Анри Барбюс - Ясность
По какому праву любовь тел говорит: "Я - и сердце и душа, и мы нераздельны, и я влеку за собой все, и в победах и в поражениях. Я любовь!" Неправда, неправда. Лишь насилием овладевает она мыслями, а поэты и любовники, и те и другие немудрые и ослепленные, наделяют ее величием и глубиной, которых в ней нет. Страсть сильна и прекрасна, но она - безумие и обман. Лица преображаются, влажные губы шепчут: "Быть безумцем утонченно". Нет: заблуждение всегда - пятно.
В углу комнаты, у занавеса, стоя неподвижно, я говорю вполголоса, но мне кажется, что я кричу, защищаясь от чего-то.
Когда я кончил говорить, мы были уже не прежние, потому что не было больше лжи.
Минута молчания. Мари подымает голову. Лицо у нее растерянное, глаза пустые. Она спрашивает:
- Но если та любовь - обольщение, что же остается?
Я подхожу к ней, смотрю на нее, хочу ответить. Она сидит спиной к окну, за которым еще брезжит бледное небо, я смотрю на ее волосы, посеребренные лунным светом, и на ее лицо, затененное сумраком. Смотрю вблизи на частицу прекрасного, которым отмечено ее лицо, и думаю, что я бесконечно привязан к этой женщине, и неправда, что она нужна мне меньше потому, что желание не влечет меня к ней, как прежде. Привычка? Нет, не только она. Привычка, простирающая на все свою вкрадчивую силу, быть может, связывает и нас. Но есть и большее. Сближает нас не только теснота комнат. Что-то большее. Что-то большее. И я говорю:
- Существуешь ты.
- Я? Я - ничто, - говорит она.
- Нет, ты все, ты все для меня.
Она встает. Она пытается что-то сказать, она опускает руки мне на плечи, но, ослабев, падает мне на грудь, цепляется за меня, и я несу ее, как ребенка, на старое кресло в глубине комнаты.
Вся моя сила вернулась ко мне. Я не раненый, не больной. Я несу ее на руках. Существо, равное тебе, - тяжелая ноша. Как ни силен ты, едва ее выдерживаешь. И то, что я говорю, глядя на нее и ощущая ее, я говорю потому, что я силен, а не потому, что я слаб:
- Ты все для меня, потому что ты - это ты, и я люблю тебя всю.
И мы думаем вместе, как если бы я говорил, а она слушала:
"Ты - живое существо, ты существо человеческое, ты - бесконечность, и все, что ты есть, связывает меня с тобой. Твои страдания, - вот только что, - твои жалобы над обломками юности и призраком любви связывают меня с тобой, я чувствую их и разделяю их. Тебе, как ты есть, могу я, такой, как я есть, сказать наконец: "Я люблю тебя".
Я люблю тебя, тебя, которую по-настоящему вижу, и ты по-настоящему моя вторая жизнь. Нам не нужно закрывать глаза, чтобы быть вместе. Все твои мысли, все твои желания, твои замыслы, твои предпочтения находят отклик во мне, и я понимаю, что для этого они не должны быть схожи с моими (ибо свобода каждого - часть его ценности), и мне кажется, что я лгу тебе всякий раз, когда не говорю с тобой". И я только продолжаю свою мысль, когда вслух говорю:
- Я отдам жизнь за тебя и заранее прощаю тебе все, что ты можешь когда-нибудь сделать, чтобы быть счастливой.
Она тихонько сжимает меня руками, и я чувствую - слезы ее шепчут и слова поют в созвучие моим.
И мне кажется, в нашей маленькой комнате истина нашла свое место, воплотилась и обрела признание в величайшей привязанности, какой только могут быть связаны два существа, величайшей привязанности, которой мы не знали и в которой все спасение.
- Раньше я любил тебя ради себя, теперь я люблю тебя ради тебя.
