя таким восприимчивым, как прежде, словно какой-то груз мне мешает...
Люс. Опыт!
Баруа (серьезно). Быть может... Я чувствую, что способен все понять, но физически меня что-то связывает. Какое-то сопротивление организма... Это мучительно.
Люс недоверчиво улыбается.
(Словно не замечая этой улыбки.) Человек долго представляет себе жизнь как прямую линию, два конца которой теряются по обе стороны горизонта; но постепенно становится ясно, что линия эта изгибается дугой, концы ее сходятся, соединяются... Кольцо замыкается. (В свою очередь улыбнулся.) Приходит старость, и тогда уже не выбраться из этого кольца!
Люс. Полноте! (Внезапно встает.) А, вот и все наши Друзья!
В глубине двора появляются три человека, вышедшие из-под арки ворот: Брэй-Зежер, Крестэй д'Аллиз и Вольдсмут.
Люс (быстро, тихим голосом). Скажите... Разве Крестэй потерял кого-нибудь из близких?
Баруа (так же тихо). Никто не знает. Уже две недели он в глубоком трауре.
Молчаливые рукопожатия.
Люс (после короткого молчания, просто). Кто-нибудь из вас был там?
Зежер. Нет.
Крестэй (своим хриплым голосом). Они отлично поняли, что надо выбрать: они или мы!
Он похудел. Лоб его полысел, и это еще больше подчеркивает гордую посадку головы. Кожа, обтянувшая виски и горбинку носа, цветом напоминает самшит.
Вольдсмут (выражая общую мысль). Как вспомнишь похороны Золя, настоящие похороны!..
Люс. Тогда вокруг него были только люди с чистыми сердцами...
Зежер (насмешливо). И мы не нуждались в полиции, чтобы охранять министров.
Его черные глаза блестят, как полированный камень. Болезнь печени его точит, но не может победить до конца: он ее носит, как власяницу.
Баруа. Когда заговорил Анатоль Франс, вы помните, какая дрожь восторга, какое чувство мужества охватило нас.
"Я скажу только то, что надо сказать, но я скажу все, что надо сказать", - произнес он, а затем добавил, что Франция - страна справедливости...
Вольдсмут (стараясь припомнить). Подождите...
"Есть только одна страна в мире, где могут совершаться великие дела... Как прекрасна душа Франции, Франции, которая уже в прошлые века учила Европу и весь мир тому, что такое правосудие!.. "
Они слушают, устремив глаза на его седеющие брови, под которыми блестят дымчатые стекла очков.
Горький смех Крестэя возвращает всех к действительности.
Крестэй. Да, все было прекрасно, необыкновенно честно! А что из этого получилось? Мы вскрыли нарыв: думали, наступит выздоровление, а началась гангрена!
Протестующий жест Люса. Брэй-Зежер пожимает плечами.
Чего мы только не видели!.. Политическая неразбериха, злоупотребление властью, торгашество. Посягательство на церковное имущество, доходящий до нелепости антимилитаризм... И наконец - полный крах.
Зежер (сухо). Я не защищаю нынешней политики. Но она, во всяком случае, не хуже той, что проводилась до процесса!
Баруа (после некоторого размышления). Право, я не знаю...
Люс (быстро). Не нужно жалеть о прошлом, Баруа, не нужно!
Зежер. Если бы тогдашнее правительство было на высоте, то не мы, а оно добивалось бы истины!
Люс. Вы замечаете только дурное, Крестэй. Вы не видите наступающих перемен. Республиканский строй обладает драгоценным качеством: это единственный строй, который можно усовершенствовать. Дайте демократии время снова вступить на правильный путь.
Крестэй. Все-таки недопустимо, чтобы те, чья политика не имела ничего общего с нашими устремлениями, бесцеремонно претендовали на плоды наших усилий. Помните историю пресловутой картотеки! Те, кто посмел организовать систему доносов в армии, не постеснялись прикрыться нашими принципами перед лицом палаты!
Зежер. Парламентская болтовня!
Баруа (печально). И потом это закон истории: победители немедленно перенимают пороки побежденных. Можно подумать, что от власти исходит какая-то зараза безнравственности.
Крестэй (мрачно). Нет. Дело даже не в этом: ведь все, что имело отношение к процессу, все, что было порождено им, - оказалось отравленным.
Люс (с упреком). Крестэй...
Крестэй. Зачем спорить против очевидности? Начиная с секретного досье девяносто четвертого года и вплоть до отказа уголовного отделения суда рассматривать дело - я уже не говорю о процессе Эстергази я о процессе Золя, - все сопровождалось нарушениями закона. (С отвращением.) Но это еще не самое страшное! Когда мы дождались приговора суда в Ренне, а затем помилования... (Кажется, что ему доставляет удовольствие бередить раны.)... те, кто не сложил оружия, вопреки всему еще надеялись на конечный успех! Но нас снова постигла неудача! Нас так бессовестно предали! Весь смысл дела, все то, ради чего мы тратили свои силы, жертвовали своим спокойствием, все это было сведено на нет тем, что мы примирились с последним нарушением закона: решение о кассации приговора, без права передачи в следующую инстанцию, было вынесено судом, который не имел на это права и не остановился во имя торжества справедливости перед вопиющим нарушением закона! Ха, ха, ха...
Люс. Крестэй!
Зежер (ровным голосом, саркастически). Вы полагаете, что третий военный суд, состоящий из каких-то семи новоиспеченных судей-офицеров, лучше справился бы со своей задачей, чем кассационный - высший гражданский суд страны?
Взгляды Баруа и Люса встречаются. Баруа молча отводит глаза.
Крестэй. Вопрос должен быть поставлен по-другому, Зежер. Говорили, будто два года подготовляли кассационный суд, а тем временем, за эти два года, состав суда сильно изменился... Но я говорю не об этом. (С подчеркнутой надменностью.) Я только хочу сказать, что можно было более достойным образом закончить дело, не получая для этого согласия гражданских судей и избежав нескончаемых споров юристов и писак вокруг четыреста сорок пятой статьи {Прим. стр. 279}. Я хочу сказать, что для отмены несправедливого приговора, вынесенного в Ренне, нужно было неопровержимое решение другого военного суда. И я добавлю, что в этом смысле дело осталось навсегда незаконченным, как гноящаяся рана, которая никогда не заживет!
Баруа (неуверенно). Но это значило бы все начать заново.
Крестэй. Ну и что же!
Баруа. Однако есть ведь предел человеческим силам.
Крестэй. Вы думаете так же, как и я: вы довольно часто высказывались в этом духе в своем "Сеятеле".
Баруа, улыбаясь, опускает голову.
Тем более что представлялся прекрасный случай передать дело новому военному суду... Генералы, чьи недомолвки повлекли за собой осуждение Дрейфуса в девяносто девятом году, категорически опровергли, во время расследования в уголовном отделении суда, всю историю о документе с пометками кайзера! Достаточно было бы им повторить свои показания перед военным судом, и обвиняемого наверняка оправдали бы.
Люс. К чему препираться? Ваш пессимизм, Крестэй, чрезмерен - даже сегодня.
Баруа (вставая). Мы будто нарочно собрались здесь, чтобы беседовать, как разочарованные пятидесятилетние люди...
