Ганс Носсак - Спираль
Как же можно назвать это наказанием?
Я скорее считал бы, что меня и впрямь надо наказать за неблагодарность, если бы придерживался такого мнения. В глубине души я рассматриваю жизнь в этих стенах как своего рода привилегию, хотя вслух я, конечно, не говорю подобных слов, ведь речь идет о сугубо индивидуальном восприятии. Да, я горд тем, что мне обеспечено здесь пожизненное пребывание.
А теперь вдруг эту договоренность хотят разорвать. Почему? "Остаток" они намерены "скостить". Какой "остаток", скажите на милость? И будьте добры, объясните мне, господа, что я буду делать с этим "остатком"? Я и не думаю подписывать им какую-либо бумажку. Так легко они от меня не отделаются.
- Ну вы наконец узнали, что они решили со мной? - крикнул я молодому священнику, когда он опять явился ко мне.
Священник подождал, пока надзиратель, впустивший его в камеру, не вышел наружу и не запер за собой дверь.
- Вы правда можете надеяться на скорое помилование, - сказал он.
- Я могу надеяться... О чем вы говорите? На помилование? Вы потешаетесь надо мной! Я не просил о помиловании, при чем здесь надежда?
- Вы меня неправильно поняли. - Священник защищался как мог.
- Нет, я вас понял совершенно правильно, - прервал я его. - И вы это сами знаете очень хорошо. Во всяком случае, я понял это еще тогда, когда вы стояли за дверью. Вы сказали себе: сейчас я его разочарую - и сделали соответствующее выражение лица, не хотели, чтобы я сразу заметил. Хотя и знали, что я все равно замечу. Трюк с лицом мы здесь изучили лучше, чем вы, в любую минуту я могу принять соответствующее выражение, даже если нахожусь в одиночестве. Это входит у нас в правила хорошего тона. Я настолько привык к своему сделанному лицу, что уже просто не знаю, есть ли у меня другое лицо. В лучшем случае - ночью, когда я сплю, у меня меняется выражение лица. Но кто это видит? Может быть, я и сам бы себя не узнал. Ну вот, а вы намереваетесь очаровать меня своим лицом. Разочаровать меня легко, но очаровать нашего брата вам не удастся. Признайтесь хотя бы в этом.
- Я признаюсь, - сказал он тихо.
- И притом вы первый человек, для которого я не стал специально делать соответствующее выражение лица. Почему вы пытаетесь воспользоваться этим и обмануть меня?
- Прошу прощения.
- Я вас не понимаю. Почему вы вообще встряли в эту историю? Вы ведь должны были сказать себе... Но, может быть, это объясняется тем, что вы так молоды. Если бы вы пробыли здесь столько лет, сколько пробыл я... Видите ли, с тех пор как я очутился здесь, я умалчивал о своих мыслях. А мысли иногда возникали такие, что молчать о них было трудно. Но я придерживаюсь правил. Дело в том, что очень легко нарушить распорядок, для этого ничего особенного не требуется. Надо только высказать неподобающую мысль, и все пойдет шиворот-навыворот. Поэтому лучше самому управляться со своими мыслями. Нет никакого резона устраивать беспорядок в собственной жизни. По моей воле ничего такого и не происходило. Однако для этого были свои предпосылки, а именно существующие правила и тот факт, что мои товарищи их тоже выполняли; это играло немаловажную роль. Иначе... Да, чему же мы должны следовать, если не будем следовать предписаниям? Разве они там не понимают: ведь тогда начнется бог знает что. Ах, ваше преподобие, я чувствую, как становлюсь плохим. А ведь меня всегда хвалили за хорошее поведение. А становлюсь плохим, ибо похвалы оказались всего лишь хитростью. К тому же и вы пытаетесь меня обмануть, именно вы. Вы, стало быть, заодно со всеми? Вы даже не догадываетесь, как скверно на душе у человека, когда его разочаровывают. А до этого хотели очаровать. Мне кажется, я могу стать ужасно плохим, если не буду следить за собой. Вы этого добиваетесь? Какая вам польза? Я просто не понимаю вас. Я просил вас помочь мне... в первый раз я обращаюсь с просьбой о помощи... а вы воспользовались этим, чтобы превратить меня в негодяя. Зачем, зачем, зачем вы это делаете?