Когда смотришь прямо, приходишь к тому, что видишь непостижимое событие: смерть. Единственно, что имеет значение во всей нашей жизни, наша смерть. В ее страшном свете тот, кто должен когда-нибудь умереть, может судить о своем сердце. Я знаю, что для меня смерть Мари равносильна моей собственной смерти, и мне кажется, что в ней одной на всем свете живет мой образ. Мы не боимся слишком большой искренности и говорим о смерти, глядя на кровать, которая ждет неизбежного, но предназначена также для того, чтобы на ней не проснуться. Мы говорим:
- Наступит день, когда я начну что-либо и не кончу... Это будет прогулка, письмо, фраза или сон...
Я наклоняюсь, смотрю в ее голубые глаза. Я вспомнил вдруг черное окно вдали, открытое настежь в ту ночь, когда я был на краю смерти. Я долго всматриваюсь в эти ясные глаза и вижу, что погружаюсь в единственную могилу, которая у меня будет. И мое любование почти неизъяснимой красотой этих глаз - не обольщение и не жалость.
Что происходит с нами сегодня вечером? Что значат эти взмахи крыльев? Не открываются ли наши глаза с приближением ночи? Раньше мы испытывали перед небытием животный страх любовников; но теперь для нас умереть прежде всего значит расстаться, и это - самое простое и самое торжественное доказательство нашей любви.
И узы плоти - мы больше не боимся думать и говорить о них, говорить о том, что мы были ими привязаны друг к другу, что мы познали друг друга до конца, что тела наши не знают тайны. Это воспоминание, эта печать на телах - глубокая ценность, и любовь, обоюдно озаряющая два существа, создана из всего, что у них есть и что у них было.
Я стою перед Мари, почти уже обращенный, и дрожу, и шатаюсь, - так мое сердце владеет мною.
- Ты видишь, истина прекраснее мечтаний.
Истина, она единственная, пришла к нам на помощь. Истина дала нам жизнь. Нежность - величайшее из чувств человеческих, потому что она сочетает уважение, ясность и свет. Понять - значит постигнуть истину, в этом - всё, а любить - то же самое, что познать и понять. Нежность, которую я называю также жалостью, потому что не вижу между ними различия, побеждает все своим ясновидением. Чувство это беспредельное, как безумие, но мудрое единственное совершенное проявление человечности. Нет ни одного глубокого чувства, которое не уместилось бы в руках жалости.
Понять жизнь и полюбить ее в другом существе - в этом задача человека и в этом его талант; и каждый может посвятить себя, полностью, только одному человеку; только один у нас истинный сосед на земле.
Жить - значит ощущать радость жизни. Полнота жизни... Расцвет ее не облечен в мистические формы, о которых напрасно мечтаешь, когда парализован юностью. Это скорее форма тревоги, трепета, страдания и подвига. Сердце не создано для отвлеченной формулы счастья, потому что истина вещей также для этого не создана. Оно бьется для волнений, а не для покоя. Такова природа истины.
- Ты хорошо сделал, что рассказал мне все! Да, легко солгать на минуту. Можно было бы лгать и дольше, но когда мы проснулись бы от лжи, было бы хуже... Сказать - это искупить; единственное, быть может, искупление, которое существует.
Она говорит проникновенно, слова ее доходят до глубин моего сердца. Теперь она меня поддерживает, и мы оба ощупью отыскиваем то великое, что находят, когда сознают свою правоту. Согласие Мари так безоговорочно, что кажется неожиданным и трагичным.
- Я словно окаменела от заброшенности и скорби. Ты меня оживил; ты превратил меня в женщину...
...Я искала утешения в религии. Не очень-то веришь в бога, пока он не нужен. Когда все потеряно, обращаешься к богу. Но теперь я этого не хочу.
Так говорит Мари. Одни святоши и слабые нуждаются в обольщениях, как в лекарстве. Остальным нужно лишь видеть и говорить.
Она улыбается, призрачная в ясности вечера, между светом и тьмою. Я так близок к ней, что становлюсь на колени, чтобы быть еще ближе. Я целую ее мокрое лицо и нежный рот, держа ее руку обеими руками.
Сентябрь 1918 года
