Онелио Кардосо - Онелио Хорхе Кардосо - Избранные рассказы
Я рассмеялся, конечно без всякой издевки, и объяснил, что тот «белый дом» совсем другой и находится он далеко от нас, даже в другой стране.
А по пути, когда вокруг раскинулись широкие зеленые луга, я позволил мальчику высунуться из окна, ветер ударил ему прямо в лицо, и он увидел, как поезд изогнулся на повороте, так что стал виден передний вагон.
И вот возвратились мы из путешествия, а через неделю, — не знаю уж, о чем они говорили там у себя дома, — его мать, улыбаясь, спрашивает меня, что я такое сотворил с ее сынишкой, он только и твердит, чуть не плача: «Никто меня здесь не любит так, как мой друг».
А я, — повторяю, — ничего и не домогался, это уж само собой получилось.
В общем, жизнь есть жизнь, и у каждого своя колея, по которой, хочешь не хочешь, надо идти. Но не всякий раз все выходит ладно.
И вот вам пример.
В последнее воскресенье, именно потому что было воскресенье, мальчика взяли домой. Вот я и подумал — они только и сделали, что сменили ему клетку: из одного дома — в другой. Тогда я спросил его, не прогуляться ли нам к морю.
И мы отправились.
Наша Двадцатая улица круто спускается вниз, почти под откос, и тут уж никак не стерпеть, так и подмывает ринуться бегом во всю прыть. Я представил себе это и отпустил малыша. Достаточно было разжать руку. Он сразу помчался со всех ног, кто знает, может, только затем, чтобы снова ощутить, как ветер бьет ему в лицо.
И он бежал, бежал без оглядки.
Конечно, увидев такое, невольно забеспокоишься: тротуар вот-вот кончится, а прямо наперерез идет оживленная улица. И начинаешь соображать: знает ли он? Поймет ли? Или в стремительном беге позабудет обо всем на свете? Я уже готов был крикнуть, хотя и не хотел этого, глядя, как он мчится, хлопая руками по ляжкам и, очевидно, воображая себя конем, которому сам же дает шпоры, а может, это растущие в кювете травы хлопают по колесам поезда.
Нет, я не крикнул. Ничего не случится, — мало ли что можно придумать. И потом, ему уже семь лет. Пускай бежит дальше, пускай, но…
— Альберто-о-о!
Мой крик был чистой дуростью. Я ведь знал, что за этим криком для него потянется длинная цепь наставлений и выговоров, даже знакомые голоса сразу возникнут в памяти.
И мне самому стало стыдно.
Но уж такое это дело — наезженная колея, что я не только крикнул, а еще и сказал, поравнявшись с ним:
— Ну и балда же ты, парень! Вдруг бы автобус выскочил?
Он ничего не ответил. Я опять стал для него только человеком, который выше его ростом. И еще я знал, что после того, как он слышал от меня столько замечательных историй, слово «балда» не могло не ранить его.
Ладно, идем мы дальше, почти не разговаривая: я — потому что поступил по-дурацки, он — может потому что не знал, как теперь себя вести.
Наверно, поэтому он и шел, опустив голову и ведя рукой по стене. Ясное дело, руки он перепачкал. А как известно, существуют микробы, и лаборатории, и врачи, и болячки, и вся эта не то правда, не то мура, что бывает и на самом деле, а больше только в воображении. Вот я возьми и скажи ему:
— Парень, не вози руками по стенам. Это уж просто свинство.
То был еще один удар, скрытый, но удар.
Тут я понял, что сбился с пути. Не с пути к морю, а с нашего общего пути. Все же в конце концов мы дошли до берега, и тогда-то я ему сказал про змею.
Правда, он сразу оживился. Я говорил, что он даже увидел ее огромные глаза. У меня тоже на душе полегчало, и потом, когда мы бросали камешки в воду, споря, кто дальше, мне взбрела на ум новая затея:
— Давай-ка пройдем через туннель, как будто мы два автомобиля.
Он повернул ко мне изумленную мордашку.
— Но ведь там никто не ходит.
— Так-то оно так, — говорю я, — а для нас там найдется высокий тротуар. И получится, что река течет прямо над головой. Понимаешь? Пошли!
И мы переправились через туннель. На это способны только храбрецы. Потом я предложил ему выйти к берегу и убедиться, что река здесь, на месте, и мы пересекли ее не как-нибудь, а под землей, словно два земляных червя или два смелых рака.
Да, для этого требовалось мужество!
Малыш был так горд, что даже не заметил, как уцепился за мою руку, когда рядом отчаянно загудел грузовик.
И вот перед нами раскинулась широкая река; играла зыбь, и свежий ветер дохнул нам в лицо. Домой мы возвращались уже под вечер; небо переливалось самыми невероятными красками.
Мы шагали молча.
Усталость будто сморила все вокруг.