- Прошу вас, простите меня, - сказал священник тихо. - Только теперь я осознал, до какой степени нуждаюсь в вашем прощении. Я вам за это благодарен. Я внушил себе, что сумею вам помочь, но теперь вижу, что я недостаточно сильный. С моей стороны это было проявлением гордыни. Я совершил преступление и против вас, и против бога.
- Как так? Разве вам не показали все судебные протоколы? - спросил я.
- Дело вовсе не в протоколах, не в бумагах.
- Не в бумагах? - закричал я. - Откуда же я узнаю, почему со мной так обращаются? Ведь обычно все записано в официальных бумагах, каждая мелочь.
- В официальных бумагах нет бога, - ответил священник. И опустил глаза.
Пришлось и мне помолчать секунду. Я думал, он заговорит снова, но он не открыл рта. Все это навело на меня такую грусть, что даже описать трудно.
- Не сердитесь, ваше преподобие, - заговорил я в конце концов. Конечно, я могу молчать и дальше, если вам неприятно, но вы настолько моложе меня, что я...
- Говорите, будьте добры. Я все это заслужил, - сказал он.
- Послушайте, во всей этой истории я кое-чего не понимаю. Или, правильней сказать, я не понимаю вас. Я просил разузнать, почему они хотят меня помиловать, и вообще? А вы говорите, что дело не в официальных бумагах. Вы не сказали, к примеру, что вам не дали заглянуть в бумаги, это я мог бы легко представить себе, ведь и мне их не показывали. Но вы говорите, вы делаете вид, будто официальные бумаги - нечто совершенно несущественное. Как так? Это здесь нельзя произносить вслух. Ибо, если официальные бумаги - нечто несущественное, что же тогда главное? Вместо этого вы говорите о боге. Может, мне лучше помолчать? Скажите "да", и я вас послушаюсь.
- Я все это заслужил. Говорите дальше.
- Не в том вопрос, что вы упоминаете бога... такова уж ваша профессия, не знаю, как это назвать, меня это, во всяком случае, не касается... Вопрос в том, что вы говорите о боге именно сейчас, говорите мне... От этого меня охватывает грусть. Ведь речь идет теперь обо мне, а не о вашей профессии. Нет, так нельзя обходиться с людьми, негоже. Вы сами вредите себе, поверьте. Прошу вас, не сердитесь на меня. Вашему предшественнику я всего этого не сказал бы. Вы знали вашего предшественника? Ходят слухи, что он заболел. Он был толстяк, самодовольный, румяный господин. Совсем другого склада человек. И голос у него был громоподобный. Раскатистый и, пожалуй, веселый. Я очень обстоятельно исследовал предписания, чтобы приноровиться к ним. И вот я занялся проблемой; почему, собственно, к нам допускают таких людей, как вы или ваш предшественник? Они не нашего сорта, и они не надзиратели. Каково же их назначение? В предписаниях говорится, что нам разрешено просить о беседе со священником. Но это отнюдь не принудительная беседа. Поскольку, однако, это вносит небольшое разнообразие в нашу жизнь, мы иногда и впрямь просим о беседе с вами. Других причин искать не следует. А для того, чтобы не быть вам в тягость, мы пытаемся отвечать на вопросы так, чтобы доставить некоторое развлечение и вам. Когда ваш предшественник спрашивал: "Ну, сын мой, уповаешь ли ты на бога?", я отвечал: "Так точно, ваше преподобие". И на этом все кончалось. И вам я так отвечу в любое время, если пожелаете. Ведь я не вкладываю в это особого содержания. Но понимаете, с вашим предшественником я никогда не говорил бы так, как я сейчас говорю с вами. Он был настолько доволен жизнью и настолько верил в свое призвание, что не имело никакого смысла быть с ним откровенным. Впрочем, я не против вашей профессии, как таковой. И вот в один прекрасный день явились вы. Когда вы в первый раз проходили по двору, мои товарищи шепотом сказали друг другу: "Гляди-ка, новенький. Похож на тощую ворону!" Извините, речь у нас довольно грубая. А потом один заметил: "Ничего, скоро и он разжиреет". Но я-то понял сразу, что вы никогда не разжиреете. Вы догадываетесь, что я хочу сказать? Мне было вас даже жалко, ведь я знаю, здесь не так-то легко живется, конечно, если не облегчить себе жизнь раз и навсегда. И вдруг вы стали говорить со мной, как ваш предшественник. Неужели вы и впрямь хотите, чтобы