Джон Голсуорси - Путь святого
- Сразу видно, что снилась тебе не я, милый Джимми! Я даже в этом уверена. В каком же саду ты блуждал?
- Лила! Ты! Как... как это приятно!
- Как... как приятно! Захотела повидать тебя, и вот пришла. Теперь я увидела, какой ты, когда не со мной. Я запомню тебя таким; для меня это полезно - страшно полезно.
- Я не слышал, как ты вошла.
- Ты был далеко, мой дорогой. Продень гардению в петлицу; погоди, я продену сама. Хорошо ли ты отдохнул за эту неделю? Тебе нравится мое платье? Оно новое. Сам бы ты, наверно, и не заметил его, ведь правда?
- Обязательно бы заметил. Прелестное платье.
- Джимми, я думаю, теперь ничто-ничто не помешает тебе быть рыцарем.
- Рыцарем? Да я не рыцарь.
- Я хочу закрыть дверь. Ты не возражаешь?
Он встал и сам пошел к двери, закрыл ее и вернулся. Лила взглянула на него.
- Джимми, если ты когда-нибудь любил меня хоть немного, будь ласков со мной сегодня. И если я начну говорить разную чушь и в ней прозвучит горечь, не обращай внимания. Обещай мне!
- Обещаю.
Она сняла шляпу и села на кушетку, наклонившись к нему так, чтобы не видеть его лица. Она почувствовала, как он обнял ее, и позволила себе снова уплыть в море иллюзий, нырнуть в него глубоко-глубоко, стараясь забыть, что существует морская поверхность, куда ей надо вернуться; как маленькая девочка, она играла в игру, которая называется "понарошку".
"Он любит меня... любит... любит!" Забыться, забыться только на час, на один час; она чувствовала, что готова отдать ему все, что осталось у нее от жизни, все до конца и от всего сердца. Она взяла его руку, прижала ее к своей груди и закрыла глаза, чтобы не видеть его лица. Аромат гардении в его петлице был до боли сладким и крепким.
Уже темнело, когда она надела шляпу, собираясь уйти. Теперь она окончательно проснулась и больше не играла в ту детскую игру. Она стояла с каменным лицом, улыбаясь в полумраке и глядя сквозь полуопущенные ресницы на грустного, ничего не подозревающего Форта.
- Бедный Джимми! - сказала она. - Я не буду мешать больше - тебе пора обедать. Нет, не надо меня провожать. Я пойду одна; и не включай, ради бога, свет.
Она положила руку на отворот его пиджака.
- Цветок совсем потемнел. Выброси его: я не люблю увядших цветов. Да и ты их не выносишь. Купи себе завтра свежий.
Она вытащила гардению из петлицы, раздавила в руке и подняла глаза на Форта.
- Ну хорошо, поцелуй меня еще раз. Тебя от этого не убудет.
На одно мгновение ее губы со страстной силой прижались к его губам. Она оторвалась от него, ощупью нашла ручку двери и, захлопнув ее перед его носом, медленно, слегка шатаясь, стала спускаться по лестнице. Рукой в перчатке она хваталась за стену, словно стена могла поддержать ее. На последнем пролете, где висела занавеска, отделяющая боковые помещения, она остановилась и прислушалась. Не было слышно ни звука. "Если я постою здесь, - подумала она, - я, может быть, еще раз увижу его". Она проскользнула за плотно задернутую занавеску. Было так темно, что она не могла разглядеть даже собственной руки. Она услышала, как наверху отворилась дверь и послышались его медленные шаги. Она увидела его ступни, потом колени, потом всю его фигуру, только лицо казалось каким-то мутным пятном. Он прошел мимо, куря сигарету. Она зажала рот рукой, чтобы у нее не вырвалось какое-нибудь слово; в нос ударил пряный холодный запах раздавленной гардении. Форт ушел, дверь внизу захлопнулась. Дикое, глупое желание пришло к ней: подняться снова наверх, подождать, пока он придет, броситься ему на шею, рассказать, что она уезжает, умолять его оставить ее у себя. Ах, он бы это сделал! Он взглянул бы на нее с ужасающей жалостью, которую она не может переносить, и сказал бы: "Разумеется, Лила, конечно!" Нет, черт побери, нет!
- Я спокойно пойду домой, - пробормотала она, - прямо домой. Иди же, будь мужественной, не будь дурой! Иди же! - И она вышла на улицу.
У входа в парк она увидела, как он, прихрамывай, идет впереди, шагах в пятидесяти от нее. И она шла за ним, словно тень, все время на одном и том же расстоянии, вдоль аллеи платанов, вдоль ограды парка, мимо Сент-Джеймского дворца, к Пэл-Мэл. Он поднялся по ступенькам и исчез в своем клубе. Конец. Она посмотрела на здание: перед ней высилась огромная, погруженная во тьму гранитная гробница. Возле дверей стояло свободное такси. Она села в него и сказала: "Кэймилот-Мэншенз, Сент-Джонс-Вуд". Затем откинулась на спинку сиденья и, прерывисто дыша, сцепив руки, подумала: "Ну вот я его и увидела. Лучше съесть сухую корку, чем остаться совсем без хлеба. О боже! Все кончено, все пошло прахом - все! Vive-la, vive-la, vive-la ve. Vive-la compagnie!"
