Белькампо - Избранное
За все это время из детской не донеслось ни единого звука, да и мы сами ошеломленно взирали на этот массовый исход. Ребята явно изумились меньше нашего: конечно, они относились к окружающему как к миру сказки, и, когда в детской зашевелились игрушки, малыши позабыли свои недавние слезы и обрадовались, что их зверушки да куклы, которых они всегда одаривали нежной любовью, — живые существа.
Так мы лежали по своим пустым, покинутым вещами комнатам, не в состоянии сказать друг другу что-либо, речь нам не подчинялась.
Что же будет дальше? Вот одеяла, будто сговорившись, разом сползли с нас, даруя свободу. Мы тотчас бросились к детям, и не было конца нашей радости увидеть и обнять их вновь.
Пришли в движение кровати. Балтазар, самый решительный в семье, попытался удержать свою, но она крепко лягнула его под коленку.
— Брось, пускай себе идет! — закричали мы хором.
Мы уже оставили всякую мысль о сопротивлении, так что, когда пижамы начали сами собой расстегиваться, руки у нас послушно, словно по команде, взлетели вверх: теперь мы походили на солдат, сдающихся на милость победителя.
С уходом пижам мы лишились последнего своего достояния и остались голевать в нашем оголенном доме. К счастью, на дворе было лето, и наши тела розовели в соответствии с этим временем года.
Мы спустились в гостиную, заглянули в кухню, поднялись на чердак — дом был пуст, словно его собирались сдавать новым жильцам.
— А если и дом уйдет? — Это Йапи, наш фантазер.
— Ну что ты, — попытался я успокоить его, — дома у вещей как у нас деревья.
— Значит, если деревья только и умеют качать ветками и шелестеть листочками, то дома могут только хлопать дверьми и раскрывать окошки.
Дом стоял настежь. Все попытки закрыть двери были обречены на неудачу. Очевидно, они этого не желали, а может быть, и сам дом был против, или же ему непременно хотелось пообщаться со всеми своими комнатами. Откуда нам знать?
Вдруг Маартье, наша старшая, стыдливо забилась в дальний угол, и оттуда послышалось:
— А если нас увидят?!
Тогда и мы, скорчившись и скрючившись, прыснули в разные стороны. Беспечно разгуливая в чем мать родила по дому без занавесок, ни один из нас до сих пор не вспомнил о соседях.
— Йапи, взгляни, что там.
— Везде голые люди, — подкравшись к окну, уверенным голоском доложил Йапи.
Он оказался прав: чуть ли не в каждом окне мелькало что-то голое. Вон, пожалуйста, незнакомый мужчина, переговариваясь с кем-то из нашего корпуса, пожимает плечами, словно ничего и не происходит.
В доме не осталось ничего хотя бы отдаленно напоминающего фиговый листок, а когда мы захотели отодрать кусок обоев, это удалось нам не лучше, чем попытка затворить двери. Мы были бессильны перед вещами.
Ну что ж, надо переселяться в передние комнаты; от ближайших соседей их отделяют сад, канал да широкое шоссе, так что там мы в безопасности.
Гулкое эхо наших голосов, заполнявшее покинутые комнаты, и само огромное пустое пространство требовали каких-то действий, но, пока мы совещались, как убить время — заняться ли чехардой, сыграть ли в салки или устроить состязания по вольной борьбе «папа против остальных», — в комнату ворвалась Маартье с криком:
— Посмотрите, посмотрите на улицу!
Выглянув в окно, мы тотчас забыли обо всем: там такое творилось! Причем наверняка уже давно.
Вы когда-нибудь видели походного шелкопряда на марше? Видели этот сплошной, без единого просвета, нескончаемый поток?
Именно такой поток довелось увидеть нам, только состоял он не из гусениц. Все до последнего винтика содержимое Восточного Амстердама, выливаясь из улицы Андреас-Боннстраат, текло по нашему шоссе вдоль канала, через мост, в сторону площади Вейстерплейн. Стулья и столы, шкафы и пианино, кровати и постельные принадлежности, лестницы-стремянки и сушилки для белья, шторы, взмывающие ввысь как транспаранты или флаги, а вот, не мешаясь с остальными, подобно развернутому знамени, возвышаясь надо всем, проплывает здоровенный секретер. Между подставками и ножками солидных вещей толпится разная мелочь: инструменты, кухонная утварь, лампы, дешевая галантерея, — но здесь же и вещи ценные: картины, книги.
Двигалось все это не спеша, и потому мы без труда узнавали каждый предмет: стенной шкафчик, складной стол, шифоньер, кресло с подушкой-думкой, — и все-таки жаль, что под рукой не было бинокля.