я отвечал вам, как отвечал бы ему? "Так точно, ваше преподобие" и так далее. Вас бы это удовлетворило? Вас? Все дело только в вас, поймите. Не качайте головой. Я знаю, вас это не может удовлетворить. Вас - не может. Даже если вы сочтете сейчас, что вас это удовлетворит, то уже ночью это вас удовлетворять перестанет, и тогда... Не пытайтесь, пожалуйста, повторять предшественника, ваше преподобие. Это опасно, поверьте, я знаю. Говорите о боге, раз этого требует профессия, здесь никто не возражает против таких разговоров. Они привносят, как я уже отмечал, некоторое разнообразие в нашу монотонную жизнь, равно как и фильмы с воли, которые показывают нам три-четыре раза в год. Мы бы, конечно, обошлись и без них, но пусть. Все это входит в понятие образцового распорядка, в том числе и вы. Но вам-то не следует слишком привыкать к такому положению вещей. Никогда не забывайте, что это всего-навсего образцовый распорядок, не имеющий ничего общего с действительностью, о которой следует всегда помалкивать. И прежде всего... Ах, вы еще так молоды, поэтому мне страшно за вас, и я вас предостерегаю: прежде всего никогда не употребляйте слово "бог", если вы чувствуете, что человек в беде. Иначе вы сами попадете в такую беду, что, быть может, так и не сумеете спастись от нее. Я хочу вам помочь, ваше преподобие, вот и все. Вчера я смотрел через отверстие в крыше на волю. Совершенно случайно. Мне и еще нескольким моим товарищам приказали убрать рухлядь на чердаке. У нашего брата редко появляется возможность взглянуть на мир божий, окна у нас выходят во внутренний двор. От меня, стало быть, хотят избавиться, услать туда, думал я, стоя у открытого люка. А что я там буду делать? Наши здания находятся в такой отдаленной местности, что даже с крыши не видно ровным счетом ничего. Куда ни кинешь взор, все голо; таким образом, ничто враждебное не сумеет притаиться, чтобы внезапно напасть на нас. Приближение человека можно заметить за много километров. Сверх того, нас охраняют надзиратели, и у них есть оружие. Я видел только шоссе, неправдоподобно гладкое и какое-то ненастоящее, оно, делая виток, убегало вдаль. По нему шел человек, он казался меньше муравья. И еще: над горизонтом возвышалась фабричная труба. Из нее поднимался черный дым. Под прямым углом к трубе дым прочерчивал на небе черную линию. Длинный вымпел, который был поднят неизвестно зачем. Откуда взялась эта труба? И что обозначал дымовой сигнал? Все пустое. "Нет, это не стоит", - сказал один из парней, что работал со мной на чердаке. И я так думал, но он подразумевал совсем другое. "Даже если у тебя будет очень длинная веревка, ты спустишься прямо к ним в объятья". Он подумал, что я хочу бежать, поскольку стоял у самого люка. "А тебе это уж и вовсе не стоит", - добавил он злобно. "Почему, собственно?" - спросил я. "Они ведь и так скоро отпустят тебя". - "Откуда ты это взял?" - "Не прикидывайся, все это знают". - "Давай поменяемся", - сказал я. Тут он сплюнул. Стало быть, все уже знают, что меня избрали для этого. У нас тайное сразу становится явным. Наверно, потому, что нам не разрешено говорить друг с другом, слухи распространяются еще быстрее, чем где бы то ни было. Да, все знают о моей участи, и наверху, и внизу. Только я ничего не знаю. Это ужасно. И притом надо делать вид, будто я тоже все понимаю. И еще: я должен делать вид, будто я радуюсь, чтобы доставить радость тем, кто все это придумал. Догадываетесь, что я предполагаю? Они только болтают о помиловании, на самом деле хотят меня наказать. И знаете за что? За то, что я так привык выполнять все предписания, что для меня нельзя изобрести никакой другой кары. Да, они куда более коварны, чем я полагал. Не надо мне было верить им с самого начала. Но сейчас уже слишком поздно. Для нас обоих. Слезами горю не поможешь. Не правда ли? Одно я вам обещаю: я буду бороться против помилования, всеми средствами бороться, пока не узнаю правды. Не только ради меня самого, но и ради вас. Ибо простите меня, но, быть может, ни один человек больше не сумеет вам помочь. Это вообще редкий случай. Вы не должны стыдиться моей помощи.