ГЛАВА XIV
До прихода Лилы Форт лежал уже около часа, засыпал и снова просыпался. Ему снился странный и удивительно, волнующий сон. В сумрачном свете не то ночи, не то утра тянется длинная серая черта - линия фронта на полях сражений Франции; по всему фронту идет пулеметная стрельба короткими очередями, серая черта то выгибается вперед, то отодвигается назад, потом снова движется вперед, все дальше и дальше. И при каждом рывке проносится крик, слышен и его голос: "Ур-р-эй, англичане! Ур-р-эй, англичане!" Его захватила эта накатывающаяся в сером свете дня лавина тусклых фигур, топот и гул, это удивительно ритмичное, неуклонное движение вперед, которое нельзя остановить, как нельзя остановить волны прибоя. Жизнь - ничто, смерть ничто! "Ур-р-эй, англичане!" В этом сне он был воплощением родины; каждый солдат в длинной наступающей цепи, неудержимо движущейся вперед, все вперед и вперед, - это он! В самый разгар этого увлекательного сновидения его разбудил шум на улице; он закрыл глаза в тщетной надежде досмотреть сон. Но сон больше не приходил, Форт закурил трубку и лежал, дивясь фантастической реальности сна. Смерть - ничто если родина живет и побеждает. В часы бодрствования ему еще никогда не удавалось прийти к такому цельному познанию самого себя. Жизнь, удивительно реальная, перемешивается с фантастическим содержанием снов, словно кто-то старается убедить в чем-то спящего вопреки ему самому... "Ур-р-эй!" вместо "Ур-р-р-а!", простонародное "Ур-р-р-эй!". И "англичане", а не классическое "британцы". Именно в это мгновение его лба коснулся цветок и голос Лилы окликнул его: "Джимми!"
Когда она ушла, он устало подумал: "Ну вот, все началось сначала". Да и какое это имеет значение, если честность и сострадание отрывают его от той, к которой стремится его сердце, если желание его абсурдно, так же неосуществимо, как неосуществимо желание достать луну с неба! Какое это имеет значение? Если Лиле хочется любить его, пусть себе любит! И все же, пока он шел под платанами, ему казалось, что Ноэль плывет где-то впереди него, недостижимая, и у него начинало ныть сердце, стоило только ему подумать, что он никогда, никогда не догонит ее, никогда не пойдет с ней рядом!
Через два дня, придя вечером домой, он обнаружил письмо на пароходном бланке, с маркой, на которой был штемпель Плимута.
"Прощай, и если навсегда,
То навсегда прощай! {*}"
Лила".
{* Из стихотворения Байрона "Прости".}
Он прочел эти строки с мучительным чувством, словно его обвинили в преступлении, а он не знает, совершил его или нет. Пытаясь собраться с мыслями, он взял машину и поехал к Лиле. Ее комнаты были заперты, но ему дали ее адрес - адрес банка в Кейптауне. Итак, он свободен! Мучаясь угрызениями совести и в то же время испытывая странное и острое облегчение, он услышал, что шофер такси спрашивает, куда ехать.
- О! Домой!
Но не проехали они и мили, как он передумал и назвал другой адрес, хотя уже в следующее мгновение ему стало стыдно своего внезапного порыва. То, что он делает, столь же недостойно, как если бы с похорон жены он отправился в будуар другой женщины. Когда он доехал до Олд-сквер и ему в глаза бросились слова "Сдается в наем", он снова почувствовал странное облегчение, хотя понял, что не увидит той, за десятиминутную встречу с которой готов отдать год жизни. Отпустив такси, он стоял, колеблясь: позвонить или нет? В окне мелькнуло лицо служанки, и он решился. Пирсона не было дома, Грэтиана и Ноэль уехали. Он попросил адрес миссис Лэрд и пошел к выходу, но в дверях столкнулся с самим мистером Пирсоном. Они поздоровались холодно и принужденно. "Знает ли он, что Лила уехала? - подумал Форт. - Если знает, то, наверно, считает меня последним негодяем. А может, я и есть негодяй?"
Придя домой, Форт сел писать Лиле. Но он целый час глядел на бумагу и написал только три строки:
"Дорогая Лила,
Я не могу выразить тебе те чувства, которые испытал, получив твое письмо..."
Он разорвал листок. Нет, никакие слова не будут правдивыми, не будут верными. Пусть сгинет прошлое, мертвое прошлое, которое в его сердце никогда не было живым. Зачем притворяться? Он сделал все что мог, чтобы остаться на высоте. Зачем же притворяться?
* ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *
ГЛАВА I
В пансионе, где все еще жили Лэрды, у камина сидела и вязала старая женщина; свет заходящего солнца отбрасывал ее тень на стену, и тень, паукообразная и серая, двигалась по желтой стене в такт звяканью спиц. Она была очень стара, наверно, самая старая женщина на свете, как думалось Ноэль. И вязала она не переставая, не переводя дыхания, так что девушке иногда хотелось закричать. По вечерам, когда Джорджа и Грэтианы не было дома, Ноэль частенько сидела у камина, наблюдая, как она вяжет, и печально размышляя о своем будущем. Временами старуха взглядывала на нее поверх очков, уголки ее губ слегка подергивались, потом она снова опускала глаза. Старуха боролась против судьбы; пока она вяжет, война не кончится, - к такому заключению пришла Ноэль. Эта старая женщина под звяканье своих спиц вяжет эпическую поэму о покорности; это из-за нее длится война - из-за такой маленькой, иссохшей женщины! "Если бы я схватила ее сзади за локти, - думала иногда Ноэль, - наверно, она бы сразу умерла. Может быть, схватить? Тогда война кончится. А если война кончится, снова вернется любовь и жизнь". Но едва слышная серебристая мелодия спиц опять вторгалась в ее мысли, мешая думать. В этот вечер у нее на коленях лежало письмо от отца.