Мы хорошо видели, что помещалось это пестрое множество на половиках и ковровых дорожках, которые служили транспортными платформами.
Двигалась процессия в полной тишине, без суматохи, лишь время от времени солнечные огоньки вспыхивали на стеклянной посуде и хрустале.
— Это что, Молчаливое шествие?[84] — Возможно, Балтазар когда-то слышал о нем краем уха.
— Да нет, на шествии люди ходят, — перебил его Йапи. — А эти, наверное, идут в «Де Зон»,[85] чтобы их там продали.
Однажды я взял его с собой на большой аукцион, устроенный на Сингел,[86] и теперь ему было забавно наблюдать удивительное сходство выставленных тогда в «Де Зон» на всеобщее обозрение предметов распродажи и этой текущей мимо нас разношерстной толпы.
— Нет, — вступает в разговор Маартье, старшая, — просто это демонстрация мертвых вещей, они тоже чего-то хотят.
— Дети, — говорю я, и, поскольку мне надо сообщить нечто важное, в моем голосе непроизвольно прорезывается назидательная интонация, после чего обычно трудно рассчитывать на внимание, — послушайте, что я вам скажу. Сегодня ночью произошел великий переворот.
— Папа, а что такое переворот?
— Переворот — это когда все в корне меняется. Мы привыкли, что с вещами можно поступать как заблагорассудится, мы считали, что они мертвы, а выходит — нет. И вот сегодня ночью пришел конец нашей власти над вещами, а может быть, и над самими собой. Вещи отказались служить нам. Забудьте об игрушках, маме тоже не придется крутить свою мясорубку, никогда уже не увидим мы в ее руках ни ступки, ни пестика — все это в прошлом. Теперь, когда к власти пришли орды новых существ, возникает необходимость в проведении совещаний, а коль скоро пока еще нет административного органа, его функции возлагаются на общенациональное собрание, и посему я заключаю, что они всем скопом направляются сейчас в РАИ или в Аполлохал,[87] где намерены объявить факт свержения старой власти, установить новый порядок и затем консолидироваться.
Эта заковыристая тирада была жалкой попыткой с моей стороны хоть как-то привлечь внимание слушателей и поддержать свой престиж. Но мерки у детей иные, чем у взрослых, впрочем, приобретение авторитета силой даже для такой личности, как Наполеон, представляется мне делом непростым.
— Все равно вещи не умеют разговаривать, — не сдается Йапи.
— Ну, этого мы не знаем. Нам ведь казалось, что они и ходить не умеют, а они — нате вам! — разгуливают себе. И говорят, возможно, не хуже нашего, только тихонько, оттого-то мы их и не слышим, разве что по временам, когда они ломаются или бьются. Вот тогда мы точно слышим их голоса: мы — ой! А стул — хрясь! Погладь их, приласкай — они тебе замурлыкают, как кошка.
И потом, вот еще что. На этом совещании они, конечно, и о нас будут говорить. Ведь что-то надо с нами делать, не умирать же нам голодной смертью, им в любом случае придется принимать решение по этому вопросу, так что, пока суд да дело, нам ничего не грозит. Подождем, о чем они там договорятся, три-четыре часа у нас еще есть в запасе. Нам оставили нас самих, и это наша единственная собственность, — пошутил я напоследок и, подхватив жену, закружил ее по комнате. Дети стояли у стен — ни дать ни взять херувимчики и амурчики.
Хватило нас ненадолго, потому что давно мы уже так не вальсировали, тем более на голодный желудок. Детям на завтрак предложили сказки. Про андерсеновскую штопальную иглу, ставшую с маминой легкой руки вдруг необычайно важной и нужной именно сейчас, а я внес свою лепту рассказом о Робинзоне Крузо, чтобы показать малышам великую пользу вещей, без которых мы совершенно беспомощны.
По отношению к детям это, возможно, и не было сейчас вполне тактично, но как знать — вдруг дом подслушивает. Тут требуется особая политика.
В самый разгар моего рассказа Йапи захотел в уборную. Он из тех людей, которым всегда в самый неподходящий для окружающих момент может приспичить что-нибудь этакое.
Мы немало удивились и даже обрадовались, когда смывной бачок сработал как положено. Итак, первый прорыв в цепи всеобщей непокорности. Что бы это значило?
— Знаешь, что мне пришло в голову? — внезапно расхохоталась жена. — Оказывается, не все, что у нас есть, нужно им там на собрании.
Конечно, как же иначе. И среди вещей были свои парии. Ничто не ново под луной. Сообщество, однажды в едином порыве пришедшее к власти, уже несет в себе зачатки противоречий, которые рано или поздно приведут к развалу изнутри. Ну а мы, кто не высовывается, — тут как тут.