Я думал, что Альберто больше не заговорит, что потом, как всегда в воспоминаниях о прошлом, этот день покажется ему еще прекраснее, и он опишет его всем там, у себя дома.
Однако я ошибся. Предстояло еще кое-что.
Неожиданно он сказал на ходу, по-прежнему глядя вниз и не поворачивая головы:
— Послушай, а когда я вырасту, ты будешь какой?
Вот уж именно тот вопрос, на который не сразу найдешь ответ. К тому же лучше бы обойтись без лжи. Вдруг меня осенило:
— Да что тут особенного… просто я буду немножко старее, чем ты. Только и всего.
Мы снова зашагали молча, но неожиданно малыш решился опять заговорить и даже повернулся ко мне:
— А тогда ты будешь брать меня с собой?
— Когда — тогда?
— Когда ты станешь немножко старее.
— Нет. Тогда ты будешь брать меня с собой, и так или этак, а мы всегда будем вместе, как сейчас, — сказал я и, поскольку между мужчинами нежности не приняты, добавил, чтобы рассмешить его. — Знаешь, тогда ты будешь водить меня за руку и будешь говорить: «Дедушка, не беги, не плюйся, не пачкай руки; дедушка, ты что, балда или свинья?»
И тут я увидел его лицо, озаренное такой радостью, какую раньше мне никогда не приходилось видеть.
1969.
Конь
(Перевод Р. Линцер)
Он был еще просто резвым жеребенком, а Фреснеда уже называл его: «Конь!» Он рос, неся в себе это имя, оно навевало смутный страх, требовало повиновения.
И когда прекрасный рыжий конь уже мог ходить под седлом, он, бывало, вздрагивал, едва услыхав: «Конь!» Так и затрепещет весь от копыт до кончиков ушей, звонкое ржание огласит пространство, и земля загудит у него под ногами.
Ибо слово «Конь» означало очень многое, и прежде всего — «будь начеку!»
«Я в тебе и вокруг тебя. Я в каждой минуте, пробежавшей с тех пор, как впервые было произнесено слово, в котором столько заключено.
Я был раньше травы, раньше воды. Раньше берега вздувшейся реки, на которую ты глядишь в таком испуге.
Я устремляюсь наперерез могучему потоку, и вот я уже на другом берегу покоренной реки.
Ты переплыл ее, потому что я говорю „Конь!“ и потому что нервы мои сплетены под водой с четырьмя твоими ногами.
Только поэтому ты плывешь, только поэтому существуешь.
Я говорю „Конь!“ на гребне горной цепи, и твои чуткие копыта скачут по узкой тропинке, и ни мое сердце, ни твое не знает леденящего страха перед разверзшейся внизу бездной.
„Конь!“ означает, что ты — часть моего тела, еще одно устремление моей мысли.
И когда звучит слово „Конь“, знай: ты не одинок в пустынном мире, оба мы навсегда соединены мостом этого слова».
Не раз бывало, что человек, веря власти и надежности слова, в котором сосредоточились лучшие силы его души, пробовал обратить его к самой жизни, чтобы властвовать над ней, но жизнь не трепетала и отказывалась подчиниться воле человека.
И тогда он понял, что богом он был только для своей лошади, и полюбил ее еще больше; он увидел, что так же подчинен ей и так же зависит от нее, как она от него.
А лошадь, если налетал разрушительный вихрь или гремели раскаты грома, ждала слова «Конь» и побеждала свой страх.
Так возник как бы единственный островок в мире, где оба слились воедино, и островком этим было слово «Конь».
И вот рыжий конь вырос, и слава о нем шла по всей округе.
Зови не зови коня Фреснеды, что угодно говори ему, он и ухом не поведет, а вот стоит хозяину его окликнуть — и конь затрепещет с головы до ног. Даже воздух дрожит от ржания. Но лишь один Фрес- неда слышит, как звенят его косточки. И ночью, подумайте, ночью, где бы конь ни был, на ближнем, на дальнем ли лугу, только выйдет Фреснеда на террасу и позовет: «Конь!» — словно ветер несет это слово в самую даль, и под безмолвными звездами слышится в ответ звонкое ржание.
Да, хорош рыжий у Фреснеды! Высокий, статный, каждый волосок блестит, что днем, что ночью, будто весь солнечный свет в себя вобрал. И бежит конь плавно, словно река льется, а грива и хвост — чистое золото.
И должно быть, поэтому его как-то ночью украли.
Фреснеда метался по всему белу свету, разыскивая коня, но вот беда — не нашел, хотя был тот совсем рядом.
Дело в том, что самих конокрадов страх взял, они уж и лассо на коня накинули, да вдруг струхнули, а может, какие мысли одолели: ведь это двойной грабеж, двойной грех — отнять у человека лошадь, сердце которой было и его сердцем.
